Дневник Булгарина. Пушкин

Пушкин поверил и не ошибся. А я изо всех сил благоразумия отговаривал его. Он покаялся и получил отпущение. Его сердце теперь чисто. А я помню, как я защищал его перед Бенкендорфом, но так, чтобы не пострадать самому. Помню, как ходил каждый день в типографию и замирал от страха, глядя на посвящение. Если бы можно было вымарать его без посторонних глаз — я бы не колебался. Но тут я знал, что жест будет замечен. Пушкин узнает о моей трусости, а остальные — о моей осведомленности в деле «Гавриилиады». Эта двойная угроза помогла моей гордости уберечься от постыдного шага. Пушкин расхвалил меня за посвящение, но я-то знаю — каково оно мне досталось! Я себе отпущение дать не могу. Искупление еще впереди, и оно должно быть настоящим искуплением всех слабостей и врак. Это Александр Сергеевич — встряхнулся как птичка — и полетел, а мой путь дольше и приземленней. Но и основательней. Поэту легко быть птичкой. А старому солдату… В человеке сомневающемся, взвешивающим и оценивающем свои поступки, легкости быть не может. Царское прощение — чужое, оно легче собственного.

Бог всем судья. Я искренне рад, что Пушкин спасся, что он весел и мчится в кибитке через осеннюю грязь в Малинники, к сельским развлечениям и непременному письменному столу.