Воинский эшелон (повесть)

Альберт Лиханов

ВОИНСКИЙ ЭШЕЛОН

(повесть)

ЧАС ЛЁТУ

Еще час лёту…

Я смотрю в круглое, чуть выпуклое оконце. Там, и внизу, и сбоку, и сверху — синий-синий воздух. Самолет намертво повис в нем, и сколько ни гудит своим сиплым реактивным басом, мы не трогаемся с места. Все никак не переползем через эту серую равнину. Время от времени крыло стрижет какое-нибудь дурное, заблудшее облако, и тогда самолет чуточку вздрагивает, передавая этот нервный тик и нам. Неужели облака такие плотные, что самолет трясет в них, как телегу на худой дороге?

Иллюминатор притягивает меня, как магнит. Наверное, потому, что уже скоро аэропорт, и мне не читается: книжка терчит уголком из кармана кресла. А за окном красотища, ей-богу! Даже какая-то невзаправдашняя. Внизу, под нами, появились белые барашки, освещенные луной, а справа, рядом со мной, белая, тугая дорожка. Она уходит куда-то выше.

У дорожки математически точные габариты - ширина, толщина, плотность. Хоть вылезай да и шагай по ней…

Беспредельное, как бы пыльное от лунного света пространство рассекает какая-то молчаливая тень. Словно я не в воздухе, а посреди огромнейшего аквариума и там, внизу, метнулась настороженная щука. Я вглядываюсь в бездонную пропасть и вижу самолет с отброшенными назад крыльями и заостренным, словно отточенным, носом. Он проносится справа и ниже, молчаливый, таинственный, оставляя за собой тугой неподвижный шлейф. Вот, значит, что это за дорожка.

Воздух за бортом тих и неподвижен. Сверкнув холодным блеском под лучами луны, истребитель исчезает, а наш все хрипит, содрогаясь порой всем телом.

Да, еще час лету… Уже пятьдесят минут. За эти пятьдесят минут мы промчимся кучу километров. А с нашим эшелоном там, внизу, по рельсам мы бы топтались тут суток трое. Да, пожалуй, не меньше, суток трое…

ТРЕБУЮТСЯ ИДЕИ

— Ну-ну, — сказал Борис.Веселее! Требуются идеи.

Да, уж что-что, а идеи у нас всегда требуются и всегда в неограниченном количестве.

Мы сидели в кабинете нашего первого, Бориса, и дымили вовсю. Сигареты сыпали на паркет седой пепел. Требовались идеи. Идеи, черт возьми.

Оказывается, был сегодня у Бориса разговор с облвоенкомом. Через три дня уходит эшелон новобранцев, надо проводить потеплей. Все-таки ребята едут на три года, и так далее. Проводить. Требуются идеи.

Борис щурится, докуривая сигаретку. Скидывает пиджак, оттягивает галстук. Жарко. Да, у него тут жарко. Дым коромыслом, накурили.

— Ну, братва, так какие идеи?

— Разрешите, Борис Сергеевич,- Женька из орготдела тянет два пальца, как в итальянских фильмах.

— Духовиков, я думаю, мы достанемраз. Цветы живые… На цветы посадим финхозсектор, пусть выколачивает, из носу кровь. Ну, и речь, я думаю… Надо речь, Борис Сергеевич… Проникновенную, с эмоциями. К этому можно редакцию подключить. Пусть ночку-другую попыхтят, — Женька хохочет.

Борис смотрит куда-то в сторону. Женька, вытянувшись, чуть не оторвавшись от стула, смотрит на него вопросительно и не может уловить — как его восприняли. Он, между прочим, всегда смотрит только на Бориса, на главного. На остальных он не смотрит.

Борис глядит в сторону. Что он ответит, интересно? Женька вроде все правильно сказал.

— Да, - говорит Борис, поворачиваясь наконец к Женьке, — все ты правильно сказал, Аристархов. Правильно, да не то. Не такое, брат, нынче время. Речи мы, конечно, скажем. И на цветы живые кого надо посадим,—он явно над Женькой смеется, — да не в этом соль, Аристархов.

Мы молчим снова.

— Вот какая у меня идея, — говорю я…

Я говорю, и Борис не смотрит почему-то в сторону, хотя так было бы легче. Он смотрит на меня, и слушает, что я говорю, и чуточку улыбается, еле кивая головой. Значит, он — за. И другие ребята смотрят с интересом. Только Женька чего-то роется в своем кармане.

Потом все заговорили враз, заходили по кабинету, спотыкаясь о вылезшие паркетины и выковыривая их из своих гнезд. Борис пересел со стула на край своего стола и спорил о чем-то с Леной из школьного.

Нет, не то, чтобы я кинул уж очень сильную идею, просто, как выяснилось вдруг, все об этом давно уже думали, каждый про себя, да все было недосуг в толкучке и текучке, и вот настал день, когда эти идеи и идейки, мысли и только отрывки мыслей должны были перекочевать из какойто отдаленной клетки мозгового аппарата вот в эту прокуренную и шумную комнату первого секретаря обкома. Сейчас, вырвавшись на волю, эти невидимые электромагнитные импульсы разных сил и частот витали в облаках дыма, сталкиваясь, разлетаясь, снова сшибаясь, раскалывая слабые, укрепляя сильные, формируясь и переформировываясь. И все, увлеченные этой игрой электромагнитных или каких там еще волн, говорили, перебивая друг друга, пока, наконец, набушевавшись, наши мысли, по каким-то, неведомым нам законам, не встали в более или менее стройный ряд. Тогда Борис встал со стола, пересел на стул и хлопнул ладонью.

— Ну, братцы, тише!.. Так как? Решено?

— Решено! Решено!

— Отличная штука!

— Тогда, значит, все. О кандидатуре решит бюро.

Даже тогда я и подумать не мог, что буду этой первой кандидатурой. Честно признаться, я предлагал лишь идею. Где-то внутри, так называемыми фибрами души, я чувствовал, что дело, которое я предложил, — нужное и действительно для пользы. Конечно, это лишь одна частичка большого дела, большой идеи, которую обкому надо будет раскручивать дальше, но частичка важная, и ее надо немедленно осуществлять, тем более и случай подвернулся подходящий.

Одним словом, на другой день меня пригласили на бюро обкома. Вокруг желтого, в шашечки, — хоть в шахматы на нем играй! — стола сидели члены бюро, знакомые все ребята, хорошие парни, простые, и не важные, какими им вроде бы и полагалось быть по штату. Простые в жизни, на каждом шагу и совсем не простые здесь, за этим шахматным длинным столом, где многое решалось и зависело от них — от этих парней, членов бюро обкома.

Сейчас они смотрели на. меня. и улыбались, будто отдыхая от серьезности, к которой обязывали другие дела, только что обсужденные. Видно, мой вопрос был легким.

— Так вот, — сказал Борис, — есть предложение утвердить инструктора отдела пропаганды Дмитрия Серегина первым комсоргом эшелона новобранцев.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Идея его, — добавил он. — Ему ее и выполнять.

Женька, наверное, скажет потом, в коридоре, Где-нибудь в уголке: .

— Сам себе на шею заработал. Голова!

— По возвращении, Серегин, будешь отчитываться на бюро, — говорит Борис. Так что считай это поручение важной и ответственной командировкой. Я бы сказал, особой командировкой,

Ну что ж мне оставалось делать? Поскольку с сей минуты я уже переходил на воинское довольствие, я ответил:

— Есть.

ГИМНАСТЕРКА

— Писать будешь? —спрашивает Людка, старушенция моя.

— Буду! — отвечаю я. — Конечно, буду. Что же еще делать в эшелоне? Глазеть в окно да писать письма.

Людка достает из старого коричневого, будто ржавого чемодана, где хранится всякое барахло, мою армейскую форму. Почти побелевшую от многих стирок, от солнца и пота гимнастерку и брюки. Я долго еще ходил в них после того, как демобилизовался. А потом, когда купил, наконец, костюм, Людка выстирала брюки и гимнастерку, выгладила, привинтила все мои военные регалии и сложила в этот ржавый чемодан. На память.

Я тогда улыбался, глядя, как она хлопочет. Врось, говорил я ей, изводи старье на тряпки, кому это надо? Если и потребуется снова форму надевать, так новую выдадут. Людка философски усмехалась тогда мне в ответ. И вот получается, что она как в воду глядела. Все-таки пригодилась моя потом просоленная, солнцем выжженная гимнастерка.

Я натягиваю ее. Значки покалывают сквозь майку своими холодными шпыньками. Снять их, что ли? Что тут у меня? Первый разряд по самбо, слециалист первого класса, ГТО. Нет, оставлю, пожалуй. Пусть уж тогда все останется как есть, Как было. А как все это было? Сейчас, пожалуй, точно и не вспомнишь,

Да, мать хлопотала у печи, выкладывая иа широком блюде пирамиду из румяных сладких пирожков, —мне в дорогу. И зеленый вещмешок, с которым уходил на фронт еще отец, с которым прошел всю войну и вернулся цел и невредим, самому себе на удивленье. Только приклеились к мешку заплаты, грубо пришитые неловкой мужской рукой. Отец звал мешок любовно — «сидором». Это уж потом, в армии, понял я, почему он так звал свой мешок, будто старого друга, приятеля. С отцовским «сидором» и мне пришлось протопать немало в учебных марш-бросках, таскать в нем небогатый паек, подкладывать его под голову где-нибудь на мшанике, когда взводный давал команду на привал. «Сидор» и правда, как верный друг, вместе со мной безропотно переносил все эти марши, ночные тревоги, учебные стрельбы.

Когда я вернулся, на вокзале меня встречали мать и отец. Мама держала в руке батистовый старый платочек и все вытирала глаза. Она сразу бросилась ко мне, едва я выпрыгнул из вагона, Потом, когда она отпустила меня и я шагнул к отцу, он не обнял меня, а чуть повернул спиной, посмотрел на «сидор», хлопнул его жилистой, корявой ладонью, спросил: «Ну как, «сидор»?»—и только тогда, не дожидаясь ответа, облапил меня, аж косточки хрустнули. Сила кузнецкая так из него и перла.

На другой же день отец поднял меня спозаранку. Мать ругалась, что он не дал мне и выспаться-то после службы, а отец только усмехался, поглаживая рукой морщинистые, с глубокими складками щеки, и приговаривал:

— Вот кузню поглядит, тогда пущай дрыхнет!

Я умылся, надел гимнастерку, хотел идти с погонами, но отец взял меня за плечо, аккуратно расстегнул медную пуговку и осторожно снял с меня погоны. Потом он пошел к комоду, там, перед зеркалом, у матери стояла шкатулка со веякими вещами — отцовскими медалями, материнским значком «Отличнику здравоохранения», пуговками, безделушками, пустой бутылочкой из-под французских духов, которые отец привез матери с фронта — трофей! — и которая до сих пор еще пахла чем-то очень приятным, видно, лугами французских Альп. Отец сложил мои погоны в эту шкатулку, и мы пошли с ним на завод.

Отец работал кузнецом, и его цех был для меня не чужим — после школы я отработал здесь целый год. Отцу не терпелось показать мне, как изменился наш цех, пока я служил, и он даже с вечера заказал в отделе кадров на меня пропуск.

Да, цех очень здорово изменился. Стены зеленели приятным на глаз цветом. За три года сменили почти все станки — отец в каждом письме писал мне о реконструкции, но я и подумать не мог, что все так здорово тут перевернули.

— Серафим! — крикнул кто-то сбоку.

У моего отца странное старинное имя — Серафим. А отчество простое — Иванович, дед у меня был Иваном.

— Серафим!—крикнули опять, и я дернул отда за рукав: он работал кузнецом всю жизнь и поэтому был глуховат.

Подошел человек средних лет, отец показал ему на меня и сказал:

— Солдата привел.

Оказалось, что это начальник цеха, и мы тут же пошли к нему в конторку и договорились, что я, не мешкая, выйду завтра же на должность помощника кузнеца, к отцу.

Потом я стоял рядом с отцом, а он сидел перед пультом молота, а прямо напротив нас огромная махина хлопала по огненной болванке, играя ею, расплющивая ее, как восковую.