Крепостной Пушкина

Неизвестно, чем бы закончилась подобная выходка, — возможно, что там бы Степана и убили, после разделив деньги, но на его счастье вмешался Фрол, младший сынок Калашников. Его отец пристроил в Кистенёвку старостой по форме, и соглядатаем по сути. Фрол, неприятный, какой-то одновременно и рыхлый, и костлявый парень, должен был помогать Степану в его делах со своим отцом, заодно приглядывая за ним, да вникая в те самые «дела».

Предпочитал же он щипать девок и важно расхаживать с картузом на голове, да требовать, чтобы его величали не иначе, как «бургомистр».

Вот этот самый Фрол и разрядил ситуацию, бросившись «спасать» деньги от мужичья, крича всем пойти прочь, что серебро это барское и что «Стёпка» головой занедужил, отчего и баламутит народ. Бил Степан его долго, жестоко, с удовольствием.

Публичное унижение «назначенного» старосты мгновенно поставило «настоящего» на его законное в глазах мужиков место. А потому приехавший разбираться Михайло понял, что лучше бы ноги унести поздорову, чем права качать. Вся Кистенёвка попросту вышла из-под контроля, хоть и номинального. Сам не понимающий, какая муха укусила подельника, Михайло ругался, корил, взывал к разуму, божился, даже уговаривал, позабыв об избитом сыне, чьим картузом мальчишки украсили дрянное чучело. Степан на всё отвечал усмешкой презрения, а когда Калашников намекнул, что может донести кое-что барину, то просто хлестнул кулаком наотмашь.

— Знаешь, Миша, — молвил тогда Степан ласково, — шёл бы ты отсюда поздорову. Я ведь тоже молчать не стану. И делишки эти не только мои, они наши. Только мне всё равно, милый, меня жаба не душит. Могу и рассказать. Вообще всё. И всё ворованное дедом ещё — отдать. А ты так сможешь?

Уехал Михайло, ничего не сказал. А неделю спустя обнесли его тайники, забрав и серебро, и бумажки. И самое страшное — журнал, содержимое которого веком спустя назвали бы чёрной бухгалтерией. Такого он никак не ожидал. Кто это сделал, сомнений не было. Но зачем? Вот что не мог понять Калашников, отчего и пропустил удар. Зачем потомственному вору, как пиявка сосущему кровь из общины, самому рушить годами, даже десятилетиями выстраиваемые схемы, в которые сам Михайло лишь вписался, вполне осознав силу семьи тайных богачей?

Так или иначе, но по всему выходило, что он в руках человека, способного сжить его, Михайлу, со свету, и следовало опасаться. За три года глухой вражды, однако, ничего не произошло между ними. Степан — кроме строительства храма, ради чего выписавший заграничного архитектора, — казалось, блажит, уж больно дивные слухи сорока доносила из Кистенёвки. Будто бы возомнил сын Афанасьевич самого себя барином, хоромы возвёл такие, что и господскую усадьбу затмят. Будто дела ведёт иначе, как никто и понять не может, но в прибыль. Будто ест пищу господскую, даже ту, что человек бы и не стал. Будто выписывает книги и журналы себе едва не возами. Будто коней завёл, что и царю впору. Будто учителя привёз, хотел заморский язык учить, да что-то там у них не сложилось, и прогнал он учителя.

Слухи, и не только, шли и в обратную сторону. Степану было ведомо, что Михайло и радовался такому глупому поведению, и распалялся в своём гневе. Что Стёпка дурак — хорошо. Что роскошь завёл — ещё лучше.

Нельзя сказать, что оба не готовились к схватке, но дело вели к тому осторожно, без спешки, выискивая момент для смертельного удара. Михайло не простил и не мог простить ни унижения, ни грабежа. Степан не мог простить в принципе. Начать же действия им мешало соображение, что придётся посвятить в дело господ, чего нельзя было допускать без полной готовности. Внешне всё было ладно, оброк Кистенёвки шёл полностью и в срок, и единственным, что могло изменить ситуацию, могло стать физическое явление барина, после чего деваться было бы уже некуда.

Степан считал, что он готов. Но события последнего времени — от слуха, будто Михайло нашёл где-то шайку висельников, до нападения на Пушкина в лесу, когда он чудом успел узнать о засаде и броситься на помощь, — всё это показывало, что Степан серьёзно недопонял ситуацию и недооценил Калашникова. Теперь вот пожар в имении.

— Ну что там, — спросил он подбежавшего с новым факелом Прошку.

— Ругаются, хозяин.

— Ругаются?

— Бранятся как есть. Непонятно ничего, не по-нашенски. Господа.

— По-французски говорят они, Прохор. Громко?

— Громко, хозяин. Ногами топают. Даже разбили что, кабы не зерцало.

— Зеркало... да хоть бы и разбили. Лошади готовы?.. Фу, чур, вот они.

И действительно, из дверей дома вышел, точнее, выбежал Пушкин.

— Коня! — с ходу потребовал барин.

— Тогда и мне! — не заставил ждать себя Безобразов. — Одного не пущу!

Кони были готовы, как верховые, так и уже отремонтированная бричка ротмистра с его собственными лошадьми. Пара подручных Степана с незажжёнными пока факелами держала под уздцы лошадей, намереваясь сопровождать, если будет нужда.

Пушкин, не выбирая, взял ближайшего коня.

— Ты и ты, — ткнул он пальцем в подручных, — зажигайте и скачите вперёд. Степан, ты тоже садись на коня и за мною. Пётр Романович, вам я настоятельно рекомендую воспользоваться бричкой, вы отстанете всего на пару минут.

— Не дождётесь, кузен, — рявкнул сердитый и очень недовольный гусар, — знаю я, как пара минут потом оборачивается. Коня!

Пётр ловко, по-военному, взобрался в седло и принялся раздавать указания:

— Ну, с богом, касатики. Аллюр два креста, рысью. Ворота запереть, никого не пускать, в барабаны бить! Вперёд, кузен. А с тобой, — бросил он Степану, — я после потолкую хорошенько, Мефистофель, — добавив ещё одно слово в форме прилагательного, которым нередко украшают заборы. И они помчались.

Глава 9
В которой выясняется, что Пушкин был не так прост

Кони оказались превосходны. При всех неудобствах ночной езды, до Болдино они добрались менее чем за час. Александр спешил, но не мог никого упрекнуть в недостатке резвости. Верховые с факелами, больше указывающие путь, чем освещавшие его, Безобразов, скакавший рядом, Степан, замыкающий их небольшую кавалькаду, — все держали задаваемый темп.

Пушкин знал, что опаздывает, и, внутренне смирившись с потерей, желая выплеснуть всю свою злость, взял в галоп, как только закончилась лесная часть пути.

Усадебный дом — те головешки, что от него оставались, — ещё дымился. Люди, сбежавшиеся на пожар, частью уже расходились, обсуждая произошедшее. Печальных не было — наоборот, радость от того, что огонь не затронул села, отчётливо угадывалась на лицах, когда мягкий свет от догорающих углей попадал на них. Слышался смех. Кто-то, зябко поводя плечами и зевая, махал рукой, поспешая домой, кто-то продолжал разглядывать итоги пожарища, равнодушно сплевывая, а кто-то высматривал, не блеснёт ли в углях что-нибудь, что можно было бы утащить незаметно.

— Едут! — раздался крик, когда всадники оказались уже совсем рядом.

Пушкин, вырвавшийся вперёд, соскочил с коня, быстро сделал несколько шагов к бывшему ещё вчера зданию и замер, оглядывая пожарище.

За ним спешились и остальные.

— Дела, — Безобразов сочувственно вздохнул. — Был дом и нет дома.

— Сгорело всё.

— Вы очень точны, кузен.

— Вы не понимаете, ротмистр. Сгорел не дом. Сгорело всё.

— Признаться, действительно не улавливаю, Александр Сергеевич.

— Я объясню, кузен, но сперва мне хотелось увидеть Михайло. Где он?

Стали искать Калашникова, но тот как в воду канул. Никто не видел ни старосту, ни его сыновей на пожаре. Дома их, три пятистенных избы, стоявшие рядом, оказались пусты. Лошадей и собак не было.

— Не могли они уйти далеко, барин, — Степан, взявший на себя роль следователя, с помощью подручных и нескольких добровольцев из числа заинтересовавшихся новым развлечением местных крестьян, обшарил что мог, и с недобрым лицом человека, предвкушающего возможность покончить с тем, кто ему неприятен, докладывал господам, — часа три, много четыре как скрылись.

— И что с того?

— Как что? — растерялся Степан. — Догоним.

— Зачем?

— Спросить с них бы надобно, барин. Вы ведь сами желать изволили с Михайлой пообщаться. Мне вы ведь не поверили. А я вам больше скажу — поджог это, барин. На то всё указывает. И уходили они хоть и в спешке, а взяли с собой немало. Шутка ли, почитай три семьи, человек десять, а то и пятнадцать, если с жёнами и детишками. По следам если, то телег пять выйдет. Даже коров несколько взяли с собой, а корова не конь, догоним.

— Оставь их, Степан.

— То есть как оставить?

— Вот так. Оставить. Ты победил, поздравляю. Теперь ты будешь здесь управляющий, Степан, сын Афанасиевич. Молодец. А Калашниковых не трогать. Пускай идут с богом, только он им судья.

— И что убить вас хотели, ведь душегубы лесные — Михайлы дело, тоже простить?

— Ты тут язык-то прикуси, с барином как говоришь? Воли забрал? Так и напомнить могу, даром что кузен доброты сказочной, — вмешался Безобразов. Ему категорически не нравилась ситуация, ведущая к очередному неправильному, по его мнению, решению Пушкина, и смотреть на то, как подозрительный мужик забирает власть, он не желал. Раздражало, что относительно сбежавшего старосты Степан был прав, погоню действительно следовало организовать, для чего оставалась самая малость — убедить в том Пушкина, как-то разом перешедшего от состояния стремительного порыва к меланхоличной апатии. Действовать следовало с умом, дабы не повторить недавней ошибки, когда он уговаривал того дождаться утра, но распалил поэта ещё больше. Оказалось, что Александр Сергеевич совершенно не переносит давления.

Потому, решив действовать плавно, отставной ротмистр занялся обустройством некого подобия походного бивака, здраво рассудив, что с рассветом следует снова всё осмотреть, а до того и замёрзнуть можно. Возвращаться в Кистенёвку казалось глупым, тем более что лошади ещё не отдохнули от скачки, спать же здесь, в Болдино, негде, а идти к крестьянам не хотелось.

Хозяйственность Петра Романовича не подвела, и вскоре всё было готово. Палатки у них не было, на что гусар, пожав плечами, сказал сам себе, что сгодится и открытый бивак. Костёр, охапки сена, наброшенные почти в рост человека ветки со стороны ветра — вот испытанная временем система, которой и воспользовались. Степан был недоволен, но работал, как и его люди, хорошо, так что Безобразов сменил гнев на милость, услав их всех ещё раз обследовать избы Калашниковых, да заодно и здание главной конторы, о котором в горячке забыли.

— Найди вина, Степан, или хоть водки, — напутствовал гусар хмурящегося мужика, — а если ром найдёшь да головку сахару, то я тебя, брат, расцелую. Ты ведь всё найти можешь? Вот и ищи, тем более тебя барин головой здесь поставил. И не тяни, прогреться надобно, вот заболеет Александр Сергеевич, не приведи господь, что делать будем?

Степан ушёл со своими парнями.

— Найдёт, этот найдёт, — произнёс Безобразов вслед удалявшимся теням, — такой чёрта из-под земли достанет. А пока так погреемся. Скажите, кузен, вы действительно назначите этакого прохвоста управляющим?