Пагубная любовь

IV

Сердце Терезы говорило неправду. Вот и требуйте искренности от сердца!

Для внимательного читателя из диалога в предыдущей главе вполне выявился характер Терезы де Албукерке. Это девушка с душой мужского склада, сильная духом, ее гордость поддерживается любовью, ей чужды пошлые опасения, если можно применить это слово в том случае, когда дочь должна отказаться от сердечной склонности во имя безрассудных прихотей отца. Добрые люди говорят, так положено, а я всегда держусь тех же мнений, что люди добрые. Мы не погрешим против истины, приписав Терезе толику хитрости, а то и притворства; впрочем, слово «проницательность» тут уместнее. Тереза догадывается, что на стезе реальной жизни прямодушие то и дело спотыкается и доступ к самым благородным целям открывают тропинки, где нет места искренности и чистосердечию. Такая умудренность — редкость в ее годы, столь бедные опытом; но героиня романа почти никогда не бывает заурядною женщиной, а та, о которой повествуют мои записи, обладала своеобразнейшей натурою. Мне же, чтобы уверовать в ее своеобразие, довольно известности, которую принесли моей героине ее несчастия.

Из письма, в котором Тереза описала Симану Ботельо вышеприведенные сцены, явствует, что барышня из Визеу старается поладить с отцом, уповая на будущее и не желая ни томиться в монастыре, ни открыто выказывать неповиновение, что привело бы к разрыву с отцом. Об угрозах кузена Балтазара она умолчала: узнав о них, юноша, слишком порывистый и слишком отважный, чтобы сдерживать свои порывы, тут же примчался бы из Коимбры в Визеу.

Но не это письмо всполошило Симана Ботельо.

Казалось, небо над Терезою прояснилось. Отец ее не заговаривал более ни о замужестве, ни о заточении в монастырь. Балтазар Коутиньо вернулся к себе в поместье Кастро-Дайре. Девушка была спокойна и еженедельно посылала добрые вести Симану, а тот, наслаждаясь одновременно и радостями сердца, и богатствами духа, неустанно трудился и бессонными ночами возводил воздушный замок своего будущего блаженства.

Как-то раз, в один из воскресных дней июня 1803 года, отец предложил Терезе пойти с ним к заутрене в приходскую церковь. Девушка испугалась; когда же, принарядившись, она вышла в переднюю, отец встретил ее очень ласково и осведомился, в достаточно ли добром настроении она проснулась и не подарит ли своему родителю возможность счастливо дожить дни старости. Тереза молчала, вопросительно глядя на отца.

— Сегодня, дочь моя, ты отдашь руку своему кузену Балтазару. Для своего же блага ты должна слепо повиноваться воле отца. Когда ты свершишь сей трудный шаг, то сама убедишься: ради такого счастия стоило вытерпеть, чтобы его навязали силой. Но заметь, любезная моя дочь, отец прибегает к силе лишь из любви к тебе. Из любви я был к тебе снисходителен и мягок. Другой на моем месте ответил бы на твое непослушание дурным обращением, засадил бы тебя в монастырь, а то и промотал бы огромное богатство, которое ты наследуешь. Я не таков. Я выждал, пока с течением времени мысли твои прояснятся, и счастлив, что, насколько могу судить, ты избавилась от дьявольского наваждения, которым проклятый негодяй омрачил пробуждение твоего невинного сердца. Я не стал снова обсуждать с тобою это замужество, так как опасался, что раздумья не пойдут на пользу твоей дочерней преданности, каковую ты сейчас, как добрая дочь, выкажешь, обняв отца и поблагодарив за то, что я благоразумно уважил твой нрав и дождался наконец мгновения, когда ты оказалась достойна отцовской любви.

Тереза не сводила глаз с отца; но она настолько ушла в свои мысли, что плохо расслышала начало его речи и совсем не расслышала окончания.

— Ты молчишь, Тереза? — проговорил Тадеу, ласково беря дочь за руки.

— Что мне ответить, папенька? — пролепетала та.

— Даешь ты согласие? Готова подарить мне радость на те немногие дни, которые мне осталось прожить?

— Вы будете счастливы, отец, если я принесу себя в жертву?

— Не произноси слова «жертва», Тереза... Завтра об эту же пору ты увидишь, как все преобразится у тебя в душе. Твой кузен наделен всеми мыслимыми достоинствами; вдобавок к богатству, образованности, добродетельности он хорош собою, так что по всем статьям будет превосходным мужем.

— Он готов взять меня в жены, хоть я ему и отказала? — проговорила девушка с горькой иронией.

— Да ведь он влюблен, доченька!.. И достаточно уверен в себе, чтобы надеяться, что ты очень его полюбишь...

— Быть может, верней предположить, что всегда буду его ненавидеть?! Он уже и теперь мне противен, не думала я, что кто-то может быть мне настолько противен! Отец!.. — продолжала девушка плача, — убейте меня, но не принуждайте выйти замуж за кузена! Делайте со мной что хотите, я за него не пойду!..

Тадеу изменился в лице; он гневно вскричал:

— Пойдешь! Велю, и пойдешь!.. Велю! А нет, так навсегда тебя прокляну! Сгною в монастыре! Этот дом достанется твоему кузену! На ковры моих предков никогда не ступит нога какого-то проходимца! Раз у тебя такая подлая душа, ты мне не дочь, ты не моей крови и не вправе унаследовать наши безупречные фамилии. Впервые за всю историю рода их оскорбили — и кто, отец ничтожного мальчишки, в которого ты влюблена! Будь проклята! Ступай к себе в комнату, скоро тебя впихнут в такую каморку, где ты солнечного луча не увидишь!

Тереза встала, не уронив ни слезинки, и спокойно прошла к себе. Тадеу де Албукерке отправился к племяннику и объявил ему:

— Я не могу отдать за тебя мою дочь, ибо у меня нет больше дочери. Негодница, которую звал я этим именем, погибла для нас и для себя самой.

У Балтазара, который, по мнению дядюшки, обладал всеми мыслимыми совершенствами, был один лишь изъян: полнейшее отсутствие пылкости и отваги. Когда его попытка подставить матримониальную ловушку потерпела неудачу, кузен Терезы вернулся к себе в поместье, сказав старику, что сумеет лишить Симана Ботельо власти над сердцем Терезы. Он не одобрил намерения Тадеу засадить девушку в монастырь, сославшись на то, что общественное мнение тотчас сыщет самые оскорбительные тому объяснения. Племянник посоветовал дядюшке оставить девушку дома и подождать, покуда коррежидоров сын вернется из Коимбры.

Старик сдался на доводы Балтазара. Тереза подивилась внезапному успокоению отца и заподозрила неладное в подобной непоследовательности. Она написала Симану письмо. Девушка не скрыла ничего; не стала умалчивать и об угрозах Балтазара. В заключение же сообщила о своем подозрении, что замышляется какой-то новый план применить силу.

Когда студент дошел до той фразы письма, где речь шла о подозрениях Терезы, у него потемнело в глазах, и он не смог дочитать до конца. Его била дрожь, вены на лбу вздулись. Дело тут было не в смятении сердечном — кровь юноши забурлила от необузданности нрава. Тут же ринуться в Кастро-Дайре и заколоть кузена Терезы в его собственном доме — вот что первым делом нашептала ему ненависть, дошедшая до бешенства. В таком намерении он выбежал из дому, выбрал коня у наемщика и, вернувшись, принялся снаряжаться в дорогу. Сборы заняли немного времени, он поминутно выглядывал, не ведут ли коня, и был как в лихорадке. Ему пришлось ждать полчаса; тем временем его ангел-хранитель, облаченный в те ризы, в коих являлся он воображению Терезы, вызвал у него в душе тоску по тому времени, совсем еще недавнему, когда он помышлял о счастии, которое сулила ему любовь на стезе труда и чести. Он поглядел на свои книги с такой нежностью, словно в каждой из них была страничка истории его сердца. При чтении любой строчки мысленному его взору являлась Тереза, укрепляя дух юноши, помогая ему совладать со скукою прилежных занятий и с порывами собственной беспокойной натуры, с ее жаждой новизны и необычности. «Что же, всему конец? — думал Симан, закрыв лицо ладонями и опершись локтями на свой письменный стол. — А ведь только что я был так счастлив!.. Счастлив, — повторил юноша, порывисто вскочив, — какое тут счастье, когда меня бесчестит угроза, а угрожавший не наказан!.. Но я потеряю Терезу! Мне никогда больше не видать ее... После убийства мне придется бежать, мой отец станет мне злейшим врагом, и сама Тереза придет в ужас от моей мести... Она-то слышала только угрозу; но если бы негодяй попытался унизить меня в глазах Терезы подлыми оскорблениями, она, может статься, не стала бы их пересказывать...»

Симан Ботельо дважды перечитал письмо, и при третьем чтении бравады ревнивого фидалго показались ему не столь уж оскорбительными. Последние строки письма не давали никакого повода подозревать, что Коутиньо унизил его в глазах Терезы, а именно это подозрение и мучило больше всего гордость Симана; нет, в последних строках письма были только нежные слова, просьбы скрасить любовью минувшие и грядущие испытания, упования на блаженное будущее, новые клятвы и фразы, свидетельствующие, что Тереза искренне по нем тоскует.

Когда наемный стремянный постучал в дверь, Симан Ботельо уже не собирался убивать владельца Кастро-Дайре; он решил отправиться в Визеу, въехать в город, когда стемнеет, укрыться в надежном месте, а потом повидаться с Терезой. Но у него не было надежного пристанища. На любом постоялом дворе его бы сразу же узнали. Симан спросил стремянного, не знает ли тот в Визеу какой-нибудь дом, где он, Симан, мог бы укрыться на ночь-на две, не опасаясь, что об этом станет известно в городе. Стремянный отвечал, что в четверти мили от Визеу живет один его двоюродный брат, кузнец; а в Визеу знает он только хозяев постоялых дворов. Симану подумалось, что родич стремянного может ему пригодиться, и он подарил молодцу меховую куртку и пояс алого шелка, посулив кое-что поценнее, если тот пособит ему в одном любовном дельце.

На следующий день Симан Ботельо добрался до кузнецова дома. Стремянный рассказал родичу, о чем договорился со студентом.

Симан Ботельо укрылся в надежном прибежище, а стремянный не мешкая полетел в Визеу с письмом, которое должен был передать одной нищенке, жившей где-то в глухом закоулке. Нищенка дотошно выспросила все приметы особы, посылавшей письмо, и вышла из своей лачужки, попросив стремянного подождать. Вскоре она вернулась с ответом, и стремянный галопом умчался.

Ответ был истинным криком радости. Отвечая Симану, Тереза не подумала о том, что в тот вечер собирались праздновать день ее рождения и должна была съехаться вся родня. Девушка писала Симану, что ровно в одиннадцать выйдет в сад и отворит ему дверь.

На такое счастье студент и не надеялся. Он просил Терезу лишь подойти к окошку, чтобы побеседовать с нею с улицы, и опасался, что и эта радость, представлявшаяся ему величайшею, недостижима. Пожать ей руку, ощутить ее дыхание, обнять ее, быть может, а то и дерзновенно сорвать поцелуй — вот какие упования, далеко превосходившие его смиренные и добропорядочные надежды, приводили юношу в восторг. Восторг и страх — чувства, родственные в сердцах у тех, кто дебютирует на подмостках человеческой комедии.

Собираясь в путь, Симан трепетал и сам же недоуменно корил себя за робость, не ведая, что подобные порывы таинственного волнения, охватывающие сердце в любом возрасте, — иной раз, и весьма зрелом, — и случающиеся со всеми людьми хотя бы единожды, составляют всю прелесть жизни, возвышая душу более, чем любые другие мгновения.