Дневник Булгарина. Пушкин

3

С нелегким сердцем явился я назавтра к Дельвигу. Хозяева встретили радушно и проводили в гостиную, где Пушкин так вольготно расположился на диване, что, казалось, он тут живет. Впрочем, как я слышал, так оно отчасти и есть, Пушкин с Дельвигом почти неразлучны. Талантом они не равны, но так обычно и бывает, двум медведям в одной берлоге, как говориться…

— Здравствуйте, здравствуйте! — радостный Пушкин вскочил с дивана и обнял меня. — Фаддей Венедиктович, а мы тут с бароном поспорили: кто в Европе более знаменит и почитаем: Карл XII или Петр Великий? Антон утверждает, что Петр, а я думаю — Карл. Какого вы мнения?

— Добрый день, Александр Сергеевич, — сказал я. — Думаю, что прав Антон Антонович…

— Но я вовсе не спорил о… — начал Дельвиг и осекся.

— …А также и вы правы, Александр Сергеевич, — закончил я.

— Объяснитесь! — вскричал Пушкин, в его глазах сверкнули искорки интереса.

— Карл был блестящий государь, который с самого юного для полководца возраста приучил Европу к своим победам. Он, как позже Наполеон, был непобедим, причем на первых порах и для русского оружия. Потому Карл долго был первой звездой Европейского небосклона. Никто не верил в возможность его поражения. Тем ярче было впечатление от стремительного заката его звезды. Но от этого же зажглась новая звезда — Петрова. Европа, мне кажется, не сразу приняла в своем мнении Петра. Но по итогу его дел, по усилению влияния России на Европу, даже самые консервативные умы не могли не отдать ему первенство перед Карлом.

— Блестяще! — зааплодировал Пушкин. — Вам бы, Фаддей Венедиктович, царедворцем быть! Представить прямо противоположные мнения одинаково верными — дорогого стоит!

— Простое рассуждение, Александр Сергеевич, не более того, — сказал я.

— Господа, прошу к столу, — пригласила Софья Михайловна.

Мы перешли в столовую и расселись за овальным столом. Само собой вышло, что Пушкин оказался во главе, а Дельвиг рядом с ним. Впрочем, к такой диспозиции в семействе Дельвигов, видимо, привыкли. Сразу оговорюсь, что разговор за обедом повелся столь интересный, что череду блюд и тостов я попросту не отметил.

— …Кстати сказать, — продолжил я, не задумавшись о том, куда заведет беседа. — Карл квартировал в доме моей бабки в 1707 году, о чем она мне лично рассказывала ровно 100 лет спустя, в 1807-м.

— Однако! — крякнул барон Дельвиг. — Не знаю чему больше дивиться: знакомству вашей родственницы со шведским королем или ее долгожительству! Сколько же ей было тогда лет?

— 110. Сразу могу сказать, — ответил я, — что она умерла 115-ти лет от рождения, скоропостижно, но не от болезни, а от испуга, когда в 1812 году партия казаков внезапно и с шумом въехала ночью в ее двор. Была она необыкновенно высокого роста, держалась всегда прямо и всю жизнь управляла сама хозяйством, вела переписку, не употребляя очков. Во всю жизнь свою она никогда не была до того больна, чтоб лежать в постели.

— Завидное здоровье! — воскликнул Дельвиг. — Заслуживает тоста.

— А что же Карл? — спросил Пушкин.

— Карл, рассказывала бабушка, который напугал весь свет, сам был смирен, как ягненок, скромен, как монахиня. Он был довольно высокого роста, тонок и поджар. Лицо у него было маленькое, совсем не соразмерное целому туловищу и даже голове. Красавцем он не был, лицом рябоват. Зато темно-голубые глаза блестели как алмазы. Волосы у него были каштанового цвета, легко напудренные, остриженные коротко и взбитые вверх, а с тыла связанные в небольшую косу. Он всегда был в синем мундире с желтым подбоем и красным воротником, в желтом лосинном нижнем платье. Плащ его, лосинные перчатки, доходившие до локтей, огромные сапожищи с пребольшими шпорами были вовсе не по его росту, и бабушка насмехалась над этим «Голиафовским вооружением». Ее родители говорили: «Рассматривай короля! Это великий муж, как наши Ян Собиеский и Стефан Батори!»

— Вот! Вот это премилое сравнение! — вставил Пушкин.

— Бабушка запомнила, что Карл вина не пил никакого, а на ужин съедал большой кусок хлеба и выпивал стакан сладкого молока, примешав в него соли. Когда бабушкино семейство узнало о несчастии Карла под Полтавой, то душевно сожалело о нем, а когда пришла весть о смерти короля — все плакали… Но удивительно еще и то, что бабушке пришлось познакомиться и с победителем Карла — Петром. Можно сказать, что она узнавала героев эпохи с той же последовательностью, что и Европа.

— Призываете в подкрепление своего рассуждения бабушку? — молвил барон Дельвиг. — И кто же ей больше пришелся по душе?

— Карл!

— Вот! — рассмеялся Пушкин. — Бабушка на моей стороне! Но чем же ей наш Петр не угодил?

— Видно бабушке по нраву были тихие с виду люди. Петр же, говорила она, был человеком «популярным». Встреча с ним состоялась в Слуцке в 1711 году, куда царь прибыл с царицею. В честь этого был устроен бал. Петр, рассказывала бабушка, был великан ростом, молодец собой и красавец, с черными усами и орлиным взглядом, только огромный парик весьма вредил его красоте. Он был в синем мундире, и казался ловок и развязен. Говорил громко, шутил и смеялся. Ему было уже под сорок лет, но по лицу он казался моложе. Бабушку поразило, что и у царя, точно как и у его соперника, Карла, лицо, по росту, казалось несоразмерно малым. Царица, рассказывала бабушка, была очень недурна собой, с большими черными глазами и прелестными плечами, белыми как снег. Она была в белом атласном платье, с малиновым бархатным верхом, вся в бриллиантах и в жемчугах и увенчана маленькой алмазной короной.

Петр, увидев бабушку, подошел к ней, похвалил ее рост, а потом промолвил, что если она хочет замуж, то он доставит жениха по ее росту. Потом подозвал гренадерского офицера, такого же великана, как он сам, и представил его бабушке. Понимая шутку, она отвечала, что напротив, хочет маленького мужа. — «Чтоб держать в руках, не правда ли? — сказал царь, улыбаясь. — Ой, вы, польки!»

За столом царь пил вино из большого бокала. Когда дошла очередь до знаменитого польского тоста: «kochaymy sie», все встали, по старинному обычаю, и начали обниматься и целоваться, царь также целовался и обнимался со всеми. Поляки царя полюбили и жаловались ему на любимца его, князя Меньшикова, который забирал у них драгоценности. Царь сказал, что все зло делается против его воли, и что Меньшикову не пройдет это даром.

— Замечательно, что вы все это помните, — сказал Пушкин. — Эти живые детали, взятые от очевидца — настоящее сокровище. Обязательно запишите все и тем сохраните для следующих поколений. Кстати, никогда не встречал рассуждений о сходстве Карла и Петра. Видно, острота глаза досталась вам от наблюдательной бабушки вашей, Фаддей Венедиктович.

— Может быть, Александр Сергеевич.

— Исторические сведения, наблюдения очевидцев важны тем, что помогают понять ход всей истории, движение страны. И, казалось бы, отдаленные события имеют к нам прямое касательство. Петр изменил лицо России, потомки его часто сменяли друг друга на троне силою оружия, а при Александре созрело новое недовольство. И по смерти императора вылилось в прямой бунт против нового государя. Все на свете имеет свои причины и следствия, — заключил Пушкин.

— Но вряд семеновская история отразится на судьбе России, — осторожно сказал я. — Его величество, мне кажется, крепко держит в руках кормило Российского Корабля.

— Теперь — да, но коли победили бы заговорщики, то каково было бы их правление?

— Я полагаю, республиканское, хотя… — задумался я.

— Уверен, что для России лучше монархии ничего нет, — твердо сказал Пушкин. — И заговорщики бы к тому же пришли. Как вы полагаете, Фаддей Венедиктович, какая бы правящая династия возникла: Рылеевская? Вы можете судить, вы близко знали Кондратия Федоровича.

— Нет, пожалуй. Впрочем, душа у него была истинно русская, не глядя на польские корни.

— Стоит ли говорить теперь об этом? — заметил Дельвиг.

— Стоит, барон, — отозвался Александр Сергеевич с душевным волнением. — Для меня этот заговор событие, безусловно, значительное, хотя бы потому, что могло в корне изменить мою судьбу: ведь окажись я тогда в Петербурге, я бы наверно пошел на Сенатскую площадь и стал бунтовщиком! — сказал Пушкин. — Так уж вышло, что в заговоре участвовали многие мои друзья, если бы они позвали меня, то я не мог бы им отказать. Чувство дружбы здесь преодолело бы различие во взглядах. Получилось, что опала и следствие ее — ссылка, которые я проклинал, сидя в Михайловском, спасли меня от более страшного проступка и более страшного наказания.

— Провидение спасло вас, Александр Сергеевич, — сказала, потупясь, Софья Михайловна, прежде молчавшая.

— Провидение и заяц! — вдруг расхохотался Пушкин, переходя в веселое состояние. — Вы знаете, господа, со мной ведь какой случай произошел: я намеревался ехать в Санкт-Петербург, уже поехал, да вдруг дорогу мне заяц перебежал — прямо перед санями, на глазах. А поскольку я отличаюсь крайним суеверием в этом вопросе, так я сани-то и повернул. Вот ведь что удивительно!

— Памятник такому зайцу поставить надобно! — воскликнул Антон Антонович.

— Дурацкая идея, барон, памятники надлежат только героям.

— Тогда давайте выпьем за зайца, спасшего поэта! — предложил я.

Бокалы были дружно сдвинуты, вино выпито с усердием. Пушкин с Дельвигом стали шутить о судьбе зайца, послужившего орудием провидения, может быть живущего еще в лесу или застреленного каким-нибудь охотником, возможно из числа поклонников поэзии, и даже самого же Александра Сергеевича. Я же задумался о том, что я сам, как тот беляк, могу сыграть роль провидения. Стоит мне только доложить в правильном истолковании слова Пушкина о том, что он готов был выйти на Сенатскую, как с кружком литературных аристократов будет покончено. Ах, какой соблазн! Так одним ударом можно избавиться от целой кучи недоброжелателей и самого язвительного из них — Петра Вяземского. В конце концов, Пушкин человек неблагонадежный, знакомство с ним может доставить неприятности, а вот пользу… А тут верный шанс сам плывет в руки…

Додумать мысль до конца я не успел — был отвлечен явлением нежданного гостя — Авторова. С его приходом разговор стал совершенно литературным, но — редкий случай — когда мне эта тема не доставила удовольствия. Даже сообщение Пушкиным, что он считает дрянью Гнедичеву идиллию «Рыбаки» казалось пресным в сравнении с тем, что он сказал ранее.

Как же все-таки поступить? Донести на Пушкина и тем рассчитаться со всем его кружком, с ненавистным Вяземским? Вот шанс, о котором я полгода назад и мечтать не мог!..