Мариэтта

Припоминаю, что моя мама, Белла Иосифовна Залесская, в последние свои годы рассказывала, что взяли Мариэтту туда не без ее участия: то ли посоветовала, то ли слово замолвила. Мама много лет работала в Союзе писателей консультантом по литовской литературе и была в дружеских отношениях с нашим проректором Евгением Юрьевичем Сидоровым, тайным и деятельным вольнодумцем при заскорузлом Пименове. Как бы то ни было, мама с Мариэттой друг друга поддерживали и одобряли. Можно только представить себе, какие телефонные беседы о моей пошатнувшейся судьбе вели эти две железные леди, пока я бороздила землю и космос в физических и химических путешествиях. Через некоторое время, однако, шарик удалось притянуть за веревочку назад, я вернулась к так называемой нормальной жизни, и впереди неизбежно замаячила защита, еще несколько лет назад казавшаяся невозможной. Ну и жалко, конечно, было бы совсем скидывать со счетов такую интересную работу, да и амбиции пальцем не размажешь. Помню, как Мариэтта Омаровна сказала мне по телефону: «и передайте привет своему мужу, который привел вас в христианский вид». Здесь все было хорошо: и сведения о роли мужа (уже не Егора, второго), явно от мамы, и оценка этой роли, явно не феминистическая, и намек на положительное отношение к христианству, и иронически-архаичное выражение «христианский вид» вместо привычного «божеский». Мне вообще нравится, когда сильная самостоятельная женщина признает главенствующую позицию мужчины, я и в себе это культивирую (не всегда успешно), а тут оказалось, что мой художественный руководитель тоже из наших. Кстати, из того же дневника я с изумлением узнала, что кто-то тогда же назвал меня «самой умной красавицей после Маргариты Наваррской и Мариэтты Чудаковой». Устно и, что особенно ценно, за глаза. Обсуждать правомерность этого титула не буду, но и скромничать глупо, – говоря словами самой М.О., «считайте меня похвальбушкой».

С ее же помощью, кстати, этот домострой (сопровождавшийся нешуточными успехами в стремительно распространявшемся повальном обэриутоведении) и закончился. Летом 1994 года меня взяли на Тыняновские чтения в Резекне. Кроме прочего, это был законный повод свалить из опостылевшего (во многом благодаря этому самому мужу, который не справился с классической ролью, которую на себя взвалил) дома опять-таки на волю. Интересно стало уже в поезде, где уважаемые филологи устроили столь любезный моему тогдашнему сердцу дым коромыслом. В Резекне, тихом заштатном городке, безлюдной весенней ночью – сейчас или никогда! – я бросилась гулять с одним молодым филологом и быстро догулялась до бешеного романа, выудившего меня, как рыбку, из тупикового брака, и, как результат обратно в пение песен и всяческую веселую жизнь.

Так что, выходит, опять Мариэтта Омаровна сыграла в моей жизни судьбоносную роль.

Из тех чтений я, кроме этого молодого человека и себя лично, почти ничего не помню, разве что замечательный момент, связанный с Александром Павловичем Чудаковым, с которым мы раньше, кажется, лично знакомы не были. Он огорошил меня вопросом: «А вы знаете, почему военные так долго живут?» Я, разумеется, не знала. Оказалось – не мучаются выбором: приказ есть приказ. «Нет ничего губительнее для личности, чем возможность выбора, – сказал Александр Павлович. – Поэтому, когда я вижу водоем, то, не раздумывая, тут же в нем купаюсь». Очень близкая мне постановка вопроса, тем более что так всегда поступал мой папа. И мы в чем попало полезли купаться в холодное местное озеро. Этот постулат Александра Павловича Чудакова я хорошо запомнила и часто цитирую.

Больше меня на Тыняновские чтения не приглашали, да я и не рвалась. Правда, позже довелось участвовать в одном из Тыняновских сборников – с занятным (как мне кажется) сообщением о параллелях между Хармсом и немецким комиком Карлом Фалентином, хотя прямых указаний на то, что Хармс был знаком с его фильмами и скетчами, нет. Но подготовка этого сборника длилась так долго и – честно говоря – нудно, и текст надо было так скрупулезно выверять в соответствии с научными стандартами, что я потеряла к нему всякий интерес. В то время можно было уже публиковать любые тексты где угодно, и научное крохоборство казалось мне чем-то избыточным, странной анахроничной игрой.

Из филологии меня унесло – я надеялась, что навсегда.

В 1996 году над сквотом в Булгаковском доме на Садовой («Булхаус» или «Биса» – с ударением на «а», от «302-бис») нависла угроза. То было время перераспределения недвижимости, и многие хорошие старые дома в центре пустовали, уже выселенные и купленные, но еще не прибранные к рукам. В этом смысле Москва начала 90-х была не хуже какого-нибудь Берлина: в «ничейных» квартирах поселялась маргинальная публика художники, музыканты, «неформалы» всех мастей; устраивали там неофициальные студии, мастерские, выставки, вели бурную молодежную, а порой и просто тихую семейную жизнь. «На Бисах» был сквотирован целый подъезд, не во дворе, где «нехорошая квартира» и сейчас музей (даже два), а со стороны Садового кольца, первый слева. Попав туда в начале 90-х после какой-то выставки, я обнаружила, что в каждой квартире живут какие-нибудь мои друзья из прошлой или позапрошлой жизни, и стала ходить в гости чуть ли не каждый день. Самую козырную квартиру на третьем этаже занимал мой старинный приятель, музыкант и художник, с красавицей женой и кучей друзей. Когда-то она принадлежала хозяину дома, табачному фабриканту, и была богато отделана в стиле модерн: штофные обои, лепнина, изящные дверные и оконные ручки и так далее. Все это, правда, потертое, облупившееся, но целое, в сочетании с авангардной живописью и множеством изобретательно сочетающихся предметов неизвестного назначения (да еще под аккомпанемент гнездившихся там живых музыкантов с гитарами и барабанами) производило сильное впечатление. (В сети можно найти обрывки видеозаписей из этой квартиры.) Но тут новый русский капитализм окреп, встал на ножки, отрастил загребущие ручки, заточил зубки на все, что плохо лежит, и ребят стали выгонять. Ясное дело, удивительные интерьеры должны были (как и в аналогичных случаях в Берлине) пойти под нож. Хотелось что-то сохранить, желательно вкупе с неповторимым человеческим материалом, и я привлекла, как мне казалось, бронебойную силу в лице Мариэтты Омаровны. В дневнике есть запись о встрече гигантов. Хозяин квартиры, красивый эффектный чувак, стал привычно рассказывать историю создания сквота: что здесь было все замусорено, загажено, «и тут пришли молодые люди, с молодыми руками, которые они не боялись запачкать по локоть…» «Надеюсь, не в крови», – заметила Чудакова, и эффект был несколько смазан. Надо сказать, что даже ее деятельное участие не спасло дом от зачистки, и вскоре всю красоту уничтожил русский евроремонт, бессмысленный и беспощадный.

В последние годы мы пересекались редко. Когда у меня выходили книжки, как мне казалось, достойные ее внимания, я пыталась ей их как-то предъявить, – например, «Метелингу» (переводы из Томаса Венцловы) или «Проблему смешного» (та самая смешная диссертация плюс еще много чего). Книжки она брала охотно, но читать отказывалась – времени не было, что вполне понятно. Хотела сразу много экземпляров, чтобы возить и раздавать их по дальним губерниям вместе с остальной гуманитарной (в прямом смысле слова – здесь оно как раз уместно) помощью. Так я узнала о ее удивительных путешествиях по стране – и, хоть я сама постоянно колесила с концертами и чтениями, даже захотелось составить ей компанию. Правда, я не люблю долго ехать на легковой машине, а вот у нее как- то получалось. Этот ее трудовой подвиг считаю очень почетным и полезным.

Мне, правда, не всегда понятны были ее политические пристрастия, и как-то в телефонном разговоре я задала ей осторожный вопрос, практически процитировав вопрос ко мне М.Л. Гаспарова. Он ведь согласился тогда, в 1989-м, быть оппонентом на моей защите и, прочитав мою писанину, спросил, взглянув сверху вниз сквозь огромные очки: «Вы это серьезно?» «Конечно, нет», – отвечала я честно. «А, ну тогда ладно», – сказал Михаил Леонович. Тут вышло совсем наоборот: я получила такую отповедь, что больше не высовывалась и на всякий случай вообще не отсвечивала.

А один был смешной разговор, – когда мы с Мариэттой Омаровной вдруг одновременно оказались в Америке двенадцать лет назад. Кто-то из тамошних литературных друзей сообщил мне об этом, дал ее местный номер, и мне почему-то очень захотелось ей позвонить. Помню обстоятельства: прозрачный (весной или осенью?) лесок или парк; год помню точно – у меня как раз родился внук, о чем я не преминула сообщить. «И вы что, не кормите?!» – возмущенно воскликнула она: то ли недослышала, то ли (скорее всего) не могла себе представить, что у меня, по ее понятиям совсем юной, может родиться кто-то, кроме сына, и кормить его мне не надо. Насилу объяснила. Мы обе были слегка смущены.

Между прочим, когда я презентовала книжку «Проблема смешного. Вокруг ОБЭРИУ и не только», Мариэтта Омаровна откликнулась на мой призыв, пришла в Зверевский центр и выступила, и мы на пару с ней травили байки про наше общее прошлое. По-моему, никто не снимал, очень жаль. Уже после этого я внезапно, по постороннему поводу, сдружилась с Машей, так что новости про Мариэтту стала узнавать от нее. И когда Мариэтта ушла в жесткий карантин и вознамерилась пересидеть пандемию, а заодно дописать все, что хотелось дописать – я как-то сразу почуяла, что добром не кончится. Нельзя таких людей держать взаперти.

И еще одну вещь добавлю, уже вдогонку улетающей в печать книге. Может, я и не уполномочена об этом писать, но Маша не написала, и я ее хорошо понимаю. (Вообще то, что Маша делала вместе со мной эту книгу, – я считаю, с ее стороны подвиг, вполне достойный ее родителей.) Мариэтта Омаровна очень не хотела в больницу. Увезти смогли только потому, что она уже обессилела. И вот там, в «Коммунарке», пока не началось все вот это – кислород, искусственная кома – у нее была медсестра (или скорее лечащий врач) с небывалым именем Небия. И эта почти небесная уже сестра говорила Маше: «мы ее так все полюбили, она нам столько интересного рассказывает, какая у нее речь!..» Ладно дальнобойщики бастующие – ты попробуй в палате смертников сохрани лицо.

Хватит, наверное, писать, и так уже много получилось.

Я очень люблю ее и скучаю по ней.