Как было — не будет

— Что мне нравится в Лике, так это постоянство. Каждый раз одно и то же.

Лика приносит мне мешок со старыми чулками, улыбается своей жалобной, с сомкнутыми губами улыбкой, и я говорю Никичу:

— Ликино постоянство и мне известно. Все, как всегда, — надо искать пару без шва и приблизительно одного цвета.

Наше терпение Лика награждает спектаклем. Накручивает волосы на бигуди. Зажигает в духовке газ и садится на пол. Сушит голову.

— Не жестко? — спрашивает Никич.

Лика терпеливо сносит его вопросы.

Потом садится у зеркала и делает себе лицо. На это я не могу смотреть. Круглое, милое Ликино лицо превращается в желтую маску с двумя черными кляксами вместо глаз, с неживыми бело-розовыми губами.

— Ужас, — говорю я, — глаза как заплатки, а губы — будто ела зубную пасту.

Лика смеется: я ничего не понимаю в современных лицах.

Иногда мне хочется, чтобы там, куда они уходят с Никичем, ее крепко обидели. Пусть бы она вернулась оттуда несчастная, смыла эти дурацкие краски и никогда больше туда не ходила. Я как-то сказала ей об этом.

— Это у вас материнское, — объяснила она, — если бы у вас была дочь, вы бы заели ей жизнь. Из любви бы заели.

Вряд ли у меня к ней материнские чувства. У меня не болит по ней сердце, как по Косте с Владькой. Это что-то другое. Такие, как Лика, мне в жизни не встречались.

За окном вечер, в квартире тихо, и тут уж никак не увильнешь от воспоминаний. В такие часы я вытаскиваю старые письма, смотрю на фотографию мужа, — жил человек, и нет его, и никогда больше не будет. Лика как-то сказала: «Вся жизнь, если не строить иллюзий, — суета сует. В результате всех ждет одинокая старость, а потом и вообще ничего». Это был один из наших самых яростных споров.

— Старость — это прекрасное время, — доказывала я ей, — если человеку есть чем жить. Если он накопил к старости достаточно любви и щедрости.

— Ах, не смешите. — Лика не хотела щадить меня. — И вы, и ваша подруга детства, и все ваши друзья — старички-бодрячки. И от меня это не уйдет, и не старьте меня раньше времени.

Она ушла. Обидела и ушла. Всякий раз, когда она вот так уходит, моя обида незаметно перекочевывает на Костю и Владьку. Я сажусь за письмо и пишу Владьке: «Здравствуй, сын. Получила твое письмо. Рада, что у тебя все благополучно. Я тоже пока здорова, и у меня все хорошо…» Слезы застилают глаза. Я не могу простить Владьке, что мы живем далеко друг от друга и видимся редко. На Костю я не обижаюсь. Костя служит на флоте и принадлежит целиком только своему кораблю. Семья его в Ленинграде. И он видится с ней также редко, как и со мной.

Сегодня суббота. Лика сидит на кухне и вяжет свитер.

— Кому ты на этот раз его подаришь? — спрашиваю я.

— Никичу, — отвечает Лика, — это была не Валька. Это была просто девица, рядовая личность, товарищ по работе.

— Ты видела Никича?

Лика кивает головой: видела. Плечи ее вздрагивают, она опускает лицо в вязанье и хохочет.

— Знаете, на кого он похож? На носорога, который три дня пролежал в гробу.

— Ты ему об этом сказала?

— Зачем? Он должен сам догадываться.

Она морочит и меня, и Никича… Я наконец решаюсь:

— Лика, знаешь, о чем я думаю? Ты не любишь Никича.

Лика смотрит на меня с любопытством и молчит.

— Ты его не любишь, — говорю я более уверенно, — и это лишает смысла все ваши отношения.

— Первый раз слышу, что у любви есть смысл, — отвечает Лика, — любовь — это пожар, болезнь. Какой в этом во всем смысл…

— Не понимаю, — говорю я, — совсем тебя не понимаю, Лика.

Лика откладывает вязанье, смотрит в угол.

— Я хочу, чтобы он меня любил. Остальное не имеет значения.

— Имеет.

Лика качает головой: не надо больше об этом.

В воскресенье приходит Никич. Лика примеривает ему недовязанный свитер. Никич стоит растопырив руки и улыбается мне. Потом они уходят. Мне тоже хочется куда-нибудь уйти, но я остаюсь. Так всегда: только хлопнула за ней дверь, а я уже жду ее возвращения. Это началось не с Лики, много раньше. И это самое трудное, что выпало мне в жизни. Длинные вечерние ожидания. Мой погибший на войне муж был кадровым командиром. Все погибшие мужья в воспоминаниях своих жен были когда-то их лучшими друзьями. Мне тоже порой так кажется. Но этого не было. Мы любили друг друга, но жили слишком бурно — ссорились, мирились… Он был из казачьей донской семьи, крутого и категоричного нрава. Все женщины в его глазах были бабами, приданными природой в подчинение мужчинам. Я ждала его длинными вечерами, закутав кастрюлю с ужином в старое, солдатское одеяло. Ждала радостно и тревожно.

Потом в войну, вечерами, в голодном сибирском городе я ждала, что вдруг кто-то придет с вестью о муже. Раненый боец из госпиталя или почтальон с телеграммой. Ждала Костю из плавания. Потом, спустя много лет, ждала Владьку с институтских вечеров. Когда они оба отошли от меня, по вечерам я по-прежнему ждала. Это было даже не ожидание, а тоскливое предчувствие чего-то неотвратимого, возможно старости. В такие вечера я старалась думать о своей фабрике, куда утром пойду на работу, о срочных делах, которыми завтра будет заполнен день. Я любила свою работу. Она мне досталась не по диплому. Во втором послевоенном году выбрали председателем фабкома. А потом фабрика выросла, и эту должность сделали, как у нас говорили, «освобожденной». Так сложилось: до войны была женой командира, в войну кем только ни была — комендантом в общежитии, кассиром в театре, даже диктором на областном радио. А потом за паек и восемьсот хлебных граммов — вахтером на оборонном объекте.

А теперь у меня Лика. Соседка Лика. Сижу и жду. Как будто было мало ожиданий в моей жизни. Жду когда она вернется. Жду, что будет у них с Никичем.

Второй час ночи. Точно ли Никич провожает ее? Может быть, одна бредет сейчас по городу? Я говорю себе: «Ей двадцать шесть, и ей пора уже самой сидеть и кого-нибудь ждать». Я хочу разозлиться, у меня тяжелая голова и просто не хватает сил для таких ночных бдений. «Она эгоистка, она думает только о себе. А ты ложись спать, она может вообще не прийти». Я расстилаю постель и иду на кухню ставить чайник. Она вот-вот придет.

Это «вот-вот» я всегда чувствую. Чайник кипит, и я слышу, как в двери тихонько скребется ключ.

— Конечно, она не спит! — кричит с порога Лика, влетает на кухню и оглядывает ее, будто видит впервые, потом осторожно садится на табуретку, откидывает голову и говорит загадочным голосом:

— Ах, какой был вечер! Какой счастливый, необыкновенный вечер! Я еще вся в его тумане и музыке.

Я смотрю на нее недоверчиво, наливаю в чашки чай.

— Пей. У тебя всегда все необыкновенно.

— Только так! — Лика надменно поднимает бровь. — Что в этом плохого?

Ей хочется рассказать, как все было там, откуда она пришла, и она сердится, что я не проявляю любопытства.

— У хозяйки были прекрасные, средневековые волосы, — говорит нараспев Лика, — они спадали ей на спину и грудь. Когда один из гостей запел цыганскую песню, у нее на глазах заблистали слезы.

Я молчу. В Ликином голосе появляется мстительность.

— А Хозбачев был весь вечер в меня влюблен. Читал мне Есенина. Ах, как он читал! Как пьяный, влюбленный поэт.

Хозбачев — новая звезда в театре, в котором Лика когда-то работала.

— Хозбачев, — говорю я, — раньше таких фамилий у артистов не было.

— А теперь есть, — отвечает Лика, — теперь для всех девиц города Хозбачев — самая красивая фамилия.

У Лики вид победительницы, она не может скрыть счастливую улыбку, вспоминая Хозбачева.

— На столе стояли свечи, а между ними букетики ландышей. В тарелках — всего мало, но все самое изысканное. Воск оплывал со свечей, Хозбачев слепил из него черепаху и посадил мне на плечо.

— А что же Никич? — спрашиваю я осторожно.

— Никич тоже был прекрасен. Он молчал. Ему очень идет молчать. И знаете, что я увидела, — он лучше всех, значительней. Когда я смотрела на него, а потом на худенького Хозбачева, то понимала, что из Никича можно сделать пять таких Хозбачевых.

— И Никичу нравилось, что Хозбачев в тебя влюблен?

— Откуда я знаю. Они там все в меня повлюблялись. И я поняла — хорошо быть красивой, но лучше быть обаятельной.

У нее усталый вид и чулки на ногах разные — это незаметно, но я знаю, что разные. С вечеринок она иногда приносит завернутые в газету куски пирога и конфеты. Завтра утром она скажет: «Не смотрите на меня так печально. Не усложняйте».

Завтра утром — понедельник. Второй Ликин выходной день. Она поднимается поздно, приходит на кухню грустная, смотрит на меня виноватыми глазами.

— Не усложняйте, Маргариточка. Все образуется. Довяжу этот проклятый свитер, запишусь в Университет культуры, буду повышать свой уровень.

Мы не ссорились, но она ищет примирения.

— Маргарита Петровна, ведь я же не плохой человек.

— Ты хороший человек, Лика, — говорю я, — но живешь ты, по-моему, плохо.

— Я просто живу, — говорит Лика, — ведь мне ничего не надо. А если надо, то очень немного. Пусть другие добиваются, достигают, а я хочу просто жить. Почему это плохо?

— Потому что ты умная. Потому что маешься и задаешь такие вопросы. Значит, и сама чувствуешь: что-то не так.

— Я не маюсь. Просто сегодня такой день. Понедельник. Все люди куда-то побежали, что-то делают, а у меня — выходной, восьмой день недели.

Как-то она рассказала о своем детстве. Родилась в войну. Мать умерла в сорок четвертом. В детском доме жила до второго класса. Потом ее разыскала и забрала родственница — одинокая, больная женщина. С ней Лика прожила четыре года. Потом новый детский дом в большом городе, и слава первой ученицы, и золотая медаль к аттестату.

Я вижу эту девочку с чистым именем — Лида, строптивую и способную, с пятерками в дневнике — ни маме, ни папе — себе. Девочку из детского дома, пережившую потерю родных, и этим как бы осознавшую собственную временность. И может быть, сегодняшняя тяга к беззаботной жизни всего лишь восполнение недобранной в детстве радости? Не у всех детство совпадает с детством, а старость — со старостью.

— И ты собираешься так прожить всю свою жизнь?

— Как? — Ликин вопрос звучит вяло и отчужденно.

— Вот так, как говоришь, — просто.

К Лике возвращается ее надменный, независимый тон:

— Да. Вот так и проживу. У меня есть прожиточный минимум красоты, таланта и денег.

Утром пришло письмо от Кости.

«Мама, я знаю, что я не Владька, но, может быть, ты в виде исключения приедешь и ко мне?» У меня защемило сердце. Перед Костей у меня давнее чувство вины. Он был старшим сыном, а Владька младшим. И была война. Раз в месяц в детской диетической столовой, куда был прикреплен Владька, выдавали по талону двести граммов масла. Я жарила дрожжи на сковородке, делила их на две части и клала сверху кусочек масла Владьке, половину такого кусочка — Косте. Костя был большой, ему было десять лет. Потом ему было четырнадцать, уже два года не было войны. Я спорола пуговицы со своей старой вязаной кофты и сшила ему свитер; он ходил в нем в восьмом классе, со швом через всю спину. После восьмого пошел в мореходное училище и, как только стал зарабатывать деньги, присылал с припиской: «Купи что-нибудь себе. Не трать все на Владьку».