Дата Туташхиа

Для абрага лучшего места не найти. И чего уходить? Полиции в эти забытые богом края не добраться.

Хозяин не обделяет нас ни хлебом, ни кровом, ни покоем. Что нам?

— Видеть не могу этого человека и его людей, — сказал Дата. — Я себя знаю. На себя беду наведу и другому зло принесу. Это уж жди. Не в первый раз. Прожил я не так уж много, но мир повидал, исходил, исколесил вдоль и поперек, а такого дракона не видел. Да что видеть! Слыхать не слыхал и читать не читал!

Я взялся спорить. Вреда нам от Архипа или как там его — никакого, а если и будет, что нам стоит отправить его на тот свет?

— Какое нам дело, что там выделывает со своими людьми Сетура? — пытался я уговорить друга. — Конечно, зло творит, но раз все эти холуи гнев божий за милость принимают, разве Сетура виноват? Это отребье еще похуже чего достойно. Пойти в рабы к Какошке Табагари! Нравится им быть рабами — и все дела. Что, их держит здесь кто-нибудь? Давай так договоримся: только нас тронут, хоть бы кто, мы обоих этих проходимцев на веревочку через сучок, и ищи нас, свищи.

— Ладно. Будь по-твоему, — сказал Дата. — Посреди зимы менять место не особенно меня и тянет… Надо было раньше думать, но поди знай, что так обернется.

Идем дальше. Человеку в бегах ходить по дорогам и тропкам заказано. Забыть об этом надо. Человек в бегах должен ходить так, чтобы дорогу или тропинку сверху видеть. Понимаешь, о чем я говорю? Сверху!..Так и шли мы по лесу. Вдруг Дата остановился и стал вглядываться в глубину ущелья.

— Мосе-батоно, видишь, что вон там в кустах происходит?

Вгляделся и я. Вроде бы дети то ли в войну, то ли в казаков-разбойников играют. И много их. Дата даже удивился, откуда у этих несчастных такое потомство… От бога, отвечаю. Господь для голи детей не жалеет, сам знаешь. Ходить по мостам нам не положено. Давай, говорю, обогнем.

Обогнули мы мосток и пошли вверх. Подъем был довольно крутой. Мост остался от нас по правую руку, шагах этак в двухстах-трехстах. Мы одолели уже половину склона, вдруг слышим… поют. В той стороне, где мост.

— Да это же те, что там у мосточка, — сказал я.

— Ты о ребятишках? — Дата рассмеялся, — Лучше я помолчу. Может, мне все почудилось и я пальцем в небо? Одно скажу: дай нам бог добраться с миром до Асинеты. Не понимаешь? После поймешь.

После, так после. Только гложет меня какой-то червь и не дает покоя. Скажи, прошу, может, и я с тобой посмеюсь.

Дата видит, вроде бы я обиделся, и говорит:

— У моста сейчас всего несколько мальчишек. Они-то и поют, чтобы нас отвлечь. Остальные в засаде нас дожидаются. Вот-вот выскочат, жди.

Слова Даты еще как следует не дошли до меня, как у самого моего уха раздался дикий вопль, да какой — меня дрожь забила — и туча палок и стрел обрушилась на нас. Вопили кругом так, что разверзнись небеса — и то не заметил бы. Ошарашенный, я не мог двинуться с места, пока камень величиной с кулак не своротил мне скулу. Дата бросился бежать. Вот уж не думал, что приведется увидеть Дату Туташхиа таким перепуганным. Сбежал. Набросилась на меня вся эта прорва детишек, посыпались невесть откуда — ну, саранча…

— Беда, Мосе Замтарадзе, — сказал я себе. — Держись!!! — Выхватил револьвер из-за пазухи, выстрелил. Всего раз и выстрелил, а хватило на всех! Одни тут же отбежали. Другие, побросав камни, остановились как вкопанные, стоят разиня рот, как смерть бледные.

— Чтоб ни один ни с места! Не то всех перестреляю, по одному перебью, змееныши! — крикнул я на всякий случай.

— Мосе, возьми себя в руки и не бери на душу грех детоубийства! — донесся снизу голос Туташхиа.

— Чего им надо, пропади они пропадом?

В ответ я услышал громкий смех Туташхиа.

— Кто вы такие, бесенята, чего вам нужно?

Ни слова. Стоят нахохлившись, губенки сжаты.

Дата вылез из оврага и говорит:

— Они же дикари. Чужого человека не видели. Да не только человека, покажи им паровоз или карету — камнями забросают. Вот с такими детишками, да еще с женщинами врагу не пожелаю столкнуться… Спрятал бы револьвер — стрелять не придется!

— Ты что, спятил, Дата-батоно? Эти щенки чуть не перегрызли нас — да я их всех вмиг на тот свет отправлю, другим неповадно будет. Перестреляю всех. Чтобы на Мосе Замтарадзе руку поднять! Да такого храбреца еще на свет не появлялось!

Мать честная, на кого они были похожи! Оборванные, грязные, одни кости торчат. Видел я лисиц в клетке — такой же хищный и острый взгляд был и у этой ребятни.

— Не бойтесь, ребята! — услышал я девчоночий голос. Нечего сказать — девочка! У таких девочек в наших краях уже трое бегают и четвертого ждут. — Мы — дети. Они в нас стрелять не посмеют.

— Что делать будем? — спросил я Дату.

Он молчит.

— Кто вы такие и чего от нас хотите? — обратился я к оборванцам.

— Вы враги Архипа, — закричала в ответ та же девочка, и все снова схватились за камни и палки.

— Враги?.. Да мы гости его. Он нас как родных братьев любит. С чего это вы взяли?.. Большая девочка, а такое говорить не стыдно?

— Бабушка Асинета сказала. Она всегда правду говорит.

Вот, оказывается, откуда напасть…

— Ну, хватит, ребята, ступайте играть, — сказал Дата.

— Не пускайте их! — крикнул кто-то, и шагу мы не сделали, как они окружили нас со всех сторон.

— А ведь и правда, кое-кто из них сейчас вознесется на небо, — сказал я.

— Брось, Мосе, — сказал Дата, — сам знаешь, на детей у тебя рука не поднимется.

Это была правда. Я сам это знал, но они лезли и лезли и как отцепиться от них, — хотел бы я знать.

На каторгах, да и на воле, за долгую жизнь в абрагах сколько перепадало на мою долю… — но с детьми. судьба не сводила. Поглядел я в одну сторону, в другую. Заметил мальчишку, который целился в меня острой, как вертел, стрелой…

У всех в руках голыши, и за пазуху полным-полно камней набрали. А что у них в головах, что через минуту выкинут — поди пойми! Такую кровожадную толпу, может, кто и видел, не знаю, а мне не случалось! Поглядел я на Дату — лица на нем нет.

— Скажите, родненькие, что вы с нами делать думаете? — спросил я.

Брось, Мосе-батоно, не до шуток, так мы ничего не добьемся. Что-то придумать надо. Палить по детворе я не буду — как хочешь, не могу этого греха на душу взять, а что они нас на шашлык пустят, это уж поверь мне.

Дата Туташхиа, посули ему царский трон, врать не стал бы. Да и я не великий был охотник до хитрости и вранья. Но нужда и кузнеца научит сапоги тачать. Что верно, то верно. Припрет нужда, мозги так завертятся — после сам не поверишь: неужели я придумал?!

— Вот вы говорите, мы враги Архипа, а мы только что стояли втроем у колодца: Архип, я и господин Пориа… — повел я, и, представьте, эти бесенята чуть-чуть убавили шаг.

Ладно, думаю, убавить убавили, но не остановились, надо чего-то еще подбросить… Чего бы… чего?.. Ну, будь, что будет.

— Хотите знать, что нам показали? Тоннель! Вот-вот в колодец выйдет. Если не сегодня, так уж завтра ждите…

Застыли все, с места не сдвинешь, уставились на меня, будто я весть о явлении Христа принес.

— Кто сказал? — спросила девочка.

— Зебо. И господин Пориа подтвердил, а знаете, кто он, господин Пориа? Господин Пориа — первый в мире мастер по тоннелям и прочей такой чертовщине. В Лихской горе туннель знаете? Это господин Пориа прорубил. Сетура просил меня срочно привезти господина Пориа из Кутаиси, и дело близко к тому, что Зебо вот-вот ударит в колокол, и тогда…

…Завопили все разом. Земля дрогнула. Качнулись небеса. Хотите верьте, хотите нет, а с перепугу я чуть о земь не грохнулся. Думал, они снова на нас поперли, но нет, они на радостях орали. От сердца у меня отлегло.

— Погодите! Перестаньте орать! — взвизгнула девочка. — Всем замолчать!

Стихло.

— Если вы не враги Архипа, почему и вы не радуетесь?

— Мы не радуемся? Покажите такого, кто больше нас рад?!

— Тогда почему не кричите со всеми вместе?

— Кричали. Как не кричать! — сказал я, но в это уже никто не верил.

— Ни с места! — приказала нам девочка.

…Уж слишком они были близко. В руках у одного был длинный, отточенный кол. Держать кол, видно, было ему не по силам, и он пристроил острие кола мне на ремень.

Ну и остер был кол!

Девочка отвела в сторону трех взрослых парней. Они пошептались и вернулись обратно.

— Сейчас увидим, рады вы или нет! Давайте петь вместе с нами!

Один совсем сопливый мальчонка взмахнул рукой — тоже мне регент хора, — и они затянули… Это была та самая песня, которую по утрам Табагари заставлял петь родителей этих чертенят, где в конце каждой строфы обязательно был «Архип» и троекратный «полихронион».

Слов этой тарабарщины ни я, ни Дата не помнили, а они все пели, и я почувствовал, как постепенно они начинают злиться и вот-вот опять на нас кинутся. Я прикидывал и так, и этак, как быть, что делать, голова разламывалась, а острый кол, что покоился у меня на ремне, потихоньку стал входить мне под ребро. Не переставая петь, без лишних слов они отправляли нас в лучший мир.

— Не знаем мы этой песни, — заорал я, — научите сперва и будем петь вместе.

Заткнулись. Сели мы в кружок как добрые друзья и стали разучивать псалом. Ничего трудного в нем не было. Хромой Табагари сочинял псалмы по уму своей паствы. Мы быстро выучили его. Ребятишки стали в строй, нас поставили в голове, выбежал бесенок, похожий на шмеля, зажужжал, как Табагари, и мы двинулись. До усадьбы шли с песней и выкрикивали имя Архипа. У ворот нас заставили трижды выпалить «полихронион» и, представьте, отпустили. Мы вошли к себе в комнату и упали на кровать. Пока нам было туго, Дата хоть и был начеку, но смех то и дело разбирал его, а как остались мы одни, он помрачнел и замолк.

— До чего докатиться, — сказал я, — ушел в абраги, чтобы от солдатчины отвертеться, и на тебе, заставили маршировать и петь.

— Уйдем отсюда, Мосе-батоно, а то они и землю заставят нас копать, — Дата явно не шутил.

Мы долго не могли прийти в себя. Из чахлых домишек доносились песни, треньканье пандури и дробь доли. Это тянулось до самой ночи.

— Сегодня — что? У кого-нибудь день ангела или святой какой? Чего это все развеселились? — спросил Дата Асинету.

— Какие там ангелы и святые?

— А что с ними?

— Ничего! Оттого и поют.

Мы проглотили по куску хлеба, заснули и спали, пока ведьма Асинета не позвала нас к хозяину.

Дата поднялся неохотно, да и я тоже, но отказываться было нельзя.

Сетура возлежал на тахте, в своих пестрых подушках и мутаках. Возле него на скамеечке примостился Табагари с книгой на коленях. Это была та самая книга, из которой Сетура вычитывал утром толкования имен Абеля и Архипа. Табагари переворачивал страницы и что-то зудел своему повелителю. Сетура знаком пригласил нас сесть и обождать. Табагари — то ли ушел с ушами в свой талмуд, то ли за людей нас не считал, — но даже головы не поднял, когда мы вошли, а все шуршал страницами и талдычил себе под нос. Никто не предложил нам ни поесть, ни выпить. Оставалось только слушать Табагари.

— Ефимий значит добрый, — читал Табагари. — Это годится. Мелентий по-гречески будет заботливый, вот оно что, Вукол? Волопас. Это нам не надо. Ты и так табунщик, пастырь волов. Полиевкт… Хорошо… означает желаннейший… И Доментий годится — миротворец… Авессалом — еврейское имя — отец мира… Тихон — воистину хорошо! Очень, очень хорошо. Означает приносящий счастье. И вот еще одно… Каленик — блистательно победивший. Всего, значит, семь получается. Больше и не надо: Ефимий, Мелентий, Полиевкт, Доментий, Авессалом, Тихон и Каленик. Оставим их?