Память девушки

В наши планы не входит ни флирт, ни любовь. Кажется, Р. эти вопросы вообще не волнуют, хоть ей и нравится привлекать мужские взгляды, в ответ на которые она напускает на себя смущенно-наивный вид. Пара поцелуев на пляже прошлым летом – вот вроде бы и весь ее опыт. Девушка из Лондона чувствует себя старой, чувствует себя женщиной рядом с Р., которая кажется ей совсем еще девочкой. Возможно, именно эта предполагаемая невинность – я не могла даже представить, как она мастурбирует, – мешала мне признаться ей: «У меня был любовник». И – в этом я была почти уверена – «я уже не девственница». Не думаю, что эта запретная зона в нашей дружбе тяготила меня. Напротив, она была созвучна моему намерению забыть Г. и лагерь, моему стыду – со времен философии и Бовуар – за то, что я была «сексуальным объектом». Мы соревновались друг с другом в отрицании любви и страсти – чистого отчуждения, абсурдной иллюзии. Письмо Мари-Клод:

«Мы прекрасно себя чувствуем и без самцов».

Кажется, что я начала эту книгу уже очень давно. Жизнь и письмо структурно схожи: описание первой ночи с Г. сейчас так же далеко, как в Финчли, вероятно, была далека от меня сама та ночь. Если подумать, эти два временных отрезка не так уж и отличаются: прошло тринадцать месяцев с тех пор, как я закончила описывать августовскую ночь 1958-го, а в Финчли эта ночь отстояла от меня месяцев на двадцать. Оба этих периода я и проживала, и воображала.

Однозначно: то же самое желание, но никаких воспоминаний об обстоятельствах – точном месте, дне, объекте искушения, – когда мы впервые повторили содеянное в Нормальной школе. Наверное, это произошло в магазине самообслуживания: во Франции о таких мало кто и слышал, и мы были от них в восторге. Теперь всё надо было проделать прямо в торговом зале, рискуя быть замеченными, и это, вероятно, вызывало у нас какое-то новое, до тех пор неведомое удовольствие, которое еще усиливалось – уже после, как водится, – когда, сидя в баре или в парке, мы с наслаждением вспоминали свой подвиг, рассматривали добычу и помирали со смеху.

Поначалу в поле нашей деятельности входили только сладости, за которые в основном расплачивалась пожилая чета Рэббитов, державшая табачную лавочку: их прилавок с шоколадками и драже «Смартис» находился на одной высоте с моей сине-белой сумкой – той самой, из лагеря, – куда я их сгребала. Но очень скоро мы расширили зону охоты до мелочевки с полок супермаркета «Вулвортс»: губных помад, маникюрных и швейных наборов. Хотя на жалованье помощницы по хозяйству – полтора фунта в неделю – особо не разгуляешься (впрочем, за тот период я всё же куплю себе два платья, небольшие гостинцы родителям и подносик из шикарного магазина «Веджвуд» в качестве прощального подарка Портнерам), движет нами не нужда и не жажда обладания, а игра. Авантюра.

Всё начинается при входе в магазин, с осмотра местности и выбора зоны действия. Потом нужно изображать непринужденность и при этом быть начеку. Всё внимание, воображение и умение наблюдать за другими направлены на одну цель: подойти как можно ближе к желаемой вещи, взять ее, вернуть на место, отойти, вернуться – эта хореография придумывается прямо на ходу. Воровство в магазине – это работа тела, которое превращается в радар, светочувствительную пластину, реагирующую на всё вокруг. Миг, когда ты переходишь к действию и одним движением руки заставляешь вещицу исчезнуть в кармане или сумке, миг предельного осознания самого себя – опасности быть собой в эту минуту – длится, пока ты с притворным безучастием идешь к выходу, а украденный предмет так и жжется через ткань. Уже на улице, на безопасном расстоянии метров в пятьдесят, испытываешь ни с чем не сравнимый восторг оттого, что в очередной раз бросила вызов страху, совершила свой личный подвиг, и тому есть доказательство – трофей в сумке или прямо на тебе (как было с самым ценным нашим уловом, бикини из магазина «Селфридж», которые мы натянули прямо поверх трусов и лифчиков, и этот наряд ужасно забавлял нас в метро на обратном пути).

Готовность к этому действу мы называем «быть в ударе»: это состояние вызывает в нас гордость, а то и соперничество.

Интересно, когда Анни Дюшен ворует сладости у ничего не подозревающих Рэббитов, видит ли она за этой парой лавочников, которых весело обкрадывает на пару с Р., своих собственных родителей? Испытывает ли она хоть что-то похожее на чувство вины? Вряд ли, хотя сегодня тусклое строгое лицо миссис Рэббит и сливается понемногу с лицом моей матери в ее последние годы. Та девушка – в нравственной амнезии, при которой то, что мы делаем вместе с кем-то другим, перестает подвергаться моральной оценке. Каждая из нас по отдельности никогда не украла бы ни пенни, а о найденном на улице бумажнике с деньгами тут же сообщила бы в полицию, но вместе мы не считали себя преступницами – просто более бесстрашными, более без предрассудков, чем другие девушки.

Среди нескольких стихотворений, которые я написала год спустя, я нашла одно, начинающееся так:

На Тоттенхэм-Корт-роуд
Во властном зеркале мое лицо
Сочилось страхом.
На чайную спускался вечер.
То было в другом мире –
Холодном, сером, как вечность.

Я помню, что давала его читать одногруппницам в университете – наверное, гордилась тем, как с помощью каскада метафор превратила скрываемый реальный эпизод в таинственную нематериальную сущность. Но, возможно, именно благодаря этому стихотворению образ, вдохновивший его, прошел сквозь время невредимым: девушка сидит одна в чайной, вокруг зеркала, она видит в них свое отражение.

Незадолго до этого, на выходе из большого универмага на Оксфорд-стрит, чья-то рука легла на плечо. Не мое. Невысокая темноволосая женщина в синем костюме, поразительно уродливая – нос торчит посреди лица как кол, – велела Р. следовать за ней обратно в магазин, а мне строго запретила ее сопровождать. Детектив. В отделе аксессуаров на первом этаже, где мы договорились промышлять на этот раз, мне не удалось ничего стащить. Было как-то не по себе, будто что-то мешало. Я раздражалась, что не могу воровать так же беззаботно, как Р., и несколько раз сказала ей: «Не пойму, что со мной, но я явно не в ударе».

Я вижу, как девушка в коричневой замшевой куртке сидит одна за столиком в чайной на Тоттенхэме – вероятно, я сказала Р., что буду ждать ее там, – и смотрит на дверь (где в конце концов появится хозяйка Р., которой позвонили из полиции). Интересно, испытывает ли она что-либо, кроме изумления – так это была не игра? – и облегчения оттого, что судьба каким-то непостижимым образом, почти чудом, ее пощадила? Сегодня мне кажется, что всё дело в моей особой чувствительности к присутствию и взглядам других людей, особой проницаемости. Та девушка несомненно подавлена, она убеждена, что ее жизнь – это полный провал. Только я не знаю, считает ли она, – как позже буду думать я, – что путь к этому провалу берет начало в лагере.

Р. держалась стойко и с апломбом всё отрицала, хотя в карманах у нее нашли пару перчаток и другие мелочи. Ее английская семья внесла залог в двадцать фунтов и спасла ее от ночи в тюрьме. На следующей неделе она предстала перед судом, а я, поклявшись на Библии, дала показания о ее невиновности – видимо, я всё же неплохо подтянула английский – с такой же решимостью, как если бы сдавала экзамен. Портнеры сказали, что я была marvellous[47]. Адвокат Р. в качестве последнего аргумента призвал суд взглянуть на обвиняемую – «ну не сама ли невинность?» – и указал на ее круглое личико, обрамленное короткими волосами а-ля Джин Сиберг (Р. стала носить такую стрижку после того, как мы посмотрели фильм «Здравствуй, грусть»), тем самым намекая, что отталкивающее, неприятное лицо детектива доказывает ложность ее обвинений.

Р. признали невиновной. Наша авантюра, которая в итоге закончилась благополучно, продолжалась два с половиной месяца.

Этот призыв к порядку от общества, которое не имело для нас никакого юридического значения и сводилось исключительно к своим внешним проявлениям, проткнул наш пузырь игривости. Привлекая Р. к ответственности, принуждая меня давать клятву, Англия заботилась о нас, заставляла осознать свои действия. А наша победа над законом помогла быстро обо всём забыть. Р. сравнила то, с чем мы столкнулись, с худшим, что могло произойти с девушкой в 60-м, и пришла к разумному выводу: уж лучше так, чем забеременеть. Кажется, мы очень скоро перестали об этом говорить. Наша общая позорная тайна.

Последний реальный образ Р. в моей памяти: однажды утром в конце августа 1971-го безрадостная молодая женщина в желтом летнем платье и голубом кардигане удаляется с мужем и маленькой дочкой по дорожке на термальных источниках в Сен-Оноре-ле-Бен и садится в припаркованный на стоянке люксовый «ситроен».

Я не знаю, что с ней стало. Именно это незнание, вкупе с прошедшими годами, как будто дало мне право рассказать о событиях с ее участием. Словно та, исчезнувшая из моей жизни больше полувека назад девушка, больше не существовала нигде; или словно я лишаю ее права существовать как-то иначе, чем тогда, со мной. Когда я начала о ней писать, то пошла на подсознательную уловку и упорно оставляла открытым вопрос, имею ли я вообще право о ней рассказывать. В каком-то смысле я нарочно заглушала свои сомнения, чтобы дойти до той точки – в ней я сейчас и нахожусь, – когда будет невозможно отменить – принести в жертву – всё, что я уже о ней написала. Это относится и к тому, что я написала о себе. И в этом отличие моей книги от беллетристики. В нем ничего не сделаешь с реальностью, с это случилось, зафиксированным в архивах лондонского суда с указанием наших имен: ее – как обвиняемой, моим – как свидетеля защиты.

Какой поток мыслей и воспоминаний, какую субъективную реальность я могу приписать той себе, что изображена на единственном моем снимке из Англии – черно-белой фотографии 5x5, с плохой композицией, сделанной Р. слишком издалека, где я сижу на бортике открытого бассейна в Финчли на фоне поля и деревьев? Разве что зачатки того, чем я стану позже – или, как я тогда считала, уже стала.

Светлые волосы убраны в высокий пышный пучок а-ля Бриджит Бардо, бикини (то самое, синее, из «Селфридж»), солнечные очки, продуманная поза (одна рука вытянута, я на нее опираюсь, другая – расслабленно лежит на согнутых коленях) подчеркивает тонкую талию и явно неестественную грудь, заслугу поролоновых подкладок в лифчике. Я вижу девушку в стиле пин-ап. Анни Д. всё же удалось стать расширенной версией блондинки из лагеря, блондинки Г. За тем исключением, что она – холодная девушка пин-ап, с булимией и без месячных, высокомерно отвергающая знаки внимания со стороны мужчин. «В бассейне со мной заговаривали трое парней – швейцарец, австриец и немец. Было забавно, интересно, но меня оттолкнули их намеки, и наши отношения там и закончились». Письмо от 18 августа 1960-го.

Все воспоминания о лагере погребены. Они – прошлое «никчемной девушки», а присутствие Р., девушки «настоящей», подавляет его. Запрещая себе открыться Р., я только усиливаю это забвение. Рядом с ней я постепенно вырабатываю в себе достоинство. Независимо от своей анатомической девственности «чуток шлюха» снова становится «настоящей девушкой». Кто теперь вспомнит о ней прежней? И впрямь – никто.