Хлебушко-батюшка

VI

— Вы в поле?

— Да.

— Возьмите меня с собой.

— Садитесь.

Надежда Сергеевна села на дрожки, покачиваясь, глядела по сторонам. Лицо припудрено пылью, рукава пропыленной жакетки подвернуты; но и в этой простой бабьей одежке она была хороша. Прохор молча правил. Разговор с Василием Павловичем его не ободрил и не обрадовал. Надежда Сергеевна, наскуча глядеть на поля и луга у дороги, на дальние и ближние увалы, повернула к нему голову. В серых больших, с поволокой глазах — бабье любопытство и внимание.

День стоял жаркий; небо, просторное и светлое, будто выцвело от зноя; трава у дороги спутанно поникла, и ковавшие с утра зеленоглавые неугомоны-кузнечики поутихли и затаились в ней. Вдали под увалом неутомимо, как коростель, верещал комбайн. Звуки плыли монотонно и ровно, на одной низкой ноте, но вдруг там что-то оборвалось — сразу стало тихо, от заросшего осокой и чиром озерка явственней пахнуло застойной водой, и Прохор услышал ленивое дерганье сморенного жарой живого коростеля. Надежда Сергеевна послушала тишину и негромко сказала:

— Остановился.

— Полевого тока поблизости нет. Машина не поспела. Вот и стал.

— Вон пылит какой-то грузовик.

Прохор оглянулся. По дороге, подпрыгивая и дребезжа кузовом, катилась грузовая машина. Пыль летела за ней бурым облаком; закручиваясь у колес и поднимаясь все выше над задней стенкой кузова, оно росло, ширилось, плыло по дороге; клубы, вспухая, заполняли прокаленный воздух. Шофер заметил председателя и агронома, затормозил; облако наконец догнало машину и накрыло кабину и шофера с головой. Прохор закричал:

— Ты где прохлаждаешься? Давай, жми. Там комбайн встал. Слышишь? Зерно ссыпать ему некуда.

Шофер, высунув голову в окошко, спросил:

— А когда на элеватор?

Он слышал на току сердитое приказанье Василия Павловича. Прохор энергично махнул рукой:

— Никаких элеваторов! Ты нынче возишь зерно от комбайна. Крутись живей!

Медноскулое лицо шофера мелькнуло в окне кабины и скрылось. Заскрежетали шестеренки в коробке передач. Машина сорвалась с места и по полю, по глухо роптавшей стерне сумасшедше понеслась к комбайну.

— Вот так-то лучше, — проговорил Прохор скорее себе, чем агроному.

Надежда Сергеевна уставилась на него широко открытыми глазами, кивнула вслед грузовику:

— Это тот, который должен пойти с зерном на элеватор?

— Тот самый.

— Значит, указанье Василия Павловича побоку?

— Пока я тут хозяин. Вот когда поставят его…

— А ты смел. — Надежда Сергеевна впервые назвала его на «ты», по-свойски; сощурилась; ясные в прищуре глаза враз пыхнули бездымными веселыми огоньками.

— Будешь тут смел, — пробурчал он. — У меня нет другого выхода. Что лучше — потерять хлеб и голову с плеч или одну только голову? Выбор небогатый, но все-таки выбор. Уж лучше долой голову с плеч. Пускай снимают с председателей, зато хлеб останется цел. А вывезти на элеватор — вывезем и потом. Тут она и вся, моя простая арифметика.

…Вчера Прохор оставил на полевом стане второй бригады коня, решил пеши завернуть на бахчи. По пути у озерка остановился, снял с запотевшей головы фуражку, наклонясь, раздвинул осоку, зачерпнул пригоршню воды, плеснул в разгоряченное лицо. Вода освежала. Фыркая, он бросал и бросал ее на щеки, за расстегнутый ворот, смочил волосы; вода текла по шее, по спине, по груди — только покрякивал. Сейчас бы, сняв пропылившуюся куртку и сапоги, бултыхнуться в озеро. Он окинул взглядом спокойную гладь, вздохнув, поднялся. Нахлобучил пропахшую потом фуражку, вытащил из заболотившегося закрайка сапоги, выбравшись на тропинку, зашагал вкось.

Тропа, петляя, ползла на гребень увала. На солнцепеке по солонцам, реденькая, кудрявилась трава. На бурых обнаженных плешинах потрескалась земля. Прохор шел словно по пеклу, щуря глаза от нестерпимой жары. Сердце билось неровно. Не доходя до гребня, он встал, как заморенная лошадь. Внизу по равнине от синего озера до излучины Актуя стелились поля. У излучины, едва не задевавшей круглым краем горизонт, всплески зелени, и в ней, как игрушечные, красные и серые, крыши домов. Он глядел, не мигая, — глаза притихшие, рот приоткрыт. В горле точно пересохло — перехватило дыхание. Близкое, кровное, столько раз виденное… Он шире открыл глаза, свет густо хлынул в них, и все осветилось этим светом: и небо, и поля, и маленькие, в зарослях зелени, дома.

Он вдруг понял, какими открылись эти места пришедшему на вольные эти земли первому из рода Кленовых, пустившему корни в здешних краях. Потянуло полынковой горечью — Прохор словно услышал вздох родича за своей спиной. Весь род Кленовых был тут за ним. Все крепкие, плотно сбитые, обильно полившие потом и кровью эту землю. А с этой силой — попробуй тронь его.

Прохор в два прыжка одолел подъем. В лицо ему дохнул ветер. Вдоль увала за дорогой начиналось поле пшеницы — ветер принес оттуда теплый запах созревшего зерна. Он сорвал колос, размял, дунул — отвеяв мякину, попробовал на зуб зерно. Твердое. Вот и еще подошло поле.

На низеньком песчаном откосе ему открылся шалаш. Высокая трава на закрайках примята; за ней вдоль косогора, притомясь, застыли полосатые арбузы. Из шалаша выглянуло заплывшее лицо. Баштанный сторож Кузьма узнал Прохора, вылез, засуетился.

— Жара. Сухмень. Ну и пекет, прости господи… Ты седай вот туточки в тень, а я счас кавуна спроворю. — Кузьма сбегал на откос, выбрал арбуз, сдавливая его ладонями, прижал к уху, послушал. — Добрый вымахал, чертяка. — Достал нож, всадил, по корке с хрустом пошли трещины; отрезав ломоть, протянул председателю. — Хороша справа. Такую бы, да домовитому хозяину.

— А мы с тобой — плохие?

— Э-э, ты меня на слове не лови!

Кузьма погрозил пальцем, прилег в тени.

Огладывая корку, Прохор опять спросил:

— Это почему же мы плохие хозяева?

Кузьма вскинул ожившие глаза, они коротко блеснули.

— Хи-ите-ер ты, председатель. Хочешь мои думки повыведать. Только и мы с умом. Кой-чему научены.

— Чему же?

— Всему. — Кузьма подмигнул: что, мол, съел? Нас на кривой не объедешь: сколько хошь могу ходить вокруг да около.

— И молчать научены?

Кузьма посерьезнел.

— Само собой, — выдохнул единым духом. — Бывалоча, скажет наш тогдашней пред: сей. Видишь — в поле грязь по колено, земля мажется, как кисель, хоть хлебай ее ложкой. Сеешь. Молчишь да сеешь. Я вот счас вроде на покое. Времени у меня — за день конем не объедешь, лежишь в шалаше и думаешь: много грехов накопил я перед землей. Рази на своем поле я так бы пахал и сеял? Да ни в жисть!

— Чего ж ты грешил?

— Попробуй откажись. У-ка-за-ни-е. А ты будто не знаешь? — Кузьма хитро глянул на председателя. — Будто сам не такой. Кукурузу сеешь по указке? Сеешь, да еще как. Посеешь и бежишь докладать. А второй план нынче? Ты его повыдумал? Молчишь… грешник… До чего нонечи народ жидковат. Я вот отца твоего помню, царство ему небесное, — Кузьма хотел было покреститься, да вспомнил, что отец Прохора не верил ни в бога, ни в черта. — Во были люди. Он да Петька Шкаев, возвернувшись после гражданской, стали у нас заводилами. Петьку потом взяли в район. А он как был, так и остался Петькой. Это нынче мода пошла: приедет секретарь — к нему запросто и не подойдешь. А Петька все к нам, все к нам. Отец твой стал у нас коноводить. Крепким хозяином был. Не давал землю в обиду, умно, по-хрестьянски хозяйновал.

И в тени донимала жара. Вдалеке над полями реяло марево. Сторожа клонило ко сну. Кузьма примолк, полулежа отмахивался от мух, которые облепили корки арбуза, садились на лицо, щекоча. Время от времени он бормотал: «Вот прилипли, проклятые!» Прохор, сморясь, глядел на горизонт. Отец… Словно сквозь сон — его широкое лицо. И уже будто въявь увидел Прохор его большие узловатые руки. Маленький Прошка часто прибегал в колхозную контору. Садились на дрожки, вместе ехали в поля. Отец, держа в руках вожжи, глядел на разлив хлебов. Прохор и сейчас помнит этот взгляд, ровный, уверенный — взгляд хозяина. Ему самому было спокойно и радостно за отцовой спиной, медленно уплывали назад поля, из-за плотной стены хлебов доносился стрекот жнейки.

Сейчас бы ему эту уверенность… Прохор оглянулся на сторожа. Кузьма, поджав босые ноги, уже похрапывал в тени шалаша. Мухи одолевали его и тут, он ворочался, сучил во сне ногами, постанывал. Из кармана выкатилась пустая четвертинка. Прохор глянул на опухшее лицо Кузьмы. Он ничего не имел против этого человека. Но почему-то в душе невольно шевельнулось: «Ишь подвел к чему…»

Прохор поднялся, спустился по меже к петлявшей под косогором дороге; выйдя на убранное поле, остановился — на солнце набежало облачко, легкая тень скользнула по жнивью, в лицо пахнуло прохладой, издали не торопясь приближалась светлая полоса. Он вздохнул свободнее. Тревога в душе еще не прошла, но тут, с глазу на глаз с полем, он стал увереннее. Мысли приходили спокойные, деловитые. И, решая, что делать с полем, он приглушал сосущий холодок тревоги, засевший в душе.

Прохор вспомнил сейчас разговор с Кузьмой, искоса глянул на агрономшу.

— Никакой тут не надо смелости. Просто с умом хозяйствуй, и больше ничего.

Ей вспомнился Сукманов. Поступил бы он так же?

Прохор ехал не спеша, он все думал о чем-то, видно, собирал воедино растекавшиеся мысли. И она тоже задумалась о своем.

Помнится, в первый день в Озерах ходила с Кленовым по току, ездила по полям, а сама каждую минуту была настороже, полнилась ожиданием. Глаза невеселые, в зубах искусанная былинка. Вслушивалась — чудился ей то конский топот, то фырчанье сукмановского «газика», и тогда мускулы у нее на лице напрягались, плечи приподнимались. Топот и фырчанье проносились, и она опускала плечи.

Вечером на квартире, положив руки на колени, повернула голову — на огонь под таганком. Было отчего-то больно. Огонек двоился, прыгал в глазах. Дрогнули губы, она сжала их; встала, вышла на крыльцо. Проулок заволакивало сумерками; темнела дорога; из-за плетней в окошках выглядывали огни; с Актуя тянуло холодом.

Ждала чего-то и на другой день. Старалась не думать о Ерофее. Но что ни делала, как ни старалась забыть, ничего не выходило: Ерофей жил в ней. Она помнила и его голос, твердый и густой, и его улыбку, открытую и приветливую; помнила его руки, крупные и ласковые. Представляла, как он ходит, глядит, говорит. И все спорится в его руках; вокруг него жизнь бьет ключом. Вон опять пишут и говорят о нем. Всюду только и слышно: Сукманов, Сукманов, Сукманов… Возле нее он был тих и покорен, целовал ей руки и волосы, и от прикосновенья его шершавых губ ей становилось горячо. И этот Ерофей никак не выходил из головы. Ей временами хотелось сходить к нему, но верх брала гордость, и все оставалось как было. В такие дни на нее точно что находило — пронзительно глядела на всех. Под шумок горьких думок спрашивала себя: работу, что ли, найти такую, чтобы не одолевали праздные мысли? В иные минуты наблюдала за Кленовым: ходит неторопко, с людьми ровен. Думая, морщит лоб, отвечает не сразу. Светлые глаза внимательны, иногда застенчиво отводит их. Сравнивала его с Ерофеем. Ну, конечно, сравнение было не в пользу Кленова. Но хозяином он оказался неплохим, и где-то под его неброским упрямством чувствовала Надежда Сергеевна мужскую упорную силу.