Дата Туташхиа

* * *

Если бы романа как жанра не существовало, его должно было выдумать — иначе о чем беспрерывно размышляли бы и спорили критики?

Похоже, роман не знает подлинных кризисов. Ощущая время от времени упадок и не подавая подчас заметных признаков жизни (если понимать под жизнью жанра появление крупных произведений с ясными жанровыми признаками), он тем не менее в каждом случае имеет право сказать, что слухи о его смерти сильно преувеличены. Нет, эти слухи вовсе не опровергаются огромными повестями, лукаво раздутыми до немыслимого многостраничья, — тут налицо откровенная компрометация благородного жанра. Роман жив потому, что он подвижен, всегда открыт жизненным и литературным веяниям, потому, что он готов впитать и выразить в нестесненной форме духовный опыт каждой человеческой генерации. Наверное, в романе всегда будет необходимость еще и по той причине, что ему под силу не только тщательно отразить бытие человека во временнбм потоке и пространственных перемещениях, но и предметно показать способному удивляться читателю, какое это огромное, требующее бесконечного исследования пространство — сама человеческая жизнь, земное существование одной людской особи.

Дата Туташхиа на наших глазах становится на двадцать с лишним лет старше, из юноши — зрелым мужем, седеет его голова и горькой мудростью наполняется сердце. Его пребывание на земле — мир, настолько оно быстротечно, настолько верит герой повествования в предначертанность, заведомую определенность своей судьбы и своих жизненных сроков. И в то же время — как обширна, как полна событиями эта биография, как многоступенчаты и многосторонни ее связи с биографиями других людей. Разве бесконечное отражение поступков, высказываний, самого облика Даты чьим-то, каждый раз другим сознанием не открывает нам бездонность самого познания человеческой индивидуальности? Каждая из новелл-монологов если не обогащает наши представления о Дате, то сообщает о нем какие-то сведения, в каждом микроповествовании — только часть истины, никому не дано выразить ее целиком. Не является ли такое построение романа материализованным неприятием монополии на истину и призывом к нашему разуму никогда не знать усталости в поисках истины? Как не знал ее Дата Туташхиа, раздвинув в ходе этих поисков духовное пространство, собственной жизни.

Пожалуй, в нашей литературе последних лет и даже десятилетий не было подобного «Дате» «собранья пестрых глав». Роман не производит впечатления монолита, оставляя при этом ощущение цельности — текущие в его обширных пределах смысловые потоки центростремительны, словесная рябь не мешает увидеть в каждом случае четкое русло замысла.

Познакомившись с «Датой», можно немало узнать о состоянии и движении грузинской, в частности крупномасштабной прозы, о нынешних веяниях в советской романистике. Предметно воплотив обостренный интерес нашей литературы к миру личности, к нравственной проблематике, роман «Дата Туташхиа» сказал свое слово и в формотворческой сфере.

Если справедливо, что усиление личностного начала в нашей действительности помогло субъективному началу завоевать сильные позиции в прозе (пример — литовский роман внутреннего монолога), то эта тенденция своеобразно и сильно отразилась в произведении грузинского романиста. В «Дате Туташхиа» вообще нет объективизированного повествования. Одна субъективная точка зрения на предмет следует за другой, все меняется как в калейдоскопе, вращаемом нетерпеливой рукой. Автор щедр — он дает высказаться и тем, кто жаждет добра, и бесстрастным регистраторам чужих поступков, и людям, вряд ли способным вызвать наши симпатии. Этим последним не обязательно отдаются целые главы-монологи, но внутри глав они раскрывают свое жизненное кредо с предельной ясностью. Чего только нет в человеке! — поневоле воскликнет читатель, идя по страницам романа от одного человеческого самовыражения к другому, и, похоже, это читательское восклицание запрограммировано автором, который с упоением, иногда мрачным, демонстрирует нам свое всеведенье… Присмотревшись же к внутреннему строению глав более внимательно, обнаруживаешь: за небольшими исключениями, собственно духовная жизнь героев-рассказчиков остается большей частью за рамками повествования. Они, эти герои, — четкая данность, не подверженная изменениям. Вряд ли можно уподобить их восковым фигуркам — тем, что граф Сегеди изваял в память об ушедших событиях и персонажах развернувшейся драмы, — но мысль о живых зеркалах приходит с неизбежностью. В этом пестром, красочном, калейдоскопическом повествовании важно лишь то, что имеет прямое отношение к нравственному бытию главного героя и его антипода и обстоятельствам, непосредственно влияющим на их эволюцию. Зеркала, в том числе живые, могут, конечно, отразить и разного рода детали и какие-то перемещения на втором плане — суть дела от этого не меняется.

Неизбежный вопрос: а жандармский генерал, граф Сегеди, играющий в повествовании такую важную роль? Как быть с этим героем, меняющим свое отношение к служебному долгу и этике, подвергающим сомнению сами основы своего мироощущения? Ведь здесь-то нравственная эволюция налицо! Попробуем перелистать роман еще раз, обратив внимание на главы, обозначенные «Граф Сегеди». Изменения в характере, мировосприятии графа обозначены — да, названы — да, но они не показаны, не развернуты, не прослежены изнутри, им дана рациональная итоговая самооценка. Запискам Сегеди (не говоря о других главах «Даты Туташхиа») не свойственно то самораскрытие души, та ее диалектика, та психологическая нюансировка, которые связываются для нас с признаками внутреннего монолога в психологическом романе.

Нам важно реально представить построение «Даты Туташхиа» — оно впрямую связано с содержанием романа. Нам необходимо понять, как общие тенденции развития современной нашей прозы преломляются в практике грузинского писателя, романиста с ярко, выраженной индивидуальностью.

А то, что общий пафос и даже направление формотворческих поисков могут неожиданно (или закономерно?) совпасть у произведений, покоящихся на совершенно разных традициях, становится ясно, если мы вспомним, например, роман Сергея Залыгина «Комиссия»: мужики, жители уральской деревушки, застигнутые межвластием в дни гражданской войны, мучительно размышляют о том, как и во имя чего живет человек; размышляют сообща, жестоко споря и произнося длинные монологи, отразившие упорную работу разума. В «Комиссии» почти нет действия — действует, движет сюжет освобожденная энергия человеческой мысли. Автор доказывает свое право свободно обращаться с канонами романа. Да и существуют ли они вообще? Вольные «модели» двух романов во многом совпадают. Разница тоже ощутима. Идет она по важной, принципиальной линии: «Комиссия» показывает процесс кристаллизации коллективного опыта в социальной и нравственной областях, когда важны все, от кого бы они ни исходили, прибавки к найденному. «Дата Туташхиа» доказывает, сколь непреходящее значение имеет индивидуальный нравственный опыт.

Части романа Ч. Амирэджиби предваряются цитатами из старинных рукописей о грузинском языческом божестве Туташхе, о том, как искал он возможность сделать людей способными к добру: «И был судьей над народом и правил им Туташха, юноша прекрасный и благолепный. Не будучи человеком во плоти, был он, однако, духом человеческим, во глубинах душ обитавшим, и во все составы входящим…» Естественно, эти рукописи в природе не существуют. Естественно, потому что стилизация под документ, в том числе старинный, широко вошла в литературную практику. Наше время, полное реальных потрясений и социальных сдвигов, глобального масштаба, обострило, как известно, всеобщий интерес к документу (появилось определение «документальная литература»), он пришел в художественную прозу и даже в поэзию, сказался на формах повествования и стихосложения. Если нет документа — можно «под документ», причем «под» в некоторых случаях пред» почтительнее, потому что у автора не связаны руки и все зависит от его вкуса и чувства меры… Заметим еще, что стилизация как таковая завоевывает довольно заметное место под литературным солнцем, становится иногда принципом организации художественного материала (назовем роман Бориса Васильева «Были и небыли», романную прозу Булата Окуджавы, рассказы Юрия Нагибина, посвященные известным людям прошлого). Причин тому много, и говорить о них здесь не место. Думается, не последнюю роль играет наша способность видеть прошлое в некоей элегической дымке — именно потому, что оно ушло навсегда, безвозвратно, и пришедшие «оттуда» предметы быта, старые письма с их затейливым слогом, свидетельства людских отношений обладают в наших глазах немалым очарованием; воспроизвести в совокупности сам характер течения «той» жизни — соблазнительная задача для современного художника. Не обойдем вниманием и такой серьезный фактор, как стремление современника сохранить, удержать, зафиксировать многообразные жизненные приметы прошлого — действительность меняется столь стремительно, что между настоящим и прошлым, кажется, нет четкой грани, и то, что дошло к нам сквозь время, стало свидетельством непобедимой устойчивости жизни, приобретает особую ценность…

Как бы там ни было, грузинский прозаик отдал стилизацци свою дань. И отрывки из несуществующего эпоса о языческом божестве Туташхе, и записки бывшего генерала жандармерии, якобы найденные после его смерти, и главы, будто бы воспроизводящие записанные автором воспоминания об абраге людей, его знавших, — все это откровенно стилизовано. Можно было бы сказать — «роман-стилизация», если бы не сакраментальный вопрос: стилизация под что? Роман мало озабочен передачей всех тонкостей аромата изображенного времени — он обращен к проблемам, явно выходящим за пределы небольшого временного отрезка. Быт и нравы Грузии конца XIX — начала XX столетия присутствуют на страницах романа постольку, поскольку они помогают понять бытие героев.: Характер мышления людей из «той» жизни? Он намечен весьма условно, в главах-монологах вы ощутите резкую динамику мысли, чуть ли не репортажность взгляда персонажей романа на окружающее. И сами переходы от главы к главе, сам последовательный монтаж эпизодов, не связанных между собой впрямую, — все это плохо ассоциируется с особенностями мировосприятия людей, живших восемьдесят — девяносто лет назад. Если бы автор задался целью создать роман-стилизацию, он, наверное, выстраивал бы повествование с полным соблюдением законов классической романной композиции и классических романных характеристик, в старомодно-грациозном стиле, с пейзажами, подробными портретами, экспозициями глав и т. д. и т. п., но это был бы уже другой роман. Стилизация в «Дате Туташхиа» — игра пера, флер, иногда сильнее, иногда слабее заметный, и все же — флер, не более.

Размышляя над формой, организующей пестрый и обширный материал романа, поневоле вспомнишь о притче. Новейшая грузинская проза, с ее озабоченностью непреходящими проблемами нравственности и философичным взглядом на вещи, охотно использует ясную назидательность, укрупненность понятий и, само собой, идущую от народного мироощущения лукавую — иногда горькую. — мудрость притчи. Эта тенденция сильно проявилась в современной грузинской новелле — упомянем таких разных писателей, как Реваз Инанишвили и Нодар Думбадзе (нашла она, кстати, закономерное выражение и в национальном кинематографе, от крупных полотен Тенгиза Абуладзе до знаменитых комедийных короткометражек)Роман Ч. Амирэджиби выразил ее с подкупающим размахом.