Александр Курляндский

1. Чек на 10 000 000 000 000 000 000 долларов

В доме № 14 по Фрунзенской набережной в крайнем левом подъезде, что выходит во двор, поселился бомж.

Подъезд этот, всегда ухоженный, с такими же ухоженными жильцами, за последние годы сильно изменился. Часть жильцов, не вписавшись в «рынок», посдавала свои квартиры выходцам из арабских стран и стран «третьего мира», другая часть, напротив, обзавелась непробиваемыми дверями и надменными физиономиями. Третья продолжала бороться ив последних сил, матеря все на свете, особенно своих старых и новых соседей.

Геннадий Колобков относился к третьей категории жильцов. Всего несколько лет назад он был в полном порядке, сам выбирал роли, даже в булочную ездил на такси. А теперь — на метро, в булочную — пешком, а за границу— по телевизору. «Ах, Канары, ах, Канары! Райское наслаждение!»… Тьфу!

Особого таланта у Колобкова не было, но были волевое лицо, мужественная улыбка и хорошие связи. Все это позволяло без передыха играть директоров заводов, командиров, первых, вторых и третьих секретарей партии. Но увы… Конец ГКЧП был и его концом. Ни его лицо, ни он сам были теперь никому не нужны. Его еще приглашали иногда в периферийные концерты, где он изображал Президента, и все. Одним Президентом весь последний год и кормился. «Хоть за это ему спасибо. Козлу!»

Бомж сразу же проникся к Колобкову особыми чувствами. Видно, в той, прежней своей жизни он видел немало его ролей. Каждый раз, когда Колобков входил в подъезд, бомж вставал со своего матрасика и прикладывал руку к «козырьку»:

— Геннадий Пантелеевич. Доброго здравия.

В отличие от других бомжей, этот был чист, аккуратен, ничем плохим от него не пахло. Спал он на надувном матраце с белоснежной простынкой, еду принимал на табурете, и сам процесс еды осуществлял не грязными руками, а при помощи вилки, ножа и ложки, и то, как он их держал, как неторопливо и элегантно накалывал кусочки колбасы, выдавало человека с прошлым, интеллигентного, которому впору обедать не в подъезде, а в ресторане «Арагви» или на кремлевских приемах. Впрочем, так оно и было.

Бывший полковник медицинской службы, персональный пенсионер, Семен Филиппович Трахтенберг стал бомжем по роковому стечению обстоятельств. Чувствуя, что жизнь приближается к финишу, он переоформил свою приватизированную квартиру на единственную, горячо любимую дочь, умную, интеллигентную Марусю, врача-педиатра по профессии, но с несложившейся личной жизнью, по причине несложившейся внешности, и по этой же причине не имеющей своих детей, а лечащей чужих. И надо же случиться, в сорок семь лет дочь его влюбилась в проходимца, торговца то ли апельсинами, то ли гранатами, причем гранатами настоящими, а не просто гранатами. А этот проходимец, спасаясь от компаньонов, «намылился» на «ПМЖ» в Штаты. Естественно, дочь квартиру продала, деньги ушли на долги, и влюбленные улетели в город Нью-Йорк, а полковник медицинской службы оказался в восемьдесят два года без крыши над головой, в доме № 14, по соседству со своим прошлым домом № 12, в крайнем левом подъезде.

Однажды, когда Колобков был особенно не в духе (единственный платный концерт сорвался), к нему зашел Трахтенберг. Он был бледен, прерывисто дышал, руки его дрожали:

— …Извините, бога ради, — сказал он. — Но вы единственный, с кем могу поделиться. Таких, как вы, больше нет. Партийцев настоящих. Вы всегда. И в войну, и в годы коллективизации. И при штурме Зимнего…

Колобков обреченно кивал, спорить с бывшим полковником не имело смысла. Тот был уверен, что роли Колобкова — это он сам, его жизнь.

Старичок вдруг посмотрел по сторонам:

— Здесь никого нет?.. Жучки-паучки. Ну, вы понимаете?

Геннадий Пантелеевич усмехнулся:

— Говорите смело. Я теперь никого не интересую.

— Это хорошо. Только дайте слово… Впрочем, нет, не давайте… Я и так верю. Все, что я скажу — тайна. Самая секретная тайна… Партии надо помочь! А то ее в могилу загонят. Демократы хреновы! Вы — в партии авторитет. А я кто?.. Старик. Живой труп. С полувековым стажем…

— Я рад… Но как? — спросил Колобков.