Последний, кто знал змеиную молвь

1

Пусто в лесу стало. Редко кто встретится, разве только букашки всякие. На них, похоже, ничто не действует, знай себе жужжат да звенят — что прежде, что теперь. Летят ужалить и напиться крови или же бездумно лезут тебе на ногу, если окажешься на их пути, и ползают взад и вперед, пока не стряхнешь их или не раздавишь. Для них мир как был, так и остался, но ведь так продолжаться не будет. Пробьет и час жучков-паучков! Я, конечно, этого не увижу, и никто не увидит. Но однажды, я уверен, их час пробьет.

Я теперь не часто выхожу, разок в неделю выбираюсь на поверхность, иду к роднику, приношу воды. Моюсь сам и отмываю жаркое тело своего сотоварища. Воды много уходит, не раз приходится идти к роднику; изредка случается повстречать кого-то, с кем можно перемолвиться словом-другим. По большей же части ни души не встретишь. Иногда попадаются косули или кабаны. Пугливы они стали, уже и запаха моего боятся. Стоит мне шипнуть, как застывают на месте, пялятся на меня тупо, однако не подходят. Смотрят на меня, словно на чудо какое-то: человек, а знает заветные змеиные заклятья! Это нагоняет на них еще больше страху, они бы и рады со всех ног броситься в заросли да удрать подальше от этого странного выродка, но нельзя — заклятья запрещают. Я произношу их еще раз, уже погромче, жестко приказываю приблизиться ко мне. Отчаянно повизгивая, внутренне сопротивляясь, они подходят. Можно бы и сжалиться над ними, отпустить их — да с какой стати? Странную неприязнь испытываю я к этим новым тварям, которые понятия не имеют о древних обычаях, скачут по лесу, как будто от века он создан для того, чтоб им было где порезвиться. Поэтому я еще и в третий раз пустил шип, и теперь заклятья мои все равно что топь болотная, из которой выбраться нет никакой возможности. Подобно выпущенной из лука стреле ошалевшие животные бросаются ко мне, и все нутро их распирает от нестерпимого напряжения. Они лопаются, как лопаются слишком тесные портки, и кишки расползаются по траве. Отвратительно смотреть на это, и я не рад своей выходке, однако ни за что не откажусь от возможности испытать свою власть. Не моя вина, что эти твари позабыли заветную змеиную молвь, которой мои предки в свое время обучили их.

Но бывало и иначе. Как-то возвращался я с родника с тяжелой бадьей воды на плече, и вдруг огромный лось возник на моем пути. Я тут же шипнул простейшее заклятье, загодя испытывая презрение к растерянности сохатого. Но лось не испугался, неожиданно услыхав из уст человека давно позабытые слова повеления. Напротив, он склонил голову, быстро приблизился ко мне, опустился на колени и покорно подставил шею, как в те стародавние времена, когда мы добывали себе пропитание, подзывая лосей на заклание. Маленьким мальчиком я часто наблюдал, как мама таким манером пополняла наши запасы на зиму! В многочисленном лосином стаде она выбирала подходящую лосиху, подзывала ее к себе и без особого труда перерезала горло покорной заветным змеиным заклятьям скотине. Взрослой лосихи нам на целую зиму хватало. Какой же смехотворной казалась нам, по сравнению с нашим немудреным способом добывания пищи, бестолковая охота селян, которые часами гонялись за одним лосем, выпускали в заросли без счету стрел и тем не менее зачастую возвращались домой с пустыми руками. А ведь покорить лося достаточно одного-двух слов! Вот, к примеру, сейчас. Огромный сильный сохатый лежал у моих ног и ждал удара. Я мог бы убить его одним взмахом руки. Но не сделал этого.

Вместо этого я снял с плеча бадейку и дал лосю попить. Он смиренно стал лакать. Это был старый лось, наверняка совсем старый, — иначе разве помнил бы он, как надлежит вести себя лосю, если человек подзывает его. Он бы метался и дергался, зубами хватался за ветви деревьев, пытаясь удержаться, тогда как древняя сила слова влекла его ко мне, он приблизился бы ко мне шутовским манером, теперь же он шагал как король. Что с того, что он шел на заклание. Это тоже надобно уметь. Разве есть что-то унизительное в том, чтобы покоряться извечным законам и обычаям? По-моему, нет. Мы ни одного лося не зарезали потехи ради — какая уж тут потеха? Нам требовалась пища, и добыть ее можно было словом, и лоси это слово знали и повиновались ему. Унизительно позабыть всё, подобно этим кабанчикам и косулям, которых при звуке заветного заклятья разносит в клочья. Или эти селяне, которые вдесятером отправляются ловить одного-единственного лося. Скудоумие унизительно, не мудрость.

Я напоил лося, погладил его по голове, и он потерся мордой о мой малахай. Все-таки старый мир еще не совсем исчез. До тех пор, пока жив я, до тех пор, пока жив этот старый лось, в здешних лесах еще помнят и знают заветные заклятья.

Я отпустил лося. Пусть себе живет. И помнит.

По правде говоря, начать свою историю я собирался с похорон Манивальда. В ту пору мне было лет шесть. Вообще-то я этого Манивальда в глаза не видал, поскольку он жил не в лесу, а на берегу моря. Я так до сих пор и не знаю, зачем дядя Вотеле взял меня на похороны. Других детей там не было. Ни моего друга Пяртеля, ни Хийе. Хотя Хийе к тому времени уже наверняка родилась, ведь она всего на год младше меня. Почему Тамбет и Малл не взяли ее с собой? Ведь именно им это событие было по нраву — нельзя сказать, что они имели что-то против Манивальда и обрадовались его смерти. Нет, далеко не так. Тамбет Манивальда очень даже уважал. Ясно помню, как он говорил возле костра: «Таких людей больше не родится». Он был прав, не родилось. Между прочим, люди в наших краях вообще перестали рождаться. Я был последний, за несколько месяцев до меня родился Пяртель, год спустя у Тамбета и Малл появилась Хийе. Но это девчонка, не мужчина. А потом в наших лесах плодились только ласки да зайцы.

Тогда Тамбет этого, конечно, еще не знал да и знать не хотел. Он все верил, что вновь настанут времена и тому подобное. Да он и не мог иначе, такой уж был человек, почитал всякие обычаи да обряды, каждую неделю ходил в священную рощу и с глубокомысленным видом привязывал к липам разноцветные лоскутья в глубокой уверенности, что приносит жертву духам-покровителям. Хийетарк[1] Юльгас был его лучшим другом. Нет, слово друг тут не к месту. Тамбет ни за что не назвал бы хийетарка своим другом. По его понятиям это было бы верхом хамства. Хийетарк — лицо значительное и священное, его должно почитать, а не дружить с ним.

Естественно, на похоронах Манивальда присутствовал и Юльгас. А то как же! Ведь это его долг разжечь костер и проводить душу усопшего в страну духов. Он долго и нудно пел, бил в барабан, жег какие-то грибы и травы. Так испокон веку повелось сжигать покойников, и так надлежало делать. Оттого-то я и сказал, что эти похороны были Тамбету по нраву. Он ведь просто обожал всяческие обряды. Главное, чтоб все делалось, как делали праотцы, тогда Тамбет испытывал удовлетворение.

А я томился от скуки, ясно помню это. Я же Манивальда совсем не знал, так что я вообще не был опечален, просто глазел по сторонам. Сперва было интересно разглядывать морщинистое лицо покойника с длинной бородой — но и страшно тоже, мне еще никогда не доводилось видеть мертвеца. Хийетарк заклинал и ворожил так долго, что в конце концов стало неинтересно и нестрашно. Вообще-то я с удовольствием убежал бы к морю, я же никогда не видел моря. Я — дитя леса. Но дядя Вотеле удерживал меня, шептал, что вот-вот костер разожгут. Поначалу это действовало, огонь увидеть мне хотелось, в особенности — как сжигают человека. Что из него повылазит, какие у него кости? Я стоял на месте, но хийетарк Юльгас все никак не кончал со своими обрядами, так что я едва не помер со скуки. Даже если бы дядя Вотеле пообещал освежевать тело старика, прежде чем сжечь, то и тогда я бы не заинтересовался, мне просто хотелось домой. Я зевнул громко, и Тамбет, выпучив глаза, цыкнул:

— Тихо, малый! Ты на похоронах! Слушай хийетарка!

— Иди, побегай, — шепнул мне дядя Вотеле. И я понесся к морю, как был — одетый — скакнул в волны, потом играл в песке, пока не изгваздался весь. Тут я заметил, что костер уже разгорелся, и со всех ног припустил к огню, но за огромными языками пламени, которые взвивались в небо, к звездам, Манивальда было не разглядеть.

— Как ты вымазался, — сказал дядя Вотеле, стараясь почистить меня своим рукавом, и я вновь напоролся на злобный взгляд Тамбета, потому что вести себя на похоронах, как я, естественно, не подобает, а Тамбет всегда строго держался правил.

Но какое мне дело до Тамбета, ведь он мне не отец и не дядя, просто сосед, и зловредность его меня не трогает. Я дернул дядю Вотеле за бороду и потребовал:

— А кто такой этот Манивальд? Почему он жил возле моря? Почему не в лесу, как мы?

— Его дом был у моря, — ответил дядя Вотеле. — Манивальд был старый и мудрый. Старше всех нас. Он даже Лягву Полярную видал.

— Что за Лягву? — заинтересовался я.

— Лягва Полярная — это огромный змей, — ответил дядя Вотеле. — Она огромная-преогромная, куда больше змеиного короля, огромная, как лес, и умеет летать. У нее исполинские крылья. Когда она взмывает в небо, то заслоняет и солнце и луну. В былые времена она часто поднималась в небо и пожирала всех наших врагов, что приплывали на своих кораблях к нашим берегам. И поскольку она пожирала их, то их добро доставалось нам. И мы стали богатыми и сильными. Нас боялись, ведь никому не удавалось уйти живым с наших берегов. Однако слухи о нашем богатстве разносились, и людская жадность преодолевала страх, Все новые и новые корабли приплывали к нашим берегам, чтобы заграбить наши сокровища, но Лягва Полярная убивала их всех.

— Хочу увидеть Лягву Полярную, — сказал я.

— Увы, это больше невозможно, — вздохнул дядя Вотеле. — Лягва спит, и нам ее не разбудить. Нас слишком мало.

— Когда-нибудь нам это удастся, — вмешался Тамбет. — Не говори так, Вотеле! Что за чушь пораженческую ты несешь? Заметь, мы оба еще увидим тот день, когда Лягва Полярная вновь взмоет в небо и поглотит всех железных людей и крысиное деревенское племя!

— Ты сам порешь чушь, — сказал дядя Вотеле. — Как это может случиться, ты же прекрасно знаешь: чтобы разбудить Лягву Полярную, потребно хотя бы десять тысяч человек. Только если десять тысяч человек вместе произнесут заветные змеиные заклятья, Лягва проснется в своем потаённом логове и поднимется в небо. Где эти десять тысяч? Нас и десятка не наберется!

— Нельзя сдаваться! — прошипел Тамбет. — Бери пример с Манивальда, он не переставал надеяться и изо дня в день исполнял свою работу! Стоило ему заметить на горизонте корабль, как он поджигал сухой пень, чтобы известить всех: Лягве пора пробудиться! Из года в год он делал это, хотя давно уже никто не откликался на его сигнальный огонь, и чужеземные корабли причаливали к берегу, и железные люди безнаказанно сходили на землю. Но он не опускал рук, он по-прежнему корчевал и сушил пни, поджигал их и ждал — не уставал ждать! Ждал, что вдруг над лесом, как в добрые старые времена, вновь появится могучая Лягва Полярная!

— Никогда больше она не появится, — мрачно сказал дядя Вотеле.

— Я хочу увидеть ее! — потребовал я. — Хочу видеть Лягву Полярную!