Кесарь

Глава 11

Иван Ходырев сильно взопрел, спешно перебирая артами по чуть подмороженному насту, хрустящему на каждом его шаге. Но, несмотря на сбившееся дыхание и уже потяжелевшие, натруженные ноги, налившиеся свинцом, крестьянский сын упрямо прет к стоянке ляхов, вырвавшись вперед прочих ополченцев — крепко стиснув зубы, да практически зажмурив глаза, хоронясь от летящего прямо в них снега…

Ох, и какая же нелегкая привела людей литовских в Смоленские волости этой осенью! Конечно, земли эти не един раз становились полем боя между литовцами и московскими русичами — но уже сознательная юность Ивана и вступление в пору мужской зрелости пришлись на сравнительно спокойное, благополучное время…

Нет, Ходырев успел черпнуть лиха и познать горе на своем коротком веку. Был и голод, унесший мамку и младших сестер, и батя сгинул в лесу — когда на небольшой обоз всего из трех саней налетела озверевшая с голодухи волчья стая… Быстроногие кобылы соседей, впряженные в сани сельчан оказались порезвее, одна только отцовская Белуха еле-еле переступала ногами, из последних сил пытаясь оторваться от серых… Да куда там! Волки не хуже людей (а то и лучше!) понимают, какая жертва легче всего им достанется — а потому Белуху они задрали бы без шансов. Вот отец — отец мог спастись, особенно если бы соседские оказались посмелее! И взяв топоры в руки, помогли бате отбиться от налетевших волков… Но Никита Михалыч Ходырев не хотел бросать единственную уцелевшую кобылу, без которой поля по весне не вспахать — а мужики-селяне, собравшие с Никитой малый обоз, следующий в Смоленск, не только не подумали прийти на помощь, но не рискнули даже остановиться и дождаться отца Ивана…

Тогда же старший брат Мишка — случилось все три зимы назад — спешно собрался и подался в Смоленск, искать счастья на ратной службе. Давно хотел, да отец не пускал, ему сыновьи руки ой как нужны были в хозяйстве… С тех пор еще дважды отчаянно завидующий Михаилу Иван виделся со старшим братом — принарядившимся в стрелецкий кафтан да сапоги, перепоясанный кушаком с саблей на перевязи, тот изредка заглядывал покрасоваться в родную деревню! Но еще по весне большая часть смоленских служивых отправилась на соединение с ратью Михаила Скопина-Шуйского; под началом князя (говорят, теперь уже «Великого» князя!) и ратуется теперь с ворами Михаил…

Да, Смута, начавшаяся с выступления на Москву первого самозванца, здорово тряхнула Русь — но именно Смоленские волости она не особо-то и зацепила. До недавнего времени… Ведь оба самозванца следовали к столице кружными путями северских городов и южного порубежья — Чернигов, Путивль, Новгород-Северский… Здесь царскую власть недолюбливали еще со времен Бориса Годунова, здесь было крепко влияние казачества (и донского, и запорожского) — а казаки во множестве поддержали Лжедмитриев. Куда им было соваться под мощнейшую Смоленскую крепость с воровской голытьбой да горсткой ляхов!

Ну, а пока Смута собирала на Руси кровавую дань, Иван воспитывался в семье дядьки по материнской линии — благо, что мужские руки в хозяйстве всегда сгодятся! Погоревал Ванька, конечно, крепко — но жизнь понемногу налаживалась, брала свое, и крепкий парубок как-то незаметно вырос и возмужал, став единственным наследником отцовской избы и земельного надела семьи. Так что вскоре Ванька прослыл на деревне не самым последним женихом! Приглянулась ему на вечерних гуляниях парубков и девчат и девушка по сердце — Ульяна… И добрый молодец уже хотел было заслать сватов к ее родителям.

Но потом Смута пришла под Смоленск…

Началось все с налетов черкасов и литовцев на порубежные волости; дворянские заставы воеводы Шеины или просто разбегались, или были слишком малочисленны, чтобы сдержать натиск врага. Впрочем, деревня Ваньки Ходырева находилась далеко от границы с Литвой, и какое-то время война избегала его односельчан; однако земля полнилась слухами, что уже и сам король ляхов готовится к походу на Москву! А ближе к осени, когда неясные слухи стали получать пугающие подтверждения, крепкая семья Ульянки из еще относительно молодого отца и четверых работящих сыновей, да матери при трех дочерях, спешно собралась — и не дожидаясь ни большого обоза селян, ни сватов Ивана, отправились к Смоленску. Прохор, отец Ули (так Ходырев называл свою зазнобушку на гуляньях) вполне справедливо рассчитал, что когда обоз деревенских соберется, ляхи уже подступят к Смоленску — а если и нет, то множество крестьян могут и не впустить в переполненный беженцами град. В отличие от одной лишь семьи… Кроме того, чем больше обоз, тем выше шансы, что его захотят пограбить вороги; а уж от волков можно отбиться и с сыновьями!

Неглупый мужик Прохор… Был. Вроде бы и все рассчитал, да только люди могут лишь предполагать! Однако же складывается все порой совершенно иначе, как если бы мы того хотели…

Вот и Ванька Ходырев вместо долгожданной свадьбы да первой брачной ночи с любушкой, получил лишь быстрый, застенчивый поцелуй в небритую щеку — да твердое, горячее обещание любушки, что пойдет только за него; сам же Прохор наотрез отказался брать Ивана с собой… Думал, что в осажденном граде не прокормит со своих запасов лишний рот? Или боялся греха молодых, еще до свадьбы? А может, надеялся сосватать похорошевшую на глазах дочь за кого из служивых, иль ремесленников смоленских?! Может, и все вместе; так или иначе, прощание с Ульяной для Вани Ходырева стало последней встречей с зазнобой…

Седьмицу спустя с ухода их небольшого обоза, деревенские, возвращавшиеся с соседнего села, случайно нашли разбитые возы да порубленные тела всей семьи Прохора, сброшенные в овраг у дороги. Сердобольные сельчане похоронили зверски порубленных саблями несчастных, к тому же крепко погрызенных лисами да волками; но даже по числу павших можно было без сомнений сказать, что погибли все, без исключений…

Ох, и какой же неподъемной тяжестью свалилось на Ивана новое горе! Как же скрутило оно его сердце и душу, заставив на несколько дней забыть о еде, да искать спасенья в сонном иль хмельном забытье… Как же хотелось Ходыреву проснуться — и понять, что новости последних дней есть всего лишь ночной кошмар! Что сейчас, вот именно сейчас он проснется и осознает, что не было никаких черных вестей об Ули, что жива и невредима его любушка, что ждет его в Смоленске под охраной прочных стен крепости…

А все прочее было лишь страшным сном.

Увы, но проснувшись очередной раз, Иван смог осознать лишь, что топя свое горе в хмелю, он только бесцельно себя губит — в то время как погубившие Прохора и семью его тяти ходят по земле, да несут страдания и смерть прочим русичам! Поквитаться с черкасами иль литовцами, отомстить тятям! Вот, что стало теперь целью существования Ивана, смыслом, вновь наполнившим его жизнь…

Увы, большинство деревенских не спешило присоединиться к собираемой Ходыревым ватаге. Да и о чем говорить, коли в свое время мужики не помогли Ходыреву-старшему отбиться даже от волков! Ну, а большинство парубков, по молодости и глупости своей горящие схлестнуться с ворами, не имели ни оружия, ни ратной выучки, чтобы противостоять ворогу в поле! К тому же отцы непутевых сыновей вскоре крепко взгрели их батогами, обещая добраться и до Ивана — да поставить того на место, чтобы молодежь не губил вслед за собой, в брани-то с черкасами…

Воспоминания Ивана прервались внезапно — сквозь стену летящего навстречу снега вдруг проступили очертания шатра литовцев; до последнего осталось всего два десятка шагов! И Ходырев выдохнул с облегчением, даже каким-то восторгом: впервые за то время, как узнал он о гибели Ульяны, гранитная плита горя словно бы свалилась с плеч парня. Может, только на несколько кратких мгновений, а может быть, и навсегда… Просто пришло понимание, что сейчас он столкнется с врагом, и воздаст этому врагу за все — и как-то уже и не важно, эти ли литовские люди стали палачами семьи Прохора, или нет. Это враг, настоящий враг — для Вани ставший безликим, лишенным человеческого содержания, словно Змей-Горыныч с тысячами голов… Но сруби хотя бы одну голову — и новой уже не вырастит, и змей станет слабее!

Все головы не срубишь, конечно — но Ваня постарается, очень постарается воздать как можно большему числу литовцев! Ведь каждый из них может быть палачом Ульяны — или стать им для любой другой девушки, женщины, ребенка или старика на Руси, обязательно кем-то любимых…

Покрепче стиснув пальцы правой на рукояти увесистого плотницкого топора, левой Иван перехватил засапожный нож с чуть искривленным лезвием — и решительно двинулся к вражескому шатру. Спустя всего несколько кратких мгновений он добрался до входа и снял арты. Ненадолго замерев у полога (и мысленно побранив себя за то, что вырвался слишком далеко вперед, не дожидаясь соратников), Ходырев воскресил в памяти лицо Ульяны, вспомнил ее прощальный поцелуй — после чего решительно шагнул внутрь, откинув полог в сторону!

Лишь ближний ко входу литовец заворочался, приподнял голову, подняв на Ивана мутный взгляд заспанных глаз, после чего что-то бессвязно спросил… Ванька в нерешительности замер — беззащитный враг показался ему совершенно безобидным и не опасным, и чтобы представить, что именно он мог зарубить любушку… Ходырев сразу и не смог — а потому замер в нерешительности, не смея поднять топора. Но тут литовец (а может, и лях), продрал глаза — и уже более грозно, с вызовом и презрением вопросил:

— Kim jestes, smerd?

Ванька понял только про смерда — а когда противник еще что-то рявкнул, вслепую потянувшись к лежащей подле лавки сабли, Ходырев все же вскинул топор, с ненавистью процедив:

— Какой я тебе смерд, пес ляшский?!

Спустя еще удар сердца Иван, собрав всю волю в кулак, с размаху опустил топор на голову пронзительно вскрикнувшего ляха! Так, словно рубил им плашку на дрова… Последний уже нашарил пальцами рукоять сабли — и промедление могло бы обернуться гибелью самого Ходырева!

Впервые отняв жизнь, парень очумело пошатнулся, едва устояв на ногах; все же сохранив равновесие, он попытался было потянуть топор к себе… Но боек застрял в жуткой ране ляха — и Ваня, боясь посмотреть вниз, едва подавил рвотный позыв; после он все же шагнул ко второму литовцу, не проснувшемуся даже после крика товарища…

Упился перед сном? Или привык к крикам делящих с ним шатер людей, чьи души по ночам терзают кошмары содеянного? Так или иначе, Ходырев поравнялся с ним — а после, вновь напомнив себе об Уле, с размаху вогнал граненый клинок засапожного ножа в грудь отчаянно захрипевшего ворога, широко раскрывшего глаза от боли…

…- Открыть ворота!

Михаил Борисович Шеин, вовремя упрежденный посланником «Орла», первым миновал проход Молоховской башни, увлекая за собой четыре с половиной сотни детей боярских. Большинство их оседлали трофейных скакунов, да облачились в литовские пансыри — вооружившись также парными самопалами! А от Грановитой башни вперед уже пошли чуть ранее покинувшие крепость стрельцы, спешащие к линии надолбов, поредевшей напротив Молоховских ворот… Не зря запорожцы отдали столько жизней за топливо для смоленских печей, ох не зря! Даже после частичного восстановления, глубина рядов вкопанных в землю и заостренных кольев, склоненных к кремлю, сократилась вдвое. То ли ляхам не хватило рабочих рук восстановить заграждение, то ли вороги решили, что после понесенных потерь русичи не рискнут пойти на еще одну вылазку…