Это было на фронте

25

Ночь перед боем. Сделаны последние пометки на картах, закончены последние приготовления. Приказ изучен, растолкован. Проведены партийные и комсомольские собрания. Часы артиллеристов и пехотинцев идут одинаково — сверены по часам командира дивизии.

Итак, в четыре ноль-ноль. А пока спать. Это сейчас главное. Боец должен уметь засыпать и просыпаться по команде. Должен. Но как проинструктировать того, кто лежит сейчас тихо на нарах в полутьме землянки и с открытыми глазами перебирает свою жизнь? Ведь только по сдержанному вздоху и можно догадаться, что боец не спит. А вздох этот может услышать лишь сосед по нарам, да и то не всегда, потому что он тоже занят воспоминаниями и вздох товарища часто принимает за свой собственный.

Не было человека в дивизионе, кто не думал бы о предстоящем бое. Все думали об одном, но по-разному.

Шестаков побывал на кухнях, в караульном помещении: приказал ликвидировать пост № 7 — гауптвахту. Отправляя Тонкорунова в батарею, сказал ему кратко:

— Завтрашний день — твой судья. О прошлом теперь думать некогда — отдыхай!

Кажется, все было готово. Но, придя к себе, Шестаков обнаружил, что сам-то он не готов. Бой, видимо, будет трудным. Сорвать подготовленное, рассчитанное наступление врага не шутка. Все возможно. Движение и вперед, и назад, и смена всех позиций. А вещи разбросаны.

Шестаков стал укладывать свой рюкзак. На дно — белье, гимнастерку, фуфайку. Потом, чтоб не измялись, томики Ленина, письма от жены и сыновей. Сверху тетрадки, вырезки из газет, конспекты… Постель оставалась разобранной. На голом столе звонко тикал будильник, звонок — на половину второго. На всякий случай. Хотя на этот раз предупреждены дневальные, чтоб разбудили.

Шестаков вторым слоем целлулоида обернул партбилет и удостоверение личности. Пуговица левого кармана гимнастерки пришита крепко. Но все же лучше вот так — изнутри зашпилить булавкой. В правом кармане записная книжка. Шестаков достал ее, присел к столу, полистал — не забыл ли чего.

В записной книжке — записи странные. Отдельные буквы, сокращенные фамилии, изредка — фразы. На фронте дневники вести запрещено, и все же это дневник. От частого припоминания и размышлений Шестаков свободно читал неразборчивые, разорванные слова. Это биографии и факты из жизни бойцов и командиров. Это мысли замполита. Ведь Шестаков и газетчик. И тайно он лелеял надежду написать хотя бы очерки о людях, которых узнал. Выдумывать ничего не придется — вот она, книжица.

Шестаков спрятал записную книжку в правый карман. Шинель и рюкзак — под топчан, полевую сумку — на стол. Уснуть! Хотя бы полтора часа.

Погасив коптилку, Шестаков отворил дверь в землянку, лег на топчан. Усталость все же была сильней мыслей — сон пришел. Последнее, что вспомнил Шестаков, — это атаку. Как он, молодой, бежал в цепи с винтовкой наперевес, на деникинцев. Давно это было. А как-то будет теперь?

Костромин лежал на своем топчане, курил в темноте. Громов ночевал в батарее: в случае возможной тревоги он должен был разбудить командира дивизиона. Дежурный и связные в штабе поднимали подразделения и командиров батарей.

Докурив папиросу, Костромин понял, что сразу ему все-таки не уснуть. Чтоб проветрить землянку, он распахнул дверь. Поднялся по ступенькам, присел на поросший травой край входа.

Уже совсем стемнело. На западе небо было чуть светлее — след догоревшей зари. Звезды там едва проступали. Зато правее, над оврагом, и выше по крутому склону, над лесом, звезды были крупными и яркими, их свет дрожал от поднимавшегося лесного дыхания. Как и в прошлую ночь, было тепло, и день обещал быть жарким. Здесь, в трех километрах от переднего края немцев, было тихо. По временам гигантскими стрелами вонзались в небо лучи прожекторов, да иногда доносился далекий гул моторов: самолеты или танки — разобрать трудно. Со стороны оврага и леса потянуло прохладным ветерком, и Костромин, глубоко вдохнув, различил запах хвои и березового листа.

«Что-то здесь будет завтра? — подумал он. — Какие страшные силы вырвутся наружу! Среди огненных вихрей даже на секунду невозможно будет представить эту тишину, и лесные запахи, и спокойное мерцание звезд».

Эта мысль промелькнула, и на смену ей пришли другие, устойчивые, привычные мысли. В последний раз Костромин перебрал в своей памяти все то, что ему удалось сделать за время командования дивизионом.

«Все ли я сделал, что было в моих силах? Да, кажется, все».

Костромин взглянул на светящийся циферблат часов и приказал себе: «Еще десять минут — и спать!» Теперь уже ничто от него не зависит. До завтра.

Десять минут полного покоя. Можно позволить себе бесцельно глядеть в сторону леса. Вон туда, где к черной верхушке ели протягивает острые лучики яркая звезда. Глядеть — и все. И не надо мыслей, не надо волнений. Накануне их было много, ну и что? Вера сейчас спит в своей мягкой чистой постели, а может, сидит в театре с друзьями… И если завтрашний бой для него будет последним, то и тогда ничего не изменится. Каждому — свое. И Юлия Андреевна… У ней тоже свое… А вот так глядеть — хорошо. Звезда скоро коснется елки. И ветерок опять потянул. А там, над оврагом, он сильнее. Слышно, как шумит ольха…

— Это вы?

От приглушенного голоса Беловодской Костромин вздрогнул, спрыгнул в проход землянки и только тогда повернулся. Она стояла наверху, и капитан смотрел на нее, приподняв лицо. Мерцала звездочка на ее берете. Костромин поднялся по ступенькам.

— Я зашла… Я иду к себе, — сказала Беловодская. — Вот возьмите.

Она сняла санитарную сумку, порылась в ней. Протянула Костромину два маленьких свертка.

— Что это?

— Перевязочные пакеты. Вам и Громову.

— Ах да, конечно. Свой пакет я действительно куда-то задевал. Может ведь всякое случиться… Спасибо.

Костромин говорил, чтобы выиграть время. Неожиданный приход Юлии Андреевны застал его врасплох. Он сделал привычное движение, чтобы поправить ремень и одернуть гимнастерку, но вспомнил, что на нем нет портупеи. Чувство несобранности усилилось. Оно сменилось волнением, внезапным, как налетевший вихрь.

— Благодарю вас, — повторил Костромин, продолжая цепляться за эту ненужную фразу, — я не ждал…

И вдруг он шагнул к Юлии Андреевне, сказал:

— Так вы пришли все-таки…

Она молчала. Плечи ее опустились, и Костромин испугался, что вот сейчас она наденет сумку, повернется и уйдет. Уйдет неожиданно, как и пришла. И это будет их последняя встреча. Оставшись один, он будет искать слова, которыми можно было бы окликнуть ее, удержать. Этих слов, уже ненужных, он не найдет и тогда… Да нет их, нет… А что же есть?

Юлия Андреевна поправила волосы. Костромин привлек ее к себе. Теперь он видел только ее глаза и мерцавшую на берете звездочку. И еще — прямо перед ними, в трех шагах, ждала настежь распахнутая дверь. Пещерная темень землянки сулила первобытный кров. Так зачем же слова?

— До завтра… — сказала она тихо.

Костромин хотел ответить: «Завтра может быть не для нас». И вдруг понял: эта минута — единственная. Она не может, не должна быть иной. Как и та, когда он глядел на звезду над острой верхушкой ели, слушал шум ветра над оврагом…

«Да ведь и она, эта девушка, единственная. И я люблю ее!» — подумал Костромин, уверовав окончательно, что минута эта и есть непреходящая, как жизнь, полная радости, счастья. И не так уж важно — что было и что будет.

Он враждебно взглянул на черный проем распахнутой двери. И слова, наконец, нашлись:

— Я хотел бы, чтоб ты всегда была со мной.

Она торопливо поцеловала его два раза. Шепнула:

— До завтра…

Повернувшись, она перепрыгнула траншею, пошла скоро, не оборачиваясь. Он даже не успел сообразить, что надо бы проводить ее. Стоял, прислушивался к удалявшимся шагам.