Изменник

— Так значит, сами вы не хирург? — говорит Волков таким тоном, будто ему удалось выявить недостаток, который Андрей тщательно скрывал.

— Нет. Я детский терапевт. Меня особо интересуют случаи ювенильного артрита, поэтому доктор Русов изначально и перенаправил мне дело вашего сына. Юрины симптомы при поступлении напоминали симптомы этого заболевания.

— То есть вы хотите сказать, что такой образованный и опытный врач, как вы, работающий в штате одной из лучших больниц города, понятия не имеет, как лечить опухоли?

— Я имею о них общее представление, но я не эксперт. Конечно, на амбулаторный прием ко мне попадают пациенты в том числе и с опухолями; я могу их осмотреть и назначить анализы, но затем все равно направляю к специалисту.

Он мог бы добавить, что, поскольку всюду наблюдается нехватка детских онкологов, большинство терапевтов в их больнице приобрели немалый опыт работы с онкологическими больными. Но говорить об этом преждевременно. Он не имеет права упоминать о раке, пока тот не подтвержден результатами биопсии. А высказывать какую-либо критику по поводу укомплектованности штата специалистами и вовсе опрометчиво.

Волков наклоняется вперед. Взгляд его светлых, ясных глаз почти магнетический.

— Давайте внесем ясность. Вы понимаете или не понимаете, чем болен мой ребенок?

— Есть специалисты, которые разбираются в этом лучше меня. В первую очередь вам нужен хороший хирург, но это не значит, что он и будет лечащим врачом, ответственным за пациента.

— Но вы знаете, что надо делать. Не забывайте, я читал ваше дело. Я знаю все о вашем врачебном опыте. В годы войны вы не направляли пациентов направо и налево к другим специалистам. Вам приходилось лечить их тут же, на месте. Вы сами их оперировали. Что скажете? Разве не так все было?

— Да, полагаю, так все и было.

— Полагаете? Вы знаете, что все так и было. Вы блокадник. Так же, как и я. Мы оба знаем, как тогда обстояли дела.

«Оба ли? — думает Андрей. — Вряд ли у номенклатуры дела были так же плохи, как у нас. Сомневаюсь, что среди партийной и советской верхушки было много случаев алиментарной дистрофии». Но, опять же, в войну Волков не занимал высоких должностей. Он выдвинулся недавно. Впервые Андрей услышал о нем несколько лет назад, когда была разоблачена группа шпионов внутри Еврейского антифашистского комитета, и в «Правде» его назвали «неутомимым следователем, чья неусыпная бдительность привела к разоблачению подонков, зараженных частнособственнической психологией, которые вынашивали идею антинародного заговора».

— Давайте взглянем на дело с другой стороны, — говорит Волков. — Нетрудно найти хорошего хирурга. В одной этой больнице их полно. Вы знаете, кто лучший. Профессионалы всегда владеют такими сведениями. У вас есть доступ к лаборатории, к использованию новейших методов лечения. Мне нужен кто-то, кому я мог бы доверять, кто взял бы на себя полную ответственность и контролировал весь ход лечения. Вы понравились моему мальчику. Я не хочу доверять его попечению какого-то хирурга-шмирурга.

Андрей делает глубокий вдох.

— При всем моем уважении, так у нас дела не делаются.

— Больничный протокол, да? Об этом вам нечего беспокоиться. Слушайте меня: мне понравилось ваше личное дело. Вы служили в народном ополчении. Работали во время блокады. Но вы ведь не ленинградец?

— Родился я не здесь.

— Да. Родились вы в Иркутске. Сибиряк, точно? Вы не считаете, что Ленинград — единственный город на земле. Ваши родители изъявили желание сюда переселиться.

Андрей рассматривает свои руки. Он едва может поверить, что они ведут подобный разговор. У ребенка нашли опухоль кости нижней конечности. Волков умный мужик. Несомненно, он должен понимать, что это значит. Однако, пожалуйста, вот он сидит и пересказывает ему содержание его личного дела, как на…

«Не думай об этом!»

— Как я уже говорил, я сам пережил блокаду, — продолжает Волков, словно теперь, в обмен на биографию Андрея, он решил пересказать ему свою собственную. — Поэтому ленинградцам не в чем меня упрекнуть, впрочем, как и вас. Но родился я в Красноярске.

— Правда? — Андрей невольно испытывает прилив симпатии к земляку. Возможно, Красноярск и отстоит от Иркутска на четыреста километров, но по отношению к Ленинграду оба они находятся в другой вселенной.

— Отзывы о вас отличные, — говорит Волков.

— Я всего лишь обычный врач.

— Вот именно! — Волков одобрительно улыбается. — То, что надо. Народу не нужны космополитические претензии. Люди хотят иметь дело с обычными, преданными своему делу специалистами. За вами закрепилась репутация превосходного диагноста, и процент положительных исходов лечения у вас очень высок.

Андрей видит, что Волков и вправду забыл, что здесь он находится лишь в качестве отца, у которого серьезно заболел ребенок. Он смотрит в пол, чтобы не встретиться с ним взглядом в тот момент, когда тот снова об этом вспомнит. В комнате повисает молчание. Запах сирени становится удушливым.

— Мой мальчик хочет, чтобы его лечили вы, — говорит Волков. — Вы ему понравились. Он думает, что вы здесь самый лучший доктор, не то, что эти ваши Русов или Бродская.

— Простите, но хирург, которого я порекомендовал бы для проведения операции, как раз Рива Григорьевна Бродская. Она не только первоклассный хирург-ортопед, но и обладает необходимым опытом в оперировании… опухолей. К тому же она работала детским врачом-ортопедом. Подобное сочетание факторов в данном случае бесценно.

Волков прикрывает глаза.

— Не нравится мне ее внешность, — говорит он.

Андрей наклоняется к нему. Это риск, но он готов на него пойти.

— Может, подумаете еще раз? В случае вашего сына — если по результатам биопсии понадобится еще одна операция — крайне важно, чтобы хирург мог правильно оценить размер и границы опухоли уже при заборе образца ткани. В этом случае его дальнейшие решения будут базироваться на прочных основаниях. Понятно, что гистологическое исследование — дело патологоанатомической лаборатории, однако опытный хирург может сделать определенные выводы уже при проведении биопсии. По моему мнению, Бродская — идеальная кандидатура.

— Но есть и другие.

— Безусловно. Но, в конечном счете, это вопрос доверия. Я верю, что принятые ею клинические решения будут наиболее точны и беспристрастны.

Волков медленно кивает.

— То есть вы полностью уверены, что хотите только Бродскую, и никого другого.

— Как вы и сказали, есть другие хирурги. Но если бы дело касалось моего сына… — Он внезапно осекается, понимая, что ступил на опасную территорию. С такими людьми нельзя допускать и намека на то, что у тебя есть частная жизнь, потому что любую личную информацию они с легкостью обратят в оружие против тебя.

— У вас есть сын?

— Приемный, — говорит Андрей, потому что так проще, чем каждый раз объяснять, кем ему приходится Коля. «Младший брат жены» звучит странно.

— A-а. Так вы говорите, все нужно сделать как можно быстрее?

Андрей не помнит, чтобы он это говорил. Возможно, разъяснения Волкову по этому поводу дала Бродская.

— Да. Биопсию нужно сделать завтра, чтобы скорей получить результаты и начать лечение. Медицинская карта Юры у нас. Насколько я помню, у него нет никаких противопоказаний к наркозу или хирургическому вмешательству, тем не менее все это нужно еще раз проверить. Его должны будут осмотреть анестезиолог и хирург.

— Так у вас уже все спланировано, — говорит Волков. Выражение его лица по-прежнему жесткое и подозрительное, но Андрей уверен, что сейчас он думает только как родитель. Страх и злость, прорывающиеся в его голосе, испытывал бы любой отец, будь он на его месте. Врачу приходится быть осторожным в плане заявлений, потому что процедура, которая тебе кажется рутинной, даже отдаленно не представляется таковой семье больного. В конце концов, резать ребенку ногу — чудовищно. Для отца тело сына, в которое вонзается скальпель, дороже собственных плоти и крови.

— Мы должны это сделать, чтобы обеспечить Юре наилучшее лечение.

«Чтобы дать ему шанс выжить» было бы ближе к истине, но такое нельзя говорить ни одному родителю, и уж точно не этому.

— Вы сказали «мы», — замечает Волков. — Значит, беретесь за дело? Выбирайте хирурга, онколога — кого потребуется. Пусть они докладывают вам напрямую. Я хочу, чтобы ответственным за лечение моего сына были вы.

Ему не удастся отвертеться. Ссылаться на больничный протокол и корректность соблюдения процедур бесполезно. А главное, в случае с этим мальчиком никто не станет жаловаться, что его обошли и назначили лечащим врачом другого.

— Мы еще не делали биопсию, — говорит Андрей. — Вы должны принять во внимание тот факт, что я не могу предсказать ее результаты. И все же вам следует знать заранее: вероятность того, что ваш сын очень серьезно болен, крайне высока.

— Вы думаете, я этого не знаю? — Вдруг без всякого предупреждения Волков изо всей силы ударяет кулаком по столу. Андрею чудом удается не вздрогнуть всем телом от неожиданности. — Вы, врачи, всех держите за идиотов? Да ты знаешь, кто я такой?!

У него не получается сдержаться и не выкинуть свой козырь, хоть и в конце разговора. При всем своем уме он так же, как и его жена, поверить не может, что клеткам, беспорядочно разрастающимся в теле его ребенка, совершенно наплевать, кто он такой.

Андрей кладет руки на стол ладонями вниз. Никто не торопится нарушить молчание. Во-первых, Андрей не знает, что сказать. Во-вторых, что бы он ни сказал, все может быть расценено как провокация. В такой ситуации естественно, чтобы родители дали выход эмоциям. Волков, как никто другой здесь, в больнице, должен чувствовать, что он — всего лишь отец своего ребенка, и не больше.

И внезапно атмосфера разряжается. Волков откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди.

— А ты и правда иркутский пацан, — говорит он. — Даже бровью не повел.