Я – Мелантэ

Глава 1

С самого детства я привыкла к запаху старинных книг, чернильных чертежей и горячего песка. Они окружали меня, как невидимая броня, которую я несла с собой, когда мир за пределами моего дома казался слишком ярким, слишком громким. Моё детство прошло в мире, где время было не преградой, а приглашением. Приглашением заглянуть в прошлое, шагнуть за кулисы истории, в лабиринты мифов и легенд.

Мой дядя, Микаэл Каллис, был археологом, настоящим рыцарем древних миров. Он воспитывал меня с того дня, как я появилась на свет. О моих родителях он говорил немного, лишь упоминал, что они были словно утренний туман: пришли, чтобы дать жизнь, и исчезли, оставив меня в его заботливых руках. Я никогда не спрашивала больше. Дядя был для меня всем – наставником, другом, путеводной звездой.

Каждое лето мы путешествовали по миру, выслеживая древние тайны, как охотники за сокровищами. Мы раскапывали римские монеты в пыльных полях Испании, исследовали руины храмов в Турции, но больше всего дядя любил Грецию. Она была его вечной музой. Именно там он впервые рассказал мне об Одиссее.

"Это не просто история, Александра," – говорил он, держа в руках старое издание с выцветшими страницами, – "Это карта, через которую мы можем увидеть не только миры героев, но и наши собственные души."

Мы зачитывались Гомером по вечерам, под звуки сверчков и треск огня. Дядя восхищался Одиссеем, его хитростью, его волей к жизни. А я… я всегда была очарована Телемахом.

Он был для меня чем-то большим, чем сын героя. В нём была странная энергия, недосказанность. Что-то в нём цепляло меня, будто он был не просто героем, а чем-то большим – фигурой, пронзающей время. Я часто задавалась вопросом: что чувствовал Телемах, когда ждал отца? Когда видел, как мать борется с наглыми женихами? Может, он мечтал не просто о возвращении Одиссея, а о том, чтобы самому стать героем своей истории?

Эти размышления стали для меня чем-то большим, чем просто детские фантазии. Они были началом пути, который я не могла предугадать. Даже после того, как дядя покинул этот мир, его любовь к древним мирам осталась во мне. Я выбрала археологию, словно хотела продолжить его дело. Но вместе с этим во мне жила другая страсть – любовь к невозможному, к историям, которые раздвигали границы времени и пространства.

Дядя часто говорил, что время – это самая великая загадка. И, может быть, где-то в его словах скрывался ответ на вопрос, который я задаю себе до сих пор: почему я не могла избавиться от чувства, что Телемах – это не просто имя на страницах древней поэмы? Почему я ощущала, что он ближе ко мне, чем любой другой герой?

Я всегда думала, что это лишь воображение. Но теперь, когда я оглядываюсь назад, я понимаю: история началась задолго до меня. И её нити вели не только в прошлое, но и в будущее, в миры, которые мне ещё только предстояло открыть.

Итаку я представляла иначе. Для меня этот остров всегда был больше, чем просто точка на карте – символ дома, места, где время и вечность пересекались. Здесь Одиссей строил свои планы, защищал свою землю и свою честь. В университетской библиотеке, погружённая в книги о микенской культуре и линейном письме Б, я воскрешала в воображении его пейзажи: вечнозелёные кипарисы, холмы, украшенные древними храмами, ветер, напоённый ароматами лавра. Но реальность оказалась совсем другой.

Сквозь грязные окна трясущегося автобуса я видела не романтическую Итаку, а пыльные дороги, серые холмы и старые тракторы, забытые вдоль обочин. Водитель изредка выругивался на коз, лениво переходящих дорогу, а я сжимала в руках блокнот – свою путеводную звезду, в которой до сих пор жила вера в великие открытия.

Профессор Лазаридис, давний знакомый моего дяди, был настойчив. Его сообщение не оставляло мне выбора: «Ваше участие в экспедиции крайне важно. Это может быть крупнейшим открытием нашего времени». Я представляла себе величие того, что нас ждёт, но по пути к раскопкам казалось, что я заблудилась в пустоши.

Три дня я скрупулёзно очищала керамические осколки, сортировала обломки амфор и спорила о датировках с другими студентами. Каждый день был похож на предыдущий. Шум лопат, монотонный ритм щёток, сухие замечания Лазаридиса… В сердце росло чувство утраты: где магия, которой был наполнен мой мир в детстве? Но на четвёртый день всё изменилось.

– Александра! Сюда! – донёсся голос одного из студентов.

Я бросила щётку и поспешила к месту, где несколько человек уже столпились вокруг чего-то, скрытого в земле. В углублении виднелись обугленные деревянные балки. Лазаридис, присев на корточки, склонился над небольшой плитой, едва видимой под слоем почвы.

– Это может быть перекрытие, – предположила я, чувствуя, как внутри поднимается знакомое волнение.

– Взгляни сюда, – ответил Лазаридис и указал на поверхность каменной плиты.

Символы, вырезанные на ней, казались знакомыми, но одновременно чуждыми. Я осторожно провела пальцами по линиям, стараясь разобрать текст.

– Линейное письмо Б… – начала я, но тут же осеклась. – Нет. Это что-то другое.

Среди символов микенского письма были грубые, резкие знаки, как будто их вырезал кто-то, не знающий истинной системы письма.

– Это не микенское, – выдохнула я. – Эти символы… они будто из другого времени. Или мира.

Лазаридис кивнул, его глаза вспыхнули от азарта.

– Сравни формы. Это напоминает протосемитское письмо. Такое находили в Леванте, но здесь… – Он замолчал, словно разглядывал глубже, чем я могла увидеть.

Его слова зацепили. Протосемитское письмо? Здесь, на Итаке? Я вспомнила о загадочных народах моря, разрушивших цивилизации бронзового века. И если их следы остались в Леванте, почему бы им не оказаться здесь?

– Это может быть список, – задумчиво сказал Лазаридис. – Посмотри, как расположены символы. Это имена.

Мой палец скользнул по первым строкам: Антиной, Евримах. Имена, знакомые каждому, кто читал Гомера. Но дальше шли слова, которых я не знала: Закрум, Шубалу.

– Женихи Пенелопы? – спросила я, хотя интонация больше напоминала заявление.

Лазаридис не ответил. Но тишина говорила больше слов. Мы наткнулись на нечто невероятное.

Поздним вечером, когда лагерь затих, я вернулась к раскопкам. В свете фонаря плита выглядела ещё более загадочной. Я склонилась над ней, пытаясь снова разглядеть символы, и вдруг заметила небольшой предмет в углу.

Металлический осколок, вкрапления ржавчины… На его поверхности была выгравирована сова – символ Афины. Я подняла его, ощутив холод металла. И в тот же миг мир вокруг изменился.

Свет погас, тишина накрыла, словно плед, а в моей голове вспыхнули образы. Корабли под парусами, люди в бронзовых доспехах, женщина в синем хитоне с глазами богини. Рядом с ней стоял юноша, чьи голубые глаза будто смотрели в самую душу.

Мир закружился. Я выронила артефакт, и видения исчезли. Осталась лишь темнота. И понимание, что это была не просто находка. Это была дверь. Дверь в прошлое, которое я едва начала понимать.

Имена на той табличке преследовали меня даже во сне. Закрум, Шубалу… Эти слова звучали, как эхо далёких берегов, шёпот неизведанных миров. Они не были греческими, в этом не оставалось сомнений. Каждый раз, когда я закрывала глаза, передо мной вставали образы народов моря – странников, завоевателей, пиратов. В университетской библиотеке я часами разглядывала карты их путей, пытаясь понять, кем они были: разрушителями великих цивилизаций бронзового века или лишь последней главой трагедии, которая началась задолго до их прихода.

Лазаридис однажды упоминал, что их следы можно найти по всему Средиземноморью, но я никогда не думала, что они могли добраться до Итаки. И вот я стояла здесь, перед плитой, на которой эти имена, словно узоры на древнем ковре, намекали на связи, которые мне предстояло разгадать.

Ночью лагерь утих, но я не могла уснуть. Луна заливала всё мягким серебром, и звуки ночи, обычно такие успокаивающие, сегодня казались тревожными. Каждый шорох, каждый скрип палатки напоминал мне о древних тайнах, спрятанных буквально в нескольких метрах под землёй.

Я не выдержала. Встав с кровати, я осторожно вышла из шатра, стараясь не разбудить остальных. Фонарик в руке дрожал, его пятно света прыгало по камням, будто само боялось заглянуть в тьму. Когда я добралась до плиты, ветер стих, а воздух наполнился странным, гнетущим спокойствием.

Сначала я просто стояла, разглядывая плиту, будто пытаясь заговорить с её молчаливыми символами. Но что-то внутри меня – не просто любопытство, а почти животный инстинкт – подталкивало меня к действию. Я наклонилась ближе и заметила, что один из краёв плиты слегка приподнят. Сердце замерло.

Монтировка лежала неподалёку, оставленная кем-то из наших. Я схватила её и осторожно, миллиметр за миллиметром, начала поддевать плиту. Камень двигался неохотно, с протестующим скрежетом, но, наконец, поддался, и под ним открылось узкое отверстие. Из темноты пахнуло древней пылью, тёплой и густой, как сама история.

Логика подсказывала мне остановиться, позвать Лазаридиса, но что-то более сильное – зов, который я не могла объяснить, – заставило меня пролезть внутрь. Это был узкий проход, ведущий в подземное помещение, которое, казалось, ждало меня тысячи лет.

Фонарик выхватил из темноты стены, покрытые росписями. Цвета поблекли, но линии оставались удивительно чёткими. На одной стене была изображена женщина в синем хитоне, с холодным, почти божественным взглядом. Я уже видела её раньше – во сне или видении, что мучило меня после того, как я нашла металлический артефакт.

На другой стене – мужчина в плаще, стоящий на фоне кораблей. Его глаза, нарисованные с пугающей точностью, словно следили за мной. Одиссей. Я была уверена.

Но именно третье изображение заставило меня застыть. Юноша с медными волосами и голубыми глазами смотрел на меня из глубины веков. Его лицо было обрамлено завитками декоративных линий, как у героя древней фрески. Рядом с ним я заметила символ, который Лазаридис назвал протосемитским.

«Кто ты?» – прошептала я, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.

И тут я увидела надпись под изображением. Слова были странной смесью микенского письма и незнакомых мне символов. Я склонилась ближе, чтобы разобрать: Телемах.

Имя, которое я знала с детства. Сын Одиссея. Но что он делал здесь, на Итаке, в этом святилище, о котором никто не знал?

Мой взгляд скользнул дальше. Ещё слова, сложные и загадочные, повторялись в виде зашифрованных фраз. Правда. Возвращение. Долг. Всё это казалось отголоском чего-то важного, недосказанного.

Я сделала несколько снимков, чувствуя, как в груди разгорается странное, лихорадочное волнение. И вдруг за моей спиной раздался звук. Шорох, неестественный для этой тишины. Я обернулась, и в тусклом свете фонаря увидела тень человека, стоявшего у входа.

Тень у входа была неподвижна, но её присутствие заполнило всё пространство святилища. Я попыталась унять дрожь в голосе.

– Кто здесь? – спросила я, хотя уже знала ответ.

Тишина длилась слишком долго. Потом фигура шагнула вперёд, и свет фонаря выхватил из тьмы знакомое лицо.