Комсомолец

* * *

Островский меня не увлёк. Хотя я честно пытался следить за сюжетом — не перескакивал через абзацы. Читал о терзаниях Павки Корчагина (представлял лицо молодого Владимира Конкина — не Василия Ланового). Пытался вообразить себя на его месте — в образе идейного комсомольца, борца за марксистско-ленинские идеалы. Но понимал, что слишком уж привык стремиться к буржуазным ценностям. Смотрел на поступки комсомольца Павки, как на похождения чудака. Подумал: «Он бы точно не присвоил найденные в доме Рихарда Жидкова купюры».

Я неторопливо листал страницы, но всё меньше понимал, что именно пытался донести до меня автор книги. Не винил в этом Островского. Понимал, что я попросту не был настроен на чтение. Потому что мои мысли то и дело возвращались к утренним событиям. В прошлой жизни мне не приходилось сбрасывать людей в погреб и обухом топора ломать им ноги. Хотя не сомневался, что способен на такое — при необходимости (вот и доказал сам себе). Я вновь и вновь анализировал, правильно ли сегодня поступил, перебирал в голове «а что если бы…».

Что если бы не «парился», а просто пустил Каннибалу в висок пулю (тогда бы я точно не ломал сейчас голову, гадая, что творилось в погребе и доме Жидкова после моего ухода)? Ведь смог бы я так поступить? Наверное, смог. Если бы не сомневался в необходимости подобного действа. А я не сомневался? Какова вероятность того, что Рихард Жидков всё же не убийца? Я сам себя убеждал, что эта вероятность маленькая. И в то же время, не отвергал тот факт, что она существовала.

Что если бы я всё же взял лопату и перекопал грядки? Что если бы ничего там не нашёл? Что если вся эта история с костями в огороде всё же была сфабрикована журналистами ради сенсации, для написания вымышленных, но привлекающих внимание обывателя статей? Что если кости всё же были, но старые — времён войны? А газетные писаки нафантазировали остальное: разный возраст захоронений, все эти страсти со следами собачьих зубов и термообработки. И почему я думал обо всём этом только теперь?

— Так, всё! — сам себе сказал я. — Угомонись, Димон. Не ребёнок уже, чтобы рефлексировать из-за всякой ерунды. Поздно пить Боржоми, когда почки отвалились. Никого не убил, и ладно — ничего непоправимого не случилось. Виноват Жидков или нет — кости зарастут, если его раньше не расстреляют. Как я там сказанул математику? «Я сделал, что смог, пусть те, кто сможет, сделают лучше?» Я своё дело сделал — проблему милиционерам обозначил. Вот пусть теперь советская милиция с Каннибалом и разбирается.

Захлопнул книгу, бросил её на кровать. Утром я думал, что под вечер снова прогуляюсь до таксофона — опять позвоню в милицию. Сделаю «контрольный звонок» — на случай, если пленница Жидкова всё же позабыла о моей просьбе. Но теперь решил, что всё — баста: для меня история с Каннибалом завершена. Если уж сидящая в погребе на цепи раненная женщина не подтолкнёт милиционеров к мысли о том, что Рихард Жидков преступник, то мои звонки тем более ничего не решат: сколько их уже было…

В дверь постучали, когда я всё же добрался до Славкиных свёртков — изучал их содержимое. Стучали уверенно, будто чувствовали, что имели полное право нарушать моё уединение. А вот мне совершенно не хотелось делиться с кем-либо своими богатствами. Рядом с ломившимся от еды столом я ощущал себя Голлумом, заполучившим Кольцо Всевластья. Почувствовал возмущение от того, что кто-то хотел посягнуть на мои сокровища. «Как быстро ты превратился в вечно голодного студента, Димочка», — подумал я.

Крикнул:

— Входите! Не заперто.

Тихо добавил:

— Кого это там принесло?

Вытер о газету «Советская Россия» испачканные копчёной рыбой пальцы.

Дверь тихо скрипнула.

В комнату заглянула темноволосая голова Светы Пимочкиной. Комсорг пробежалась взглядом по комнате, отыскала меня. Улыбнулась — робко, будто вдруг смутилась. Щеки и кончик носа девушки порозовели. Я не сразу сообразил, что стало тому причиной. Понял, лишь когда увидел в зеркале своё отражение: худой мужчина (больше похожий на подростка) с взлохмаченными волосами, блестящими от рыбьего жира губами. С голыми худыми ногами и безволосым, раздувшимся от обжорства животом. В тапочках и в семейных трусах.

— Здравствуй, Саша, — сказала девушка. — Можно мне войти?

Она старалась смотреть мне в глаза.

Вздохнул.

— Входи, раз уж пришла, — сказал я. — Что случилось?