Крепостной Пушкина

— Да вот так сразу и не скажешь, Александр Сергеевич. Впрочем, известно, чего. Руки женской. Как-то по-холостяцки здесь всё. Духа бабьего недостаёт, — засмеялся отставной гусар. Подобно многим военным своего времени, ему виделось не очень пристойным любить собственную жену, мнилось в том слабость, недостойная офицера, отчего внешнее отношение к супругам в их среде эволюционировало от более или менее приличных шуток про супружескую неверность в славное холостяцкое время, где главным героем анекдотов был непременно лихой представитель конкретного их полка, ежедневно развешивающий рога штатским ротозеям, до нарочито пренебрежительного отношения к женщинам со стороны обвенчанных.

Пушкин мысленно ухмыльнулся, его новый друг выдавал себя с головой самим фактом брака на женщине ниже по положению, в брак по расчёту же в данном случае он не верил.

— Подносы серебряные... — Безобразов продолжал осматривать комнату, — перина, простыни. А знаете, дорогой кузен, Степан ваш действительно крестьянин.

— У вас были сомнения?

— Да, что-то неясно в нём. Образованность, — Пётр постучал себя пальцем по лбу, — чувствуется. Речь, манеры. Но какая-то не та, неполная, не наша. Будто учился он у того, кто и сам толком... А с другой стороны — в любом салоне подобный тип сошёл бы за прелюбопытного оригинала. И не трус!

— Да уж, Пётр Романович, не испугался, когда вы на него накатили.

— Я уж думал, вы не заметили. Но верно, ничуть не испугался. Посмотрел только, что не знаю, как и описать вам.

— Вполне себе представляю... Вы, однако, говорили, что уверились в мужицкой сущности нашего хозяина?

— Да, Александр Сергеевич, вполне. Вы посмотрите, как всё ловко задумано. Бери, дескать, барин, деньгу небывалую, ваше всё, кланяемся. И где говорит? В доме, который иначе, как хоромами, и не назвать. Мелкопоместным и не снилось, а ведь дворяне. И момент подобран — за ужином, когда сам барин у него, да не один, а с гостем! Ловко.

— Что же вы видите здесь в ловкости? Поясните, кузен.

— Ну как же, да ведь после этакого угощения, да спасения нас в лесу — он же нас спас — как ни крути, долго бы нам не устоять против разбойников. Вовремя пришла кавалерия, как на манёврах. И после всего — неужто вы ему не оставите вот этот дом, как бы в награду? А добра здесь на тысячи и тысячи, богато живёт мужик. А, может, и не только дом оставите, а и ещё как пожалуете барин слугу верного? — ротмистр остро посмотрел на поэта, принявшего задумчивую позу мыслителя. — Вот вам и смекалка крестьянская. Дед воровал, отец прятал, а внук... внук не желает прятаться. Как же открыться? И с людьми в мире жить? Вот и смекнул, что делиться надобно. Крестьян задобрил, уж не ведаю, как, храм отгрохал. За ваши деньги, кстати. И вам предложил сумму столь великую, что...

— И в чём смысл тогда, если всё раздать?

— Если всё. Если, Александр Сергеевич, дорогой. Кто знает, что это всё, а не половина, к примеру?

— Ну уж...

— Почему нет? В том он прав, что человек, душу положивший на алтарь золотому тельцу, больших успехов достигает порой. Ещё этот его конфликт с вашим старостой. Как думаете, правду о Михайле он тогда говорил?

— Это важно, — согласился Пушкин, — ведь если дела обстоят действительно так, то...

— Ещё подумайте, Александр Сергеевич, что же они с такими деньжищами на волю не вышли ещё? Выложил бы разом десять тысяч, двадцать, тридцать, хоть сто! Вы бы и думали, что много взяли, удачно, а на деле — мелочь. Но то бы после оказалось. Зачем он так рискует, открываясь вам?

— Зачем же? Вы, Пётр Романович, не стесняйтесь, право же, говорите, что мыслите. У меня, признаюсь, вправду шум в голове.

— Защита ему нужна. Вот что.

— От кого?

— Да от того же Михайлы. А, может, и от вас, кузен, кто знает? Послушаем, что он расскажет про управляющего вашего, а после самого управляющего послушаем, да сравним. Ещё неизвестно, кто острее выйдет. Мутный тип этот Степан, сын Афанасиевич, ох, мутный. И идёт ва-банк, если по-нашему. А когда всё на карту ставят? Вот, то-то и оно, Александр, не от хорошей жизни. Значит — и сам он прижат к обрыву. Значит — деваться некуда, тогда любые деньги отдашь, лишь бы барин рассудил в твою пользу. Я их брата хорошо знаю. Жулик на жулике. Честный крестьянин способен жить в достатке, но никогда не может быть богат, так устроена жизнь. Да он и сам признаёт, что денежки не его.

— Всё может быть, Пётр Романович. Давайте спать ложиться.

Пушкин задул свечи, и, частично раздевшись, улегся. Безобразов последовал его примеру, но уснуть не мог. События минувшего дня были слишком насыщены, и усталость не могла одолеть неутолённого возбуждения. Он всё раздумывал над тем, что видел, и чем больше думал, тем больше склонялся к мысли, что Степан — мошенник, желающий обмануть Пушкина.

Пришло на память, как его, ещё совсем молодого, едва записавшегося в армию парня, с такой гордостью носившего мундир егерей, поучал ротный «дядька», приставленный к нему старый солдат Никифор:

— Вы, ваше благородие, смотрите, кто перед вами. Человека враз видно. Так и поступайте, как разумение велит.

— А если непонятно, кто перед тобой, как тогда быть, солдат?

— Тогда близко не подпускай. А прёт, будто не понимает, — коли его штыком, вашбродь, коли, не думая.

И были случаи, когда Петру доводилось убеждаться в правоте солдата. Годы спустя, вернувшись в армию после ранения и записавшись в гусары, он был почти не удивлён услышать приблизительно то же от эскадронного командира, сказанное разве что с большей экспрессивностью, а вместо «коли» было «руби».

Всё непонятное таит опасность. Непонятное и близкое — ещё опаснее. Непонятное, которое ищет с вами сближения, — сама опасность и есть. Не нравился ему Степан — вернее, не нравился именно тем, что нравился, оставаясь неясно кем. Где он учился? Что учился, у ротмистра не было и тени сомнений. Речь выдавала мужика с головой. И там не пара-тройка церковных книг. Но почему же человек образованный — нет, даже не крепостной, а вообще в сословии крестьянском? Почему ещё не в табеле о рангах? С деньгами да головой карьеру на Руси можно сделать. В чём же загадка, что его держит в холопах?

Пётр ворочался, не в силах уснуть.

— Спите, Александр Сергеевич? — не выдержал он.

Пушкин не отвечал. Так бы и страдал Безобразов до самого утра, не случись опять нечто чрезвычайное. Сперва раздался стук со двора, столь сильный, что он сел на кровати, затем сразу же залаяли псы и послышались голоса. Он подошёл к окну. Во дворе что-то происходило. Два человека держали зажжённые факелы, освещая какого-то всадника и отворённые ворота. В одном из людей Пётр узнал хозяина. Тот о чём-то говорил со всадником, но не долго. Появились ещё люди и вдруг стали расходиться в разные стороны, но офицер понял, что спать не придётся в любом случае. Что-то произошло. Потому он без сожаления подошёл к Пушкину и стал трясти того за плечо.

— А? Что? — ошалело спросил поэт.

— Просыпайтесь, друг мой, просыпайтесь. Что -то произошло, дом не спит, все бегают.

— Ку-куда бегают?

— Кто куда, Александр Сергеевич, просыпайтесь, сейчас за нами придут, — после чего разом успокоившийся и повеселевший гусар принялся одеваться.

Оказалось, он как в воду глядел. Минуты не прошло, как в дверь их спальни постучали. Вошедший хозяин, по виду и сам не смыкавший глаз, доложил, что прискакал гонец из Болдино с пренеприятными известиями, заключавшимися в том, что в селе пожар и барская усадьба горит.

— А потому, барин, надобно бы...

— Вон.

— Помилуйте, барин, вы, должно, не расслышали спросонья...

— Вон, я сказал, — Пушкин поднял глаза на оторопевшего хозяина, и тот попятился.

— Всё я понял, Степан, всё я слышал. Не серчай, сын Афанасиевич, но собраться мне надо. Дай пять минут. После мы выйдем. И чтобы лошади были готовы.

Надо отдать Степану должное — хватило нескольких мгновений, чтобы он оценил ситуацию, коротко поклонился и вышел. Будил господ он потому лишь, что не доложить такое известие сразу означало навлечь на себя гнев после. Ни о каком путешествии посреди ночи Степан не думал, рассчитывая дождаться рассвета и тогда уже выехать с господами в Болдино.

Зачем спешить, для чего? Пожар начался более часа назад, скорее — около двух. Пока разгорелось, пока вспомнили о существовании барина и о том, что тот не в Петербурге, а где-то поблизости, пока доскакал гонец... Сколь угодно поспешные сборы безнадёжно запаздывали. Степан подозревал, что всё, способное сгореть, уже сгорело. А вот сам факт пожара был куда интереснее в том смысле, что не было сомнений в поджоге. И следовало это доказать. Михайло, враг, человек в крайне безвыходном положении, на шее которого всё туже затягивалась петля, аккуратно наброшенная Степаном за последние годы, отчаялся совершенно, если решился на такое. Надо признать, выбора старосте он не оставил. Дело здесь было вовсе не в том, в чём подозревали его господа, — сама должность управляющего не привлекала его совершенно.

Степана и здешние мужики, кистенёвские, считали маленько не от мира сего, куда уж управлять имением. Когда он прилюдно сжёг все долговые расписки, какие были, а всё, оговорённое устно, при свидетелях объявил ничтожным и силы лишённым, — его не поняли. Когда объявил о грехах своих смертных, да повинился перед сходом за себя, за отца своего, да за деда, — не поверили. Ну не мог Стёпка, ещё юнцом получивший кличку «кулак», пугающий до дрожи свирепой жестокостью, наслаждающийся властью над кругом должных ему односельчан, подельник Михайло Калашникова, с которым они держали под сапогом весь местный люд, вдруг так перемениться. Говаривали — и до него доносились эти слухи, — что напугала его лихоманка, едва не отправившая вслед за братьями на Суд Божий, ведь после неё он и стал не Степаном будто. Сам он кривился на такое, как от боли зубной, но рассказать правду не мог никому.

Когда на сходе было объявлено, что по воле и одобрению барина, Пушкина Сергея Львовича, в сельце будет строиться храм, народ взволновался. Ноша казалась неподъёмной. Бедный, даже скорее уже нищий люд прекрасно понимал, чем грозит ему подобная благодать, что построить-то они построят, но многие увидят результат уже с небес.

Тогда-то и случилась событие, заставившее кистенёвцев по-другому взглянуть на Степана, ещё раз, внимательнее.

Слова о том, что все расходы он берёт на себя, не вызвали ожидаемой им реакции. Мужики просто молчали, привыкшие к тому, что любая речь начальства ведёт лишь к расходам и дополнительному труду. Слова призыва всем желающим потрудиться во имя Господа только убедили их в этом. Обещание целиком взять на себя годовой оброк сельца — совершенно пропустили мимо ушей как очевидную глупость. Но когда Степан пнул один из заготовленных им бочонков с серебром, а затем повторил действие ещё с четырьмя, рассыпав содержимое на подстеленную холстину, что-то изменилось. Видеть разом сотню целковых — нечастое событие для крепостных, связанное обыкновенно с тем, о чём известно всем, например, свадьбой, или же с тем, о чём не стоит знать никому. Некоторым, возможно, доводилось лицезреть и тысячу монет, всяко бывает. Но ни один из стоящих перед ним мужиков никогда не видел такой кучи денег разом. Двадцать пять тысяч рублей, почти тридцать пудов серебра валялось перед онемевшими людьми, а где-то рядом звучал голос Степана, продолжавшего говорить что-то, чего никто уже точно не слушал.