К причалу

Глава третья

Подали состав. Обгоняя друг друга, люди рванулись к вагонам. В тулупах, ватниках, валенках, обвешанные узлами, навьюченные корзинами, с обязательным почему-то чайником, протискивались, оттесняя друг друга, к ступенькам вагонов.

Стояла, и мимо меня, шаркая сапогами, валенками, перекликаясь, сновали люди.

Когда на платформе стало посвободнее, я потащилась тоже. Идти мне было далеко, в другой конец длиннющего состава.

Я волокла по перрону свой чемодан, и вдруг кто-то, набежавший сзади, подхватил его у меня: «В какой вагон? Пошли!» Не успела опомниться, как чемодан мой уже был в тамбуре, и, подхваченная под локоть, я — тоже, и товарищ этот, ухватившись одной рукой за поручень, в другой у него был термос, вскочил вслед: «Номер вашего места?» Я сказала. «Шагайте в самый конец». Я пошла по коридору, посматривая на синие столбики с номерами, а он говорил: «Дальше, дальше, в самый конец», и потом: «Ну вот, следующее купе будет наше».

Отдал термос женщине, назвав ее Машей, легко вскинул мой чемодан на верхнюю полку. Глубоко вдохнул воздух, улыбнулся: «Выходит, едем с вами в одном купе».

Я удивилась и почему-то обрадовалась.

— Моя жена Маша, — сказал он. Женщина мне улыбнулась и вновь уткнулась в раскрытый на диване рюкзак. — И Вера Иннокентьевна, моя теща. — Пожилая, интеллигентного вида женщина тоже приветливо кивнула и сказала:

— Что ж на пороге-то, входите, устраивайтесь. Ехать-то на край света.

Я забралась на верхнюю полку и легла. Я была рада, что мой суматошный день кончился и что наконец еду. Сосед скосил взгляд на мой чемодан, расцвеченный французскими наклейками.

— Из Франции?

Я кивнула.

— Давно?

— Нет.

Он взглянул на меня, показалось, по-особому, и мне стало неловко. Но это длилось одно мгновение.

— Мы с женой собирались во Францию в двадцатых числах июня сорок первого... Пришлось несколько отложить поездку. — Он улыбнулся.

— Мы могли поехать десять лет назад, еще задолго до войны, если бы ты захотел, — сказала Маша. — Она постелила на столик салфетку и подняла ко мне лицо:

— Мой муж непритязателен: всегда довольствовался тем, что дают. В Париж? Хорошо. Париж так Париж. Нет, не Париж — Средняя Азия. В Среднюю Азию? Пожалуйста. Средняя Азия так Средняя Азия.

Он взглянул на жену и опять улыбнулся. У него было удивительно приятное, открытое лицо.

Маша ставила на салфетку термос, эмалированные, голубые с красными цветочками кружечки, мать доставала из рюкзака кулечки, торбочки, свертки, и потом они стали приглашать меня спуститься, пить чай с ними и ужинать.

Я поблагодарила и отказалась. Я вглядывалась напряженно в ночь, в леса. Бесконечная, узкая, глубокая просека лесного пути, темные призраки высоких деревьев тонули во тьме.

Потом уже ничего не было видно, только убегающие огоньки. Я уснула. Утром внезапно пробудилась: светло, спокойно. Поезд стоит. В купе пусто.

Откинулась на подушку. Мне снился Вадим. Я видела его смутно, но с таким ощущением душевной близости, какую никогда еще не испытывала. Он улыбался. Непривычно застенчиво на его замкнутом лице светилась улыбка.

— Справишься, Мариш?

— Ты не думал, что такое мне будет под силу. Ручаюсь, ты думал, мне будет не под силу.

— Под силу, раз надо. Как-нибудь справишься, Марина. Время свое сделает.

— Конечно.

Я потерла ладонями лицо, выглянула в окно: «Рязань». Выскочила на перрон. Ветер хлестнул по лицу, облепил платьишко. Над деревянной лестницей написано: «Выход в город».

Площадь снежная, укатанная блестит на холодном солнце, будто смазанная маслом. Узкие тротуары окаймленные деревьями. Белые крыши. Поблескивают на зимнем солнце золотые маковки церквей.

Рязань... «Рязанская мужская гимназия»... Где-то она там?

«...Мещера... Рязанские леса...»; «Будто по Мещере своей походил...»; «Какая же вы, Марина, русская, если грибов не собирали. Таких русских не бывает...»

Пройдет время, и я научусь справляться с собой. Мне надо вернуть мое душевное равновесие, вернуть себя к тем источникам жизни, из которых я еще так недавно черпала силы. «Ты должна, — говорила я себе. — Должна, понимаешь?»

В купе вернулись мои попутчики. Я лежала недвижимо, боясь себя выдать. Слушала, как Виталий Витальевич забрался к себе на верхнюю полку и теперь тихо шелестит газетой. В щелку чуть приоткрытых век я смотрела на Виталия Витальевича. Мне видна только половина его лица — выпуклый лоб, светлые волосы, худая щека.

— Доброе утро! — шепнула мне Мария Сергеевна.

Я улыбнулась ей, поздоровалась и взглянула вниз.

— Хорошо поспали? — спросил Виталий Витальевич. В руке у него банка тушенки, и он вонзал в нее острый кончик перочинного ножа.

— Давайте-ка умывайтесь и идите завтракать, — сказала Вера Иннокентьевна. — Несите чашку, если есть, — крикнула Мария Сергеевна. — Есть у вас чашка? — Она перетирала чистой тряпицей кружечки на столике.

Привстав на коленки и притянув к себе стоявший в ногах чемодан, я достала мою чашку. Коричневая майоликовая, для утреннего завтрака чашка.

— Париж?

— Нравится?

— Очень.

— Берите ее себе.

— Ну нет, что вы.

— Мария Сергеевна, ну я прошу же... У меня есть еще! — и, не спуская глаз с ее милого лица, пошарив в чемодане, я достаю чашку Вадима, такую же, только потемнее.

— Вот!

Дрогнули в улыбке уголки красивого рта.

— Теперь мы попьем чайку, и вы расскажете нам о Франции, — сказал Виталий Витальевич. Он подождал, пока я сяду. — Расскажете нам о плененном нацистами Париже.

— О чем-нибудь другом, — сказала я и притянула к себе лежавшую на столе книжечку. Прочла: «Василий Теркин».

— Что написано в СССР за время войны? — спросила я, помолчав.

— Вот. — Он показал глазами на «Василия Теркина». — Классика.

— Твардовский очень хорошо показал душу русского человека, — сказала я.

— Значит, вы кое-что читали? Даже литературу советскую?

— Да. Мало.

— Что же из книг советских авторов вы читали в Париже? — спросила Мария Сергеевна.

— Твардовского вот. И еще о Сталинграде читала.

— У Виталия по сей день осколок сидит, — сказал Мария Сергеевна.

— И что же осколок?

— Нет-нет и напоминает, — сказал Виталий Витальевич и перевел разговор: — Да ну, бог с ним, с осколком, вы лучше расскажите нам, как во Франции прозвучал «Сталинград».

— Праздником великим.

— Фашисты как?

— Комендант Большого Парижа приказал приспустить флаги.

Виталий Витальевич достал из сетки и поставил на стол коробочку, так напомнившую мне Вадимовы коробочки «Скаферляти», только на этой написано по-русски: «Золотое руно», прочищая спичкой трубку, короткую, изогнутую, вытряхнул пепел.

Завтракали. Пили чай. Разговаривали.

Смотрела в окно. К горлу подступал комок...

Дни — у вагонного окна: заснеженные избы, поле, белое и безбрежное, укатанная дорога блестит на холодном солнце. Тихие деревянные станции.

У меня оставалось еще немного денег, и я свободно тратила их, не боясь остаться на мели: барышня в отделе кадров сказала, как приеду на место работы дадут подъемные, а вошедший в эту минуту в отдел кадров министр здравоохранения одной из среднеазиатских республик попросил барышню направить меня в его республику, сказал, что лаборанты-микробиологи им в республике «во как нужны». Еще он сказал, чтоб, как приеду, сразу явилась к нему в Министерство, и ободряюще мне подмигнул.

Чуть только поезд подходил к станции, я устремлялась на перрон. Протягивала женщине на открытой ладони мои рубли и показывала пальцем на то и на это, с особым удовольствием произнося непривычные мне слова: «клюква», «морошка», «брусника». Женщина, удивленно осматривая меня, старательно укладывала свои фунтики в согнутую в локте руку, брала с ладони рубли, возвращая лишние, отдаривала белозубой улыбкой. И когда, запыхавшись, я прибегала в купе и под укоризненными взглядами Веры Иннокентьевны и Марии Сергеевны вываливала на стол мою «экзотику», не было, давно уже не было, у меня минут уютнее.

Рядом были эти милые люди. По счастливой случайности я оказалась в одном с ними купе, и чужие, они стали мне близкими, единственно близкими на земле; в какой-то мере защитой от самой себя.

Только вот ночи. Ночью не то что днем, ночью все по-другому. Если человек почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но проходили и ночи.

Мои спутники деликатно ни о чем меня не расспрашивали, и я была благодарна им за это, но о Париже я им все-таки рассказала...

Ночь без сна. Мысли мечутся. Откинула одеяло. Села. Нельзя, просто нельзя позволять тоске распоряжаться тобой.

— Чем голова занята? — шепнул вдруг Виталий Витальевич.

— Ничем, — шепчу тоже.

— Спите.

— Буду.

— Мы думаем, что если выкинет нас с привычной дорожки — все пропало, — шепчет Виталий Витальевич, и я слышу, как он поворачивается на бок, шуршит табаком, набивает трубку. — Время на месте не стоит. Время — оно умнее нас... А синяки ваши пройдут. Вы слушаете меня, Марина?

— Да.

— Жизнь хороша, Марина. Черт побери, заманчиво хороша.

— Наверное. Сложна только очень.

— Тем и хороша. Ну, спите.

— Буду.

Виталий Витальевич уснул, а я долго не засыпала и все смотрела на него. Смотрела с тайным любопытством, которое я почему-то испытываю ко всем спящим, словно они знают нечто такое, что скрыто от меня навсегда.

Поезд мчался сквозь ночь.

Я засыпала, и лицо спящего Виталия Витальевича, тающее, становилось лицом Вадима, и я смотрела уже на отрешенное лицо Вадима и знала, что сон — этот маг и волшебник — отнял его у меня, заставил забыть обо мне. Я жадно, даже с некоторым страхом смотрела на спящего Вадима.

Я смотрела на него жадно, веря, что вижу Вадима, и в то же время понимала, что это сон. В какое-то мгновение мне показалось, что я вот-вот пойму что-то очень важное для нас обоих. И тут меня охватило тихое чувство счастья. Затаив дыхание, я осторожно приближалась к нему, протянула руку, чтобы прикоснуться к его виску, погладить волосы, и я проснулась. За окном было черно, завывал ветер. Огоньки, то далекие, то близкие, пробегали мимо.

И снова день. Взглянула на часы — первый час. Купе залито солнцем. Я закрыла глаза. Я не хотела возвращаться в явь. Лежала с закрытыми глазами и слушала, как внизу мои спутники накрывают на стол.

Виталий Витальевич разлил водку в кружечки и в единственную рюмку, поделив поровну, и рюмку поставил мне.

— Путь вам добрый, Марина, и «Vive la France!» Пусть она здравствует, Франция. Хорошая страна, — и три кружечки сдвинулись и легонько стукнулись о мою рюмку.

Я отпила глоток, и Вера Иннокентьевна протянула мне на ломтике черного хлеба кружок холодной картошки и кружок крутого яйца сверху. Было это вкусно, и от водки по всему телу разливалось тепло.

— Ко многому придется привыкать, — проговорил Виталий Витальевич. Лицо его строго и немного задумчиво. — Да и встреча с Россией, возможно, получится совсем не такой, как ожидали. Как, впрочем, бывает и с другими встречами, в особенности, когда очень ждешь... Не просто все это, совсем не так просто, как кажется. Но это между прочим.