Петруша и комар

РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА

О. Дарку

О Dark Dark Dark T. S. Eliot

He знаю, есть ли смысл рассказывать то, что всем и так известно. Мазурика кунали рожей в чан с помоями. Иванченко хотели бить, но он обделался — и вовремя: его не тронули. Он лежал, зарывшись лицом в покрытые слизью капустные листья, и плакал как ребенок. Фейнмана убили. Палыч допил вторую и заснул на скамейке в автобусной остановке. Фаину никто не насиловал, даже Дим Димыч. Илья съел на ужин студень с хреном, а шпроты не стал. Когда-то и я любил уйти не расплатившись.

Расплата. Рыжий попал Майклу в коленную чашечку лопатой, и Женька закричала. На крик прибежали сторож и Кулик. Сторож не мог понять, как можно зарыться лицом. Ему показал, как это делается, Лев: он рыл капустные листья носом, двигая шеей вперед-назад, затем, когда достаточно углубился, — из стороны в сторону. Екатерина (из «Грозы») порвала колготки и сняла их вместе с грязными трусами. И тогда он вынул… нож… ницы.

Безошибочно чувствую фальшь. Час подряд вдыхать запах перепрелого лука невозможно. Надо бежать. И Вадим побежал. Но как-то бочком, как побитая шавка. Алина бросилась за ним, но споткнулась о замерзшую мочу и, прихрамывая, вернулась. Здесь уже ждали. Вот что значит пожалеть в свое время рубль.

Но пришло время несколько систематизировать впечатления той ночи. Было около одиннадцати (двадцати трех), и Олейник еще не успел остыть. На его теле насчитали одиннадцать пальцев рук. Член отрезан не был. Ноги сложены отдельно, в скрученный проволокой контейнер у ворот базы. Босиком. Мандариновый сок не лез в глотку. Дуло.

Теперь — кое-что поинтересней. Как их насиловали. Марину — стоя. Машу завалили на ящики, Олю — стоя. Доставила им хлопот Тоня: Сергей держал ее за левую руку, Федор — за правую, Клавдий сдвигал колени, а Игорек, зажав ей уши своими коленями, кормил виноградом без косточек. Алина видела все и ничего не сказала следователю, отдаваясь ему в приемной на кушетке. Хирург же проделал это прямо на каталке. Итого: еще 2 тысячи (или «штуки», как сейчас говорят).

А нечего было строить глазки, когда угощают коньяком! Одним словом — до свадьбы поживет. А вот Гарик до своей свадьбы не дожил. Связался с наперсточниками. Про него говорили: хер с ушами. Да он и был им в институте и позже, в Армии (Спасения). Из них только Ритке с пятого удалось спастись.

Убили Витька. Пробили ему голову, потом — вторую, из третьей потекло. Ксения выслушала относительно спокойно, решила, что это черный юмор. Хуюмор! Я собственноручно засовывал им туда бутылки с отбитыми молотком горлышками. Бутылки не приняли. Вот тут-то бес и попутал нас: с ними, «сними», — шепчу ей.

А у меня тогда еще борода была. Жена, дом, кот, торт и сто рублей денег. Останавливаю фургон какой-то. Так, мол, и так. Михалыч в грязи лежит, в крови. В коровьей, естественно. Она даже юбку снимать не стала: задрала, трусы — грязные. Борисыча тошнит. Один Толян вел себя достойно. Как началось, дал беззубому по яйцам коленом, тот согнулся только, вопит: «сучара! сучара!» «справа!» — кричу: на него начальник их на каре: задком кара по стене его хотел размазать, но, видно, не рассчитал спьяну — одно колесо зависло, смотрим — медленно-медленно кар заваливается вбок. Едва он выскочить успел, а жаль. Кар там до сих пор на боку на путях лежит. Неисповедимы пути Твои!

Входит. Все оторопели. Этот, с бельмом, наклоняется над ним, зажигает сигаретку, берет за конец, за фильтр, и, погано сощурясь, спрашивает: «где конец?» Какой уж там конец! Хоть с начала читай, хоть с середины — разницы нет никакой абсолютно. И Александра Ильинична одно и то же заладила: «все одно и то же, грязь, кровь, блядство». А куда денешься? Иван, он самый молодой был, кричит: «автора на сцену!» Оказывается, пока мы там дискутируем, он, под присмотром майора, разворошил вторую кучу арбузных корок и наткнулся таки на полуразложившуюся голову Александра Александровича. Майор кладет ее в полиэтиленовый пакет. Народ не расходится.

Мне скажут: «говори всё». Как было. Можно было бы, конечно, воспроизвести все слово в слово, с матом, короче говоря. Но мат бы занял не менее половины, а у нас тут и так бумаги дефицит. Вам это, думаю, трудно понять. У вас, знаю, нашествия кенгуру. Стали думать, что делать. Степкин, секретарь, предложил сплести канат из соплей. Сплели. Первую, как самую легкую, запустили Ленку. Юбка джинсовая задралась, а под ней, оказывается, нет ничего. Валерий сорвал травинку, щекочет.

Домой я шел — как ворона летает. Рассказываю все, как было, руки трясутся, голос дрожит. Отец выставил мать из кухни, дверь закрыл, налил мне полстакана и говорит: «выпей и рассказывай, и со всеми подробностями». Я и давай. Смотрю, отец понемногу багровеет. Продолжаю излагать, а сам посматриваю на дверь. Точно. Мать приоткрыла щелку и слушает. Отец ничего не видит, закрыл глаза ручищами и только стонет: «волчара… волчара…» Вдруг замолчал и сидит неподвижно совершенно. Тут мать и не выдержала, дура: «Колинька! — кричит, — Колинька! успокойся, миленький мой!» Отец очнулся, допил то, что я не допил, и спокойно говорит: «вот ведь, как выходит у нас, сынок, проститутка, выходит, у нас мамка, так-то вот, сынок». И смотрит на маму. А я спрятался под раковину, где мусорное ведро, и на него смотрю через щелку.

Вижу, у него руки ищут тяжелое. Хотел мясорубку схватить, да не оторвал: хорошо привинчена оказалась. Вдруг как заорет: «посмешищем меня сделала?» — и ручкой ее, ручкой от мясорубки.

Что творилось дальше — не знаю. Не знаю, сколько я там просидел: может, час, может — десять минут. Хотя им было не до меня. Когда стоны утихли, я вошел. Она лежала неподвижно. Он лежал на ней, уткнувшись носом в ее кофту. Он вынул, и потекла тонкая струйка крови. Она была девушкой, «и ты?» — говорит она. Я молча расстегиваю рубаху, ремень, присаживаюсь снять ботинки, закуриваю. Она тоже молчит, смотрит. Не спеша разделся догола, встаю, абсолютно голый, смотрю на нее в упор. Она отводит глаза. Тогда, ничего не сказав, я подошел к краю и прыгнул.

Больше не помню ничего. Помню отдельные мгновенья: куда-то несут, кто-то говорит: «там сваи были, мост строили когда-то». Помню, сестра другую спрашивает: «почему у мертвых стоит?» «когда позвоночник», — ей отвечают. Вот при таких обстоятельствах я и умер, или, как говорят у нас в институте, кончил.

Остальное вы знаете.