В долине солнца

8 октября

В полдень Гаскин принесла Тревису тридцать долларов и назвала это первым авансом. Он спустился с лестницы, с которой красил карнизы – это было одно из дюжины заданий, которые она выписала на бумажке и прикрепила над ночным депозитным сейфом перед офисом. Она ждала в тени. Он поставил банку с краской на землю, а кисточку положил сверху, вытер руки о рубашку и взял у нее деньги.

Она указала на повязку, в которой он все еще был, и сказала:

– Можешь работать ночью, если хочешь. Я не возражаю. Лучше уж так, чем страдать на солнце.

– Могу, – ответил он.

– До конца дня можешь отдохнуть. Поезжай в город, купишь себе что-нибудь.

– Благодарю, – сказал он, сунув деньги в карман рубашки.

Она стояла, будто ожидая, что что-то произойдет, но когда этого не случилось – ушла.

Убрав краску в шкафчик, он опустил стальные стойки кемпера и сдвинул бетонные блоки, которые их удерживали. И хотя все это было для него рутиной, он ощущал слабость, а из-за повязок было трудно дышать, ведь ему приходилось постоянно ощущать собственное зловонное дыхание со сладким химическим привкусом. Нашарив домкрат, он едва его не выронил. С четвертой попытки все-таки сумел его установить и поднял кемпер с уровня земли. Затем медленно выкатил пикап из-под кемпера и сделал широкий круг по стоянке, взметнув камни шинами, после чего выехал на шоссе.

Ему не было жаль оставлять свой автодом. Тот стал ему противен из-за непроходящего запаха крови и гниения.

Прошлой ночью он спал урывками, ему снилось, будто что-то неведомое следит за ним из густой рощицы. Он был с отцом, и они шли с охотничьими винтовками, оба в камуфляже. Тревису было четырнадцать, но лес был не тот, что на северо-западе округа Коул, куда отец однажды его взял, намереваясь преподать ему урок о том, каким должен быть мужчина. Нет, этот лес был жаркий, влажный, в Северном Вьетнаме, где ползали жирные пятнистые змеи, застилая дневной свет, с огромных пальмовых листьев капала вода и незримо присутствовали твари с ядовитыми зубами. Они с отцом продвигались тихо, наклонив винтовки к земле, и Тревис знал: за ними по пятам следует длинная темная фигура. Он улавливал ее краешком глаза – черную бесформенную тварь, пробиравшуюся между деревьями. У него под ботинком хрустнула ветка, и вот они очутились в роще дубов, кленов и акаций с множеством колючек. Здесь они наткнулись на крупного серебристого волка, скулившего в капкане. Зверь пытался отгрызть себе заднюю лапу, и вся его морда была в крови. Отец поднял винтовку. Тревис тоже попытался было вскинуть ствол, но тот вдруг вывернулся в его сторону и выстрелил. Он проснулся. У него болела челюсть, а рана на ноге кровоточила.

После этого о том, чтобы уснуть, не было и речи, поэтому он встал и плеснул себе в лицо водой перед раковиной на кухне и вышел на свежий воздух, чтобы сесть на крыльце кемпера, среди ночи и звуков пустыни: переклички койотов, шелест крыльев, шорохи мышей в полях… Он слышал это и многое другое. Слышал стук гравия на стоянке, когда там задул ветер, шум телевизионных помех в фермерском доме, после того как ночное вещание завершилось государственным гимном. Скрип половиц в доме под ногами Гаскин, чью фигуру он время от времени наблюдал за жалюзи. Когда он ее видел, кровь в его венах начинала бежать быстрее, а в зубах нарастал новый, голодный зуд.

Он чувствовал голод постоянно, но есть не мог. Тогда утром он пытался подкрепиться полоской вяленой говядины, которую достал из консервной банки у себя в кемпере, и от одного только запаха у него к горлу подступила тошнота. Он убрал мясо в карман, чтобы потом бросить рыжему коту, когда его увидит. У него болели мышцы, их сводило судорогой, а рана на бедре никак не затягивалась, хотя и кровоточила не всегда. Она скорее сочилась неожиданно, будто кровь в его теле теперь следовала своему таинственному плану, в котором биология больше не играла никакой роли.

Ехать в город было недалеко, но он получал удовольствие от самой поездки, несмотря на солнце. Сам шорох шин придавал ему бодрости, пока он пересекал поле, где зеленела трава, а в искусственном озере с фонтаном бурлила вода неестественно голубого оттенка. Протяженные металлические здания на дальней стороне озера стояли пустые, с вывесками вроде: «СВИНЬИ, СКОТ, ПТИЦА». «Ярмарка», – подумал он, еще прежде чем увидел знак на съезде. Через несколько миль он проехал церковь с белым шпилем и вывеской на испанском языке, затем огороженный двор бутановой компании и наконец – городскую черту Сьело-Рохо.

Городок был совсем невелик. Шоссе рассекало его надвое, будто шрам. Первым, что здесь ему попалось, оказался «Тейсти Фриз», ресторан для автомобилистов, а за ним – длинное кирпичное здание с плоской крышей и шестью желтыми школьными автобусами, припаркованными снаружи. Потом – дети на игровой площадке. Парикмахерская. Заправка. Отделение почты из шлакоблоков. По улицам сновали старые уродливые машины, точно существа, одрябшие от воздействия солнца. Тревис завел свой «Форд» на стоянке перед продуктовым магазином «Бережливый Дэн». Посидел немного в кабине с работающим двигателем, наблюдая за входящими и выходящими покупателями и прикидывая, как чудно́ он, наверное, выглядит со своими повязками и в шляпе. Он положил руку на карман рубашки, в котором лежало тридцать долларов. Снял правую перчатку – на солнечном свете его новая бледная плоть стала покрываться красными волдырями. И еще он был уверен, что услышал шипение. Поэтому надел перчатку обратно.

Войдя в магазин, он взял тележку – скорее, чтобы опираться на нее при ходьбе, чем чтобы наполнить продуктами. У тележки было расшатанное колесо, и она так пронзительно скрипела, что несколько женщин в рядах с овощами, хлопьями и консервированными помидорами косо на него посмотрели, когда он прошел мимо них со своим завернутым лицом. Он положил в свою тележку коробку моющего порошка и три бутыли дистиллированной воды. Потом уставился на воду на несколько секунд и поставил ее обратно. Нашел бинты, марлевые прокладки. Крем с алоэ вера. Прокатил тележку в глубину магазина и увидел девушку в джинсах и переднике, которая устанавливала ценники на кукурузу со сливками в конце ряда. За ней располагался мясной прилавок. Тревис толкнул тележку в этот ряд. Девушка встала из-за своей пирамиды банок, опустила этикет-пистолет и проследила за ним взглядом, пока он проходил мимо. Потом спросила ему вслед:

– Вам нужна помощь, сэр?

Но Тревис не отозвался.

Он встал перед мясным прилавком и уставился на свежие шматы красной мраморной говядины. Почувствовал тот же зуд в зубах, что и при виде Гаскин, когда она ходила у себя по дому. Нервы, связывавшие зубы с челюстью, стало покалывать.

За прилавком стояло двое мужчин – один постарше, другой помоложе. Оба в белых фартуках и белых же бумажных колпаках с названием магазина. Младший был латиноамериканцем, с глазами размером с блюдца. На бейдже у него было написано: «ДЖИММИ». Старшего – он был крупный и полный, с дружелюбным, мудрым лицом – звали Рон.

– Я могу вам помочь, сэр? – спросил он.

У Тревиса потекли слюнки. Он чувствовал, что на ткани, где полоска от его рубашки закрывала рот, расползалось темное влажное пятно.

– Господи, – проговорил Джимми.

– Не будь так груб, сынок.

– Я тебе не сынок, Рональд, – ответил Джимми.

Тревис закачался, совсем слегка, но теперь сквозь джинсы у него на бедре просачивалась кровь: следы от укусов снова вскрылись и стали кровоточить.

– Сэр, похоже, у вас неприятности, – спросил Рон, на этот раз громче.

Но Тревис оторвал взгляд от мяса только тогда, когда пожилой мужчина обошел прилавок и, осторожно взяв его за руку, сказал:

– Сэр, у вас кровь идет.

Тревис перевел взгляд со старика на свое бедро, затем на Джимми, который с отвисшей от ужаса челюстью пялился на него из-за прилавка. Тревис отдернул руку и сделал шаг назад, развернулся, но, споткнувшись о собственные ботинки, рухнул в пирамиду из кукурузы со сливками.

Банки разлетелись по проходу.

Девушка с пистолетом ахнула и прижалась спиной к полке с сушеными бобами и рисом.

Тревис выбежал из магазина, оставив тележку с продуктами.

Той ночью Ридер сидел на складном алюминиевом стуле в задней части дома, сразу за тем местом, где каменное патио встречалось с газоном, поросшим эремохлоей. Он сидел и крутил сигареты из небольшого кожаного кисета и курил, посылая серебристые кольца к оранжевому небу. Кольца эти растворялись, и на их место тут же следовали новые. Сверху тянулись электрические провода. Временами Ридер, как ему чудилось, слышал, будто они что-то себе напевают. В нескольких кварталах к югу, далеко за сосновым забором, что ограждал его участок в этом уютном районе обсаженных вязами и кленами газонов, медленно, с низким грохотом, проехал поезд. Ридер курил и слушал его. Он думал о мертвых девушках и о мужчине, который их убил. Думал о буквах: Т, Р, Е.

Он услышал, как мягко открылась и закрылась сетчатая дверь, как зашипела пивная банка. Улыбнулся, когда холодная жесть коснулась его плеча. Он дотронулся до нее – и до руки, которая ее держала.

– Какой-то ты потасканный, – сказала ему жена и уселась на стул рядом с ним и открыла себе пиво. Она была в длинной красной юбке и такой же кофте, босые темные ступни касались камней патио. Красивые ступни его жены, его любимой Константины.

– Я всегда потасканный, Конни, милая, – отозвался он. – Разве ты не замечала?

– Но в последнее время особенно, – сказала она.

Он отпил из своей банки. Когда оторвал ее от губ, там уже не осталось и половины.

– Хорошее, да? – спросила она, отпивая свое.

– Мой отец, – сказал он, – думал, что пиво и задний двор, где можно его выпить, две из трех лучших вещей, на которые только может надеяться мужчина.

– А что третье? – спросила она.

– Чтобы этот задний двор был в Техасе.

– Ты делаешь меня счастливой, старичок. После всех этих лет все еще делаешь меня счастливой.

– И я этому рад, – сказал он.

– Мой отец хотел, чтобы я вышла за хозяина ранчо, как ты знаешь.

– Знаю.

– За богатого гринго. Terrateniente[14].

– А ты не хотела? – улыбнулся Ридер. Он указал рукой с банкой пива на небольшую лужайку за их похожим на ранчо домом, на дуб в дальнем углу. – Все это было бы твоим, сеньорита. Eres una mujer rica y hermosa. ¿Qué más se puede desear?[15]

– Nada[16]. – Она улыбнулась.

Он почувствовал, как у него полегчало на душе, пусть и немного.

– Nada más del mundo[17], – сказала она.

Он дождался, пока ее улыбка сойдет с губ и она почти допьет свое пиво, а потом сказал:

– Нас кое к чему подвязали. Кое-чему… – он замешкал, – что меня печалит, – проговорил он наконец. Прислушался к молчанию жены и пожалел, что выбрал именно это слово – «печалит». Лучше бы вообще ничего не говорил, лучше бы молчал, и тогда ему не пришлось бы рассказывать что-либо еще.

– Там девушка, – вздохнул он. – Вернее, три девушки. Третью мы нашли позавчера.

– Они мертвы? – спросила она.

– Как Цезарь.

– Сколько им?

– Под тридцать, – сказал он. – Я все думаю…

Он снова отпил – наконец его банка опустела.

– Еще одну? – спросил он.