Людоед

— Не сильно побился, — произнес Фегеляйн и пробежался пальцами по выгнутому переднему ободу, ощупал сломанные спицы, тершиеся ему об рукав, на ощупь определил, что бак слегка помялся и рука у него в горючем. — Ездить на нем будешь уже через месяц.

Я приложил ухо к тощей груди, но ничего не расслышал: Ливи уже отправился к сынам своей родины, какие тысячами сидели средь златых полей, кивая своими черными курчавыми головами, и там, под солнцем, что светит лишь для них, ему больше никогда не придется носить оружие. Ночь вступила в самый темный свой и самый безмолвный час, прямо перед зарею. И все равно звезд не было, туман над головою собирался плотней, и даже собаки уже не выли. Я задел пальцами коченевшее запястье.

— Ты готов? — спросил мой товарищ у машины.

Я пощупал ближе, быстрее, отвел манжету куртки, как можно тише дернул за ткань на запястье.

— Что там с тобой такое? Чего ты вообще возишься? — Голос раздался близко; Штумпфегль тоже подобрался ко мне поближе.

— Э, что такое? — Хриплые шепотки были резки.

Я дернул за ремешок, тщательней, быстрее и наконец заговорил:

— У него часы. — Я склонился совсем над трупом.

— Так давай их сюда, их нельзя так просто себе оставить…

Я вновь тускло засветил им пистолет, сунул часы в карман:

— Я тут вождь, не забывайте этого. Право имею взять часы. Снимайте с машины мешки и оставляйте их тут. Разделим все, что сможем найти, а часы — нет.

Фегеляйн уже опять возился с двигателем. Я прислушался к часам и услышал их регулярный ход — и видел, как точнейшими долями вращаются замысловатые чистые циферблаты. Язык уже твердо и определенно всосался в гортань Ливи, и колени щелкнули вверх и окостенели.

— Лучше нам его отсюда убрать. — Мы подняли его и, неся мотоциклиста между нами, шагнули в мелкую жижу ручья — и направились за стену тумана к середке низин.

На другой стороне шоссе, спрятавшись в тенях незанятых низких построек и высокого голого шпиля, влажного от росы, стоял херр Штинц, пристально закрепляя все у себя в уме, крепко держа за руку маленькую девочку. Дитя переминалось с одной озябшей белой ножки на другую, наблюдало за черными тенями, прыгавшими посередине дороги. Затем они пропали.

Ютта зевнула, внесла мокрую кофточку в соседнюю комнату и, раскрыв заднее окно, вывесила ее на коротком отрезке проволоки, болтавшемся на ржавом крюке. Миг чуяла она кислый ночной воздух, слушала плеск воды — а потом вернулась во все еще теплую постель дожидаться утра.

Хромающие английские призраки пробрались обратно в танк и встали безмолвно ждать света, когда им опять придется забираться в люк и пересиживать день в преисподней почернелого «чёрчилла».

Тяжело дыша, Герцог медленно вытянул руку и, как только мальчик шевельнулся, стиснул пальцы в перстнях с брильянтами на легоньком плечике — и задышал легче. В верхней части пахнущего глиной театра раздались шаги, и проектор заскрежетал и загудел, затем вновь смолк.

Очень холодно, Бургомистр выполз из постели, сходил к шкапу и взял полную охапку пальто и парадных брюк, навалил их на кровать. Но все равно было холодно.

Мадам Снеж вновь зажгла свечу и увидела, что укрытый одеялом человек спит, и, не слыша ни звука — никто не возвращался в квартиру во втором этаже, — она решила одеться и просто ждать прихода дня. Начала подвязывать долгие пряди белых и золотых волос и, залезши в громоздкий гардероб, отыскала себе бесформенную белую сорочку.

— Боже мой, туман густой.

— Уже почти пришли, — ответил я.

— Куда теперь?

— Немного правее, кажется.

Бесформенные белые лужи тумана двигались, смещались среди чахлых деревьев, вздымались, опускались, тянулись прочь по участкам затонувшего болотного топляка, где некогда напряженные и запуганные разведгруппы дерзали напарываться на штык часового или проходить по спусковому устройству гранаты, которая взрывалась на высоте пояса. Из грязи бревном торчала лафетная ось, на ветхом ремешке со сломанной ветки свисала британская каска, заржавленная, старая.

— Тяжелый он.

— Американцев, знаешь ли, хорошо кормят, — ответил я.

— Ну, он отправится туда, где им всем место.

Несколько раз останавливались мы передохнуть, сажали тело торчком в ил, что подымался ему выше пояса. О мертвый древесный ствол зацепился клок материи, от тумана сырела наша кожа. Стоило нам остановиться, белый воздух шевелился больше обычного в низких деревцах и вне их, неся с собою ошеломляющую вонь — вонь тех, кто хорошо кушал. Больше деревьев стояло расколотыми, и мы, похоронные носильщики, спотыкались при всяком шаге о полупогребенные куски стали.

— Давай тут его бросим.

— Сам знаешь, что нельзя. Надо по плану.

За следующим деревом, за следующим камнем орудийной казенной части, раскуроченной, как гриб, мы увидели сапог, половину стены и сразу за ними болото полнилось телами, что медленно всплывали одно за другим из черной листвы, из жидкой грязи, из-за сломанного колеса. Здесь произошла легкая стычка, и когда точно над этим местом взметнулась сигнальная ракета, затлела красным и умерла в небе, осталось покойников двадцать или тридцать — и они так и не исчезли. Туман проплывал здесь над ними гуще всего, непреклонными кругами, и поскольку легче было дышать ближе к грязи, мы ссутулились и потащили тело вперед.

— Видишь, среди этих тут его никто не найдет. Никто его здесь даже искать не станет, — Мой замысел, как избавиться от трупа, был превосходен.

Обшарив тело еще разок, мы бросили его и вновь нащупали путь к дорожной обочине. Машину и ее ценные седельные сумки мы безмолвно провели через городок к редакции газеты.

— Пора нам устроить собрание, — сказал я. — Сейчас вернусь. — Фегеляйн занялся двигателем; Штумпфегль отломил у бутылки головку.

Шлюха спала одна в своем собственном доме.