Тайны Храма Христа

* * *

В то время, когда Морошкин и братья Сковородниковы ставили забор, другие рабочие помогали художникам в Храме Христа Спасителя: укрывали холстом и рогожей и перевязывали веревками снятые вместе со штукатуркой со стен Храма полуметровые квадраты фрагментов фресок и погружали их на автомашину. Флегонт видел раньше эти картины в цельном виде на стенах Храма. Среди них были разные, порой страшные, а некоторые и вовсе не понятные. Однажды он долго рассматривал странную картину, на которой был нарисован горящий город. Огнем занялась вся улица, огонь того и гляди и на другие улицы перекинется, а народ стоит, спокойно смотрит на пожарище и за водой не бежит. От удивления Флегонт даже воскликнул:

- Что за город такой? Что за люди? Что за пожар такой чудной?

- Не чудной, а великий! - пояснила Филимоновна, неожиданно оказавшаяся рядом. - Москва это наша горит. Сами москвичи ее, милок, подожгли в тыщу восемьсот двенадцатом годе. Своими руками, с согласия губернатора графа Ростопчина.

- Сами? Свои дома?

- Сами. Свои.

- И со всем добром?

- Все как есть!

- Чай, жалко было?

- Еще бы не жалко! Видишь, на картине плачут люди? А все ж сожгли свою Москву, чтоб покончить с врагом, прогнать супостата Бонапарта. Не всякий народ такое может. Потому и назвали тот пожар великим.

- Да уж… Тут действительно… Ничего не скажешь!

- Дед мой Егорий пал тогда на Бородинском поле. Там и похоронен в братской могиле под общим крестом. А бабка Авдотья свой дом лучиной подожгла. За то ее француз-лиходей штыком проколол.

- Насмерть?!

- Два дня мучилась, потом померла. Мне отец сказывал. Потом ему, сироте, московский губернатор граф Ростопчин медаль вручил и три рубля денег. Серебром!…

Заметив, что ее знакомец рассматривает другую картину, Филимоновна сама подошла к нему и заговорила первая.

- А это, голубь, про другое нашествие: когда Гришка Самозванец польских панов в Москву приводил. Вошли они обманом, засели в Кремле и стали над русскими людьми глумиться, грабить да насильничать. Всю Москву сожгли, окромя Кремля.

- Нешто было такое? - усомнился Флегонт.

- Было, милок. Только теперь позабылось малость: триста с лишним лет с той поры прошло! Наш народ незлопамятлив. Плохое скоро забывает. Иной раз себе же и на беду. Натерпелась тогда Москва. Шляхтичи рубили православных, не щадили ни малого, ни старого.

- А что ж москвичи? Неужто смирились? Неужто не поднялись?

- Не смирились - поднялись. Вооружились чем попадя, окружили Кремль и закрыли ляхам все ходы и выходы. Начали паны шибко голодать. А они все - чревоугодники и бражники, попировать любят, без мяса не могут. Сначала кошек и собак съели, затем за крыс и мышей принялись. Об этом солдаты в песне пели:

… Вспомним, братцы, что поляки

Встарь бывали также в ней:

Но не жирны кулебяки -

Ели кошек и мышей…

- А уж потом дружка дружку жрать начали.

- Что ты, старая! Окстись! Нешто такое можно?

- Сказываю, как было.

- У нас в Сумерках уж какой страшенный голод был, а чтоб человечину жрать? Никто никогда!

- То вы - простые мужики русские, а это - паны польские. Вы по простоте своей и малым обойдетесь, перебедуете до лучших времен. А они - нет, не те у них кишки. Доподлинно известно, бочки в кремлевских погребах стояли с «солониной» - с ногами и руками засоленными.

- Тьфу! - не сдержался Флегонт. - Что они - не люди? Некрещеные?

- Крещеные, да не по-нашему. «Кото-лики» они. Оскоромились, однако, понапрасну. Все едино пришлось потом сдаться и просить у москвичей милости. А народ наш, говорю, незлопамятлив. Всех выпустили из Кремля живьем, никого пальцем не тронули. Сказали только: ступайте к себе, а к нам со злом больше не ходите и веры своей римской нам не навязывайте!

- Вот это самое и нарисовано на картине?

- Ну да! Как отощавшие паны из Кремля выползают.

- Хорошо нарисовано. Такие картины народ должен видеть. Чтоб не забывать того, что было!

- Мозга у тебя есть, милок. Не то что у тех, кто велел картину снять да неведомо куда отправить.

- А что она за вера такая - «кото-лическая"?

- «Кото-лическая»? - нищенка ехидно усмехнулась. - А вот она такая самая, значит, и есть. Кто ее примет, тот своим ликом будет похож на кота. «Кото-лик» будет!

Помолчав немного, Филимоновна продолжила:

- Непростое дело, милок. Кто по этой вере живет, тот думает одно, говорит другое, а делает совсем третье. От этого непотребства и притворства проявляется у человека на лице этакая противная кошачья улыбочка. Вот и становится человек похожим на кота.

- «Кото-лик», значит, ликом - кот?

- Истинно так! И от той притворной римской веры людям очень много всякого зла учинилось. Самые главные «кото-лики» в старину ни в чем не повинных людей тыщами на костре сжигали. Живьем!

- Ну?! Во живодеры! Во сволочи! Наши попы, на что уж прохиндеи, а такого не творили!

- Ты наших попов не тронь! - опять рассердилась Филимоновна.

- Наши попы всякие бывают. К тому ж у нас попы, а у «кото-ликов» - папы. Это совсем иное дело. Наши батюшки, случается, и водочкой балуются, и деньги любят. Однако ж основные Христовы заповеди они соблюдают. А папы нет, они на поверку во Христа вовсе не веруют. Они завсегда на стороне тиранов и народ охмуряют. Всю жизнь врут. Самые разбойничьи войны благословляют. Когда эти самые папы меж собой за власть в Риме дерутся, то до смертоубойства доходит - дружка дружку ядом травят!

- Ты уж тово! - не выдержал Флегонт. - Зачем так наговариваешь?

- Чистую правду говорю! Иной месяц всего посидит в папах, смотри, уж готов - отравили! Вот те крест!

И Филимоновна истово перекрестилась…

Тут Флегонт вспомнил про свой пятиалтынный, и ему стало стыдно.

Впрочем, сама Филимоновна, как заметил Флегонт, нисколько не стыдилась своего нищенства и побираться умела.

Редко кто мог отказать ей в подаянии. А еще Филимоновна иногда напевала стихи о великом московском пожаре.

Как-то осенью увидел Флегонт ее, сидевшую на пожухлых листьях у забора близ Храма. Прислонившись спиной к забору, она тихо тянула долгую песню про великий пожар:

Шумел-горел пожар московский,

Дым расстилался по реке.

А на стенах в дали кремлевской

Стоял он в сером сюртуке.

Зачем я шел к тебе, Россия,

Европу всю держа в руках?

Теперь с разбитой головою

Стою я на твоих стенах…