Распутин. Анатомия мифа

О близости к царям грезили, симпатий монарха добивались и домогались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков обладал, как казалось, полным правом претендовать на особое расположение. Когда выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то темный мужик, эта необычность родовую спесь обидела смертельно. Конкретные обстоятельства, так сказать реальная фактура общения царя с мужиком, мало интересовали. Шокировал сам факт.

Потрясение отозвалось волной возмущения среди «лучших фамилий России». Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом «ужасе». Начали искать объяснения, и очень быстро появились «достоверные заключения», имевшие оскорбительный характер для царя и уничижительный для царицы. При этом некоторые негодующие «салонные дирижеры» сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.

В общем и целом распутинский портрет — продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные — политики, журналисты, историографы — добавляли лишь детали, делали лишь отдельные «пейзажные мазки».

Раскручивание увлекательного распутинского «сериала» совпало по времени с либерализацией общественных условий в стране. Критика власти и даже самого царя считалась уже «хорошим тоном», являлась признаком принадлежности к «прогрессивным слоям общества», а «прогрессивность», как знак европейского избранничества, вошла в моду.

Хотя закон и запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе монарха и его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье «за оскорбление величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.

Николай II и Александра Федоровна знали о том, что иные придворные и даже родственники сплетничали и язвили на их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть царской власти со времени Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, царь и царица придерживались стойкого убеждения, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.

Последние венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях они выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на царский прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском приеме целый вечер размышлял о «психическом нездоровье императрицы», о «слабоволии царя» и о его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали. Правителя его «первые слуги» переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.

Однажды фрейлина императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с императрицей и в полном облачении ожидала ее в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Федоровна вышла через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили! Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила «хлопнуть дверью», да так, чтобы «канделябры закачались». Надевая шляпу, заявила во всеуслышанье: «Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад». Узнав об этом демарше, Александра Федоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга.

Посмей нечто подобное совершить придворная дама во времена высокочтимого русскими европейцами Петра I или даже Николая I, то такую «революционерку» не только бы тотчас с позором изгнали из придворного круга, но могли бы и упечь в такую дикую глухомань, откуда великосветская «диссидентка» вряд ли вернулась бы в родовые апартаменты, чтобы опять любоваться «рассветом над Невой». Однако на дворе был уже XX век, настали новые, либеральные времена, эпоха «свободного самовыражения».

Как вспоминала дочь лейб-медика Е. С. Боткина Татьяна, в столице ко времени революции «не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час и, когда Ее Величество «просила» зайти на следующий день, говорили: «Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно».

Все, что задевало честь царицы, воспринималось чуть ли не с восторгом. Об Александре Федоровне позволяли пускать в обращение сплетни самого оскорбительного свойства. Никогда раньше в России ничего подобного не наблюдалось. Любая дискредитация царя и его супруги оказалась бы вселенским позором для того, кто решил бы заикнуться хоть полусловом о неких нелицеприятных фактах из их жизни. Правдивы они или нет, решающего значения не имело бы. Любые выпады такого рода воспринимались почти как святотатство. Конечно, какие-то разговоры и обсуждения дел и слов коронованных правителей (и правительниц) всегда велись при дворе. Но происходили они в самом тесном кругу и никогда не являлись темами обсуждений на великосветских раутах. Эпоха же последнего царствования стала временем быстрого отказа от традиций, в том числе и от безусловного почитания царя и его семьи.

Среди особо вопиющих салонных сюжетов — адюльтеры царицы. О том, что Александра Федоровна якобы «наставляла рога» своему супругу, говорили без стеснения, а среди ее избранников называли разных лиц, но чаще всего двух: генерала Александра Афиногеновича Орлова и Григория Распутина. О втором «возлюбленном» придется еще специально подробно говорить.

Пока же остановимся на орловской истории, которую бульварная беллетристика десятилетиями мусолила без устали. Может быть, и не стоило бы подробно исследовать этот пошлый сюжет, если бы уже в наши дни пресловутый Э. С. Радзинский в изданной весной 2000 года в Лондоне книге «Распутин: последнее слово» красочно не нарисовал «развратный образ» последней царицы. Западная публика с удивлением узнала из этого опуса, что, оказывается, внучка королевы Виктории была падкой на любовные утехи, изменяла царю и с мужчинами, и… с женщинами. Фантаст-драматург, вопреки его уверениям, ничего не «открыл». Он лишь повторил то, что задолго до него было озвучено другими, столь же «компетентными знатоками».

Оставляя пока в стороне существо вопроса — могла ли вообще Александра Федоровна по складу характера и нравственным представлениям «упасть в объятия» какого-то мужчины (не говоря уж о женщине!), кроме своего супруга, — рассмотрим, так сказать, «свидетельские показания». Сразу оговоримся, что никаких документальных, первичных материалов — любовных посланий, записочек, впечатлений «очевидцев» — о «царицыных изменах» не существует.

Разберемся же в том, кто и почему подобную информацию продуцировал и распространял.

Отпечатки давних сплетен можно встретить в целом ряде материалов, дошедших до нас от современников той эпохи. Немало лиц, живших и вращавшихся в великосветском Петербурге, запечатлели эпатажные утверждения в своих письмах, дневниках и воспоминаниях. Остановимся на двух наиболее заметных памятниках той смутной поры, которые обязательно используют сочинители всех мастей (в том числе и баснописец Радзинский), описывая «падение нравов» при дворе императора Николая II. Речь идет о дневнике генеральши А. В. Богданович и о «Воспоминаниях» графа С. Ю. Витте.

В самом центре Петербурга рядом с Исаакиевским собором до сих пор красуется трехэтажный особняк, построенный в XVIII веке архитектором А. Ринальди. В первой половине XIX столетия дом принадлежал поэту И. П. Мятлеву (как «дом Мятлева» он до сих пор обозначается в путеводителях), а затем его владельцем стал Евгений Васильевич Богданович. Это была заметная фигура в ареопаге самодержавия: генерал от инфантерии (пехоты), член совета министра внутренних дел, староста Исаакиевского собора, почетный председатель «Исаакиевского братства», занимавшегося духовным просвещением народа — изданием и распространением дешевых книг и брошюр на религиозные и исторические темы. Он был женат на Александре Викторовне, урожденной Бутовской.

Супруга генерала, у которой тот был в полном подчинении, хотя сама никаких должностей не занимала, была дамой не просто весьма деятельной, но, как тогда говорили, «ушибленной политикой». В своем особняке она организовала политический салон, некий дом приемов, куда захаживали и важные государственные чиновники, и офицеры гвардии, и журналисты, и «короли биржи». Муж хозяйки был фигурой известной, имел связи, а «милая Александра Викторовна» столько интересного могла сообщить, да и посодействовать, когда потребуется.

Сама же госпожа Богданович задолго до информационной революции XX века усвоила одну истину: информация — это власть, это огромная сила, если ею правильно распорядиться. Поэтому она получала сведения не только от благопристойных посетителей, но и от тех, кого в других приличных домах никогда не принимали: царских камердинеров, дам полусвета, искателей богатых столичных невест и прочих сомнительных личностей. Главной темой разговоров в доме на Исаакиевской всегда была политика. Особенно интересовало все, что касалось царя и его ближайшего окружения. Наиболее горячее и необычное хозяйка вечером записывала в дневнике, который вела с 1879 года и почти до самой своей смерти в 1914 году.

Первые годы Александра Викторовна не решалась заносить на бумагу слухи и разговоры, задевавшие особу монарха. Со временем она осмелела, преодолела старые страхи, а при Николае II фиксировала уже все без утайки. Она не любила этого царя и, естественно, царицу. Ее дорогой супруг, несмотря на непрестанные труды на ниве патриотического воспитания, не был, как казалось, по достоинству оценен. Ему не предлагали важной государственной должности, его не приглашали во дворец для политических консультаций, не спрашивали советов, — одним словом, «не давали хода». Как считала генеральша, это происходило потому, что царь окружил себя «прохвостами», «жуликами», «людьми без принципов». «Патриотка», «столбовая дворянка» и «истинная монархистка» мириться с этим не могла и не хотела. Салон госпожи Богданович стал одним из центров инсинуаций.

Вскоре после установления власти коммунистов самые «смачные» части дневниковых записей Александры Викторовны были опубликованы — они весьма приглянулись новым правителям. С тех пор эти сведения и стали «ценнейшим документом эпохи».