Гьяк

Стеклянный глаз

Ну, это я уж тебе в другой раз рассказывал, чего это тебе вздумалось опять меня терзать? Ай, да оставь ты это. Все ковыряешь. Давай о другом поговорим. Что? То есть как это я тебе не рассказывал? Ай, ну да ладно. Хорош, хорош! Расскажу щас, время-то быстрее пройдет.

Я же в Малой Азии не с самого начала был. В девятнадцатом году, когда армия спустилась к Смирне, был я поначалу в патрульной службе, как говорится, но через пару-тройку месяцев ушел я и оттуда. Полк, куда меня послали, был отсюдова, из нашенских мест, так что хоть я ничего и не умел, ни с винтовкой управиться, ни другие какие солдатские штуки, но были рядом со мной люди, подсказывали, говорили мне, то да се, показывали мне местность, потому что важно было найти место, где укрыться. И повезло мне, потому как в то время уже, вишь, хорошенько так вперед армия продвинулась, и заняли они уже другие города, Айвали, Пергамон, так что большинство батальонов вернулись уже обратно в Смирну. То есть меня не сразу отправили на первую линию, но был я поначалу в лагере, там, где потише. Но не шибко-то, не думай. Нет. Ну, недельку, дней десять, не больше, был я в городе, в каких-то патрулях и тому подобное.

И вот там, значится, когда я начал думать, что война – это тебе не шибко важное и дело, как пришел в один прекрасный день приказ отправляться нашему отряду в одну деревню там неподалеку, чтоб мы пошли, значит, караулом и привели каких-то там телят и всякое такое, для провианта. Мы все по большей части были еще салаги. Ну, был еще командир и, ну, максимум пятеро старичков. Говорят нам, мол, пойдете пешком, потому как это и близко, и телег нет у нас сейчас. Так мы и сделали. Отправились мы рано-ранехонько в путь, чтобы весь день у нас потом был, и я шел рядом в шеренге с Андреасом Мучосом, мы с ним с одного призыва. Оба мы еще пацанами были, начали болтать, а он, покойник, большим трепачом был, и тут как начал меня смех разбирать, все никак остановиться не могу. Ну-ка, тссс! – говорят мне, не помогает. А ежели меня кто сейчас спросит, так я даже и не припомню, что там такого смешного было-то. Ну, долго ли, коротко, встает, значится, наша шеренга, подходит ко мне младший лейтенант, был там один такой, из Фив, нервный – мочи нет. Ты чего смеешься, говорит мне. Тебя сюда что, шутки шутить отправили? И как дал мне, сволочь, по шее, так что я небо в алмазах увидел. Ну-ка захлопни пасть, говорит мне, да мозги-то подсобери, еще не хватало, чтоб ты нас всех здесь угробил. Глаза тебе дадены, чтоб ты вперед ими смотрел. Я хотел было прям там на него наброситься, но в ту же минуту чувствую, как чья-то рука меня сзади за локоть схватила. Заткнись, говорит мне, заткнись, он прав. Здесь, где мы ходим, надо глядеть в оба. Мы тут не в игрушки играем. Поначалу я его и не признал, а потом присмотрелся хорошенько и понял, что то был Фимьос Унис. Я с ним в деревне не особенно-то общался, потому как был он постарше нас, а когда мы подросли, тот уже в армию ушел. Но я вспомнил, что говорили, он, мол, крутой очень, зверь, а не мужик, лиесбард, так что я его потом и вспомнил. Добро, говорю ему, не прав я был. Будь осторожен, сказал он мне. Тут война, это не шутки.

Ну, короче, дошли мы, значится, до деревни. Так-то там уж полдень был, но было как-то прохладно. Позвал нас лейтенант, говорит, ты, мол, ты и ты, со мной к старосте, а вы, остальные, займите точки вот тут, вон там, и пока мы не вернемся, чтоб стояли на карауле. Деревня-то, вишь, турецкая была, так что мы засады боялись. Пошел он вещами распоряжаться, а мы стали по местам, где он сказал. Я был вместе с парой ребят из Мартиноса и одним из Проскинаса, зашли мы за какой-то сеновал на въезде в деревню. Там наша позиция была. Ну, значится, не успел я и сигаретки из кармана достать, как слышим мы бам-бум, стреляют. И говорит мне один из Мартиноса, ян хосур шок[24]! Упал я там на землю, прижался к колесу какой-то телеги и нацелил винтовку прямо вниз на дорогу. Эээх, но пока я падал, снова выстрелы, вот, на тебе, одного из Мартиноса подкосили, вот тебе и второго. А третий, из Проскинаса, тоже рядом со мной на землю рухнул. Откуда в нас стреляют-то? – говорит мне. Я от страха и слова вымолвить не мог. Только все глядел на дорогу – налево, направо, куда стрелять. Опять пули, пыль вокруг нас поднялась, бьет кругом, как градом будто, по сеновалу, по телеге. Полный бардак. Говорю ему, у нас тут место не очень-то хорошее. Я начну стрелять, и пока стреляю, забирайся на сеновал и садись у окна, да посмотри, где там турки. А потом и я подбегу следом. Так мы и сделали. Стрелял я подряд, а после, как с десяток пуль выпустил, так и сам покатился кубарем к сеновалу. Заняли мы окна, так вот, пригнулись, чтоб нас не очень-то заметно с улицы было, да сами пытаемся высмотреть, откуда по нам бьют. А там, между прочим, выстрелы так и грохочут. Ну, короче говоря, я, значит, вижу дом там один, чуть подальше, откуда как бы дымок такой из окна идет. А, говорю, вот оттуда эта сволочь и стреляет. И тут мы как начали палить, все там изрешетили – и окна, и ставни, все. Остановились ненадолго, посмотреть, удалось ли попасть в него, в ответ ничего оттуда слышно не было, так что мы снова поднялись и побежали было бегом из сеновала туда, где были остальные из группы, чтоб нас не окружили, но прямо на пороге, бам, парнишку скосило. Я на заднице своей назад отполз, ну, все, мол, говорю себе, вот и празднику конец. Понял я, видишь ли, что меня окружили, так что выкурить меня оттуда было вопросом времени. Иду я, значится, и прячусь под какой-то кучей сена, а сам винтовку на дверь нацелил. Хоть одного, говорю себе, я прикончу, а потом поглядим, гранату выдерну, и кого уж там Господь приберет! Долго ждать-то и не пришлось, слышу, по улице бежит кто-то. Поднял я ружье, выстрелил прям сквозь стену, а она деревянная была, и сразу слышу, как говорит кто-то, мос на бини, неве йеми[25]! Понял я, что это наши, я тоже кричу им: осторожно, стреляют из дома напротив. Выходи-ка, снова слышу, мы их прикончили.

Ну, короче говоря, вышел я и встретился на улице с шестерыми из наших, с ними и Фимьос был. Они мне и рассказали, что их, мол, не подстрелили, потому как были они в таком месте, что не видно было, а когда услыхали бам-бум, они неподалеку были, так что сразу сюда побежали и обошли тех сзади. Четверо их было, вишь, тех, что стреляли, они всех четверых и прикончили. А теперь давай вперед, говорит мне Фимьос, у нас еще работенка есть. И приказывает нам, куда, мол, пойти, чтобы разыскать остальных и перво-наперво лейтенанта.

Ну, долго рассказывать тут нечего. Дали мы в тот день тяжелый бой, потому как четы знали, что мы за провизией прийти должны были, так что они заранее засели в деревне, и пока мы все снова вместе не собрались со всех наших позиций, пяти-шести, они чуть было нас не перебили всех поодиночке. Но как только мы все нашлись и немного осмелели, прошлись мы по всей деревне, дом за домом, да и повытаскивали их всех, как мышей. В конце уже, когда мы убедились, что все чисто, пересчитали их, было-то их всего человек с двадцать, сами мы тоже рассчитались и смотрим – у нас тринадцать убитых и пара раненых, в том числе и наш лейтенант. Созвал он нас и говорит, так, мол, и так. Мы сюда пришли, чтоб договориться, чтобы купить провизию. Мы, если захотели бы, могли б и силой отобрать, но мы греки и мы честные люди. Мы не мародеры. А они, вместо того чтоб спасибо нам сказать, начали стрелять в нас исподтишка. Значит, этого мы так не оставим. Даю вам полную волю, делайте са тот менти[26]. Я-то пока кумекал, что все это значит, гляжу на Фимьоса, а он вдруг гранату как дернет да как запустит в окно. Огонь, дым, шум, дверь в доме открылась, и выбежали на улицу старик со старухой. Он ко мне повернулся, подмигнул мне, глянь-ка, красавчик, говорит, подскочил к ним в два прыжка да и животы им кинжалом вспорол, прям там, стоя. Кто из нас ножи похватал, кто – турецкие кинжалы, которые от четов остались, кто дубину, кто пули. Даже не знаю, осталась ли там хоть одна кошка живая. А как закончили, мы и припасы собрали, и мертвецов наших погрузили на мулов, а затем подожгли все с одного края и с другого, да и ушли.

По дороге в Смирну я ни слова не проронил. Ну, не то чтобы и у других тоже охота была болтать, но я вот голову вниз опустил и шел себе прямо. Так вот шел я, шел, как чувствую, что на меня сверху тень упала, обернулся я и вижу, Фимьос ко мне подходит. Он улыбался и был такой красивый, вот такой высокий, плотный, с усами светлыми, густыми, словно пшеница растет над губой. Эй, ну ты че? – говорит мне. Сперва ты хохотал, как безумный, а теперь что стряслось, что ты ни слова не говоришь? Испужался? Я только и глядел на него, вот так, как дурак, так что он опять мне говорит: ты себе голову-то не забивай-ка. Вот такие вот дела сейчас творятся. То смех, то нож. Ты быстрехонько пообвыкнешь, потом и тебе по барабану будет. Я хотел было сказать что-то, но язык у меня все заплетался, так что я еле и мог одно спасибо ему выдавить, что он жизнь мне спас. Да брось ты, говорит он мне, и вот так вот за плечо меня приобнял, так что мы совсем рядом пошли. Здесь всегда оно так. Один за другого. Да и потом, как же я мог дать этим сволочам такого парнишку схавать, – и подмигнул мне.

С тех пор начали мы с ним больше общаться и очень хорошо сдружились. В столовой он высматривал, где я, подходил и подсаживался ко мне, чтоб мы вместе поели, да еще давал мне иногда и кое-какой кусочек лукума, если он с кухни что смог стащить. А когда у нас не было наряда, мы опять-таки снова вместе собирались, ну, курили, там, и то о деревне болтали, то о всяких новых вещах, которые мы видели в тех местах, где сейчас были. И он все говорил мне, что, ежели дадут нам увольнительную, возьму тебя на прогулку в город, посмотришь, какая там красота-то, поглядишь, как люди отдыхают. А затем мы и в спальне так подстроили, чтобы кровати рядом друг с дружкой занять, и допоздна беседовали так вот потихонечку, рассказывали о всяких вещах, что кому нравится. Ну, как тебе сказать, стали мы одним целым. Один без другого не мог. И мне это нравилось, потому как хорошая была компания.

Однажды так случилось, что мы вместе получили увольнительную в город. Лейтенант-то наш, мол, друг мой – так он мне сказал, когда пришел, – так что это я обо всем договорился. И помню я, он и сам тогда смеялся, и усы у него смеялись. Отведу я тебя погулять, говорил он мне, так что ты глядеть будешь и глазам не верить. Вот так вот берет он и достает из кармана кусок ароматного мыла, кладет мне в руку и накрывает его своей, иди, мол, помойся, чтобы быть красавчиком, чистеньким, собирайся, и мы пойдем. Я посмотрел на него, счастливый такой, потому как с тех пор, как в Смирну приехал, я и не выходил никогда, кроме как по службе, так что я на радостях обнял его и говорю: вот спасибо тебе, Фимьос. Вышел и пошел помыться и прихорошиться к прогулке.

Пошли мы сперва в кафе-аман[27], там, недалеко от набережной. В парадной форме, пуговицы начищены. Аж глядеть на нас глазам больно было, вот такие хлопцы. Зашли мы, значится, в кабак, он полупустой был, только музыканты там то по-гречески, то по-турецки пели. Садимся мы, значит, подходит буфетчик, турок один, заказывает Фимьос пару стаканчиков узо, садится вот так, я как щас помню, ногу на ногу, закуривает сигаретку и начинает вот так вот мне говорить: нравится тебе, да? Да, говорю ему, очень. Вот так и ты будешь жить, ежели меня держаться станешь. Смотри и учись. Затянулся он и как только хотел снова заговорить, делает мне знак рукой, чтобы я замолчал. Да че такое-то? – говорю ему. Сиди, щас увидишь, говорит мне. Затянулся еще разок сигаретой, а когда буфетчик подошел и поставил нам узо, Фимьос ему что-то по-турецки сказал, он балакал немного. Так что тот чуть поднос не обронил. Фимьос? – говорю ему. И в этот самый миг он как вытащит пистолет, который у него был в поясе спрятан, и как приставит его турку прямо вот сюда между глаз. Весь кабак переполошился, музыканты петь перестали, а турок начинает плакать да сопли пускать. Фимьос замер. Эй, говорю ему, ты чего это удумал? Ни звука в ответ. Встает он, говорит опять что-то на турецком и делает знак турку, чтоб тот на колени встал. Тот все плакал, умолял. А Фимьосу хоть бы что. Приставил пистолет ему ко лбу и толкает его, чтоб на колени встал. У турка-то аж ноги подкосились, упал он, обнял Фимьоса за колени, тот толкнул его, он стоит, как был, весь в слюнях и соплях от рыданий, а Фимьос ему раз – и засунул дуло в рот. Я похолодел. Фимьос! – хватаю его. Ты чего это делать-то собрался? А ты помолчи-ка, говорит он мне, поворачивается снова к буфетчику и говорит какое-то слово на турецком, но потихоньку так, негромко. И тут начинает, значится, этот турок, стоя на коленях, облизывать и сосать дуло пистолета. Фимьос этот пистолет к своему члену приставил, а турок перед ним вот так вот на коленях стоял, сосал и плакал, а весь кабак на нас глядел. В какой-то момент он как возьмет да как пнет турка, так что тот кубарем в какие-то стулья укатился. Снова прицелился Фимьос своим пистолетом и выстрелил вот так, хлоп, у того над головой, а затем повернулся ко мне и говорит: пойдем-ка отсюда, из этого цыганского притона, вышел и даже не оглянулся.