Исповедь

«И имя его и дело переживут века!» Ф. Энгельс.

Помнит ли читатель психологический этюд Бальзака «Неведомый шедевр»? Так вот, авторитетные свидетели уверяют: нечто подобное бальзаковскому герою — гениальному художнику — пришлось пережить отчасти и самому Марксу: он никогда не мог удовлетвориться сделанным. «Неутолимая жажда знания заставляла его быстро набрасываться на самые трудные проблемы, а неумолимая самокритика мешала ему столь же быстро преодолевать их».

Готовится к печати, скажем, рукопись «К критике политической экономии» — и вдруг свежий номер журнала «Экономист» сообщает о выходе в свет книги «Очерков истории средств обращения» Макларена, Маркс откладывает перо: «Я должен, разумеется, прочесть ее прежде, чем закончу мое изложение… Моя теоретическая совесть не позволяет мне писать дальше, не познакомившись с ней». Или, скажем, завершена глава о земельной ренте. Но появляется новая агрономическая химия в Германии, огромный материал собран французами, любопытные данные поступили из Японии, появилось много нового, «вполне, впрочем, подтверждающего мою теорию», но — «Подвергай все сомнению!» И глава превращается в целый том.

Даже Энгельс, очень тонко чувствовавший и понимавший процесс Марксова творчества, искренне восторгавшийся тем, с какой «несравненной добросовестностью, с какой строгой самокритикой он стремился разработать до полного совершенства свои великие экономические открытия, прежде чем опубликовать их», — даже Энгельс подчас проявлял нетерпение, наблюдая, как его друг погружается в беспредельную самокритику.

Да, в своей беспощадной критике революционная наука не страшится собственных выводов, самая горькая правда ей слаще всякого успокоительного самообмана; из тупика любых трудностей она ищет выход в объективных, честных решениях. Для Маркса это естественная норма, незыблемое правило. И если остается хоть какая-то неуверенность, из Лондона в Манчестер, к Энгельсу, отправляется письмо с приглашением: «Не можешь ли приехать сюда на несколько дней? Своей критикой я ниспроверг так много старого, что мне хотелось бы предварительно посоветоваться с тобой относительно некоторых пунктов…»

Маркс всегда реально, но очень скромно оценивает свой вклад в развитие научной мысли. Даже после пятнадцатилетних изысканий в области политической экономии, после создания гениального пролога к «Капиталу», он считает, что политическую экономию как науку еще «предстоит создать», а успех его новой книги вполне удовлетворит уж тем, что «привлечет в эту область исследования какое-то число лучших умов». Если же он замечает, что его творческие заслуги по недомыслию или с умыслом преувеличены, он непременно оговорит при первой же возможности — мне, мол, не принадлежит честь такого-то открытия…

И в то же время Маркс всегда чувствует — его мысль богаче его произведений, мощный потенциал интеллекта подвигает к новым творческим вершинам — кажется, лучшее еще не создано. Постоянно возникают новые идеи для обширных исследований, зреют захватывающие планы, соблазнительные литературные замыслы, но на все не хватает сил. «Сто лет надо было ему прожить, — восклицает Лафарг, — чтобы привести в исполнение свои литературные планы — одарить мир частью тех сокровищ, которые хранились в его голове!» Он не прожил и шестидесяти пяти.

Принимаясь за разработку новой теории, основоположники коммунистической науки намеревались сначала покончить со всяческими лжепророками, громовым смехом рассыпать карточные домики социальных иллюзий, но, оказывается, — несть им числа — всю жизнь надо срывать эти маскарадные одежды, всю жизнь держать перо остро отточенным. Со временем к «пророкам» и «иллюзионистам» прибавятся воинствующие невежды, не обременяющие себя грузом аргументации — «чего не знаю, по тому не скучаю»; попутчики-полузнайки, живущие по иждивенческому принципу — «зачем зубрить, для этого существует отец Маркс, призвание которого все знать». Надо высмеять, поставить под сомнение их репутацию поборников прогресса.

Чем меньше остается времени Марксу на чистку авгиевых конюшен, тем больше заботит его гигиена общественного мнения. Летом 77-го он ведет с Энгельсом разговор об использовании какого-нибудь популярного журнала.

— Было бы действительно очень хорошо, — размышляет Маркс, — если бы появился настоящий научный социалистический журнал. Он предоставил бы возможность выступать с критикой и антикритикой, причем мы могли бы разъяснять теоретические вопросы, разоблачать абсолютное невежество профессоров и приват-доцентов и одновременно с этим прочищать мозги широкой публике — как рабочим, так и буржуа.

Но он сомневается, что такую роль может выполнить предлагающее услуги «псевдонаучное» издание, где основное ядро сотрудников состоит как раз из этих полуобразованных невежд и полузнаек-литераторов. Его беспокоит и то, что придется «популярничать» в расчете на невежественного читателя, придется быть настороже и на почтительном расстоянии с коллегами, у которых свои представления о критике. «Их девиз, по-видимому, таков: кто критикует своего противника с помощью одной лишь ругани, тот добрая душа; но кто обрушивается на противника с действительной критикой, тот недостойный человек».

И, рассуждая здесь о целительном характере критики, Маркс снова повторяет слова своей юности: «Беспощадность — первое условие всякой критики», когда речь идет об утверждении наших справедливых партийных принципов. Его только тревожат, особенно когда собираются ответственные конгрессы, всякие безотчетные саморазоблачения товарищей из партии перед лицом классового врага. «Я всегда испытываю беспокойство в таких случаях, когда партия выставляется на всеобщее обозрение «со всеми ее язвами». Он считает, что «перед идиотизмом высших классов бледнеют промахи рабочего класса».

…Проникая в творческую лабораторию Маркса, убеждаешься: сомнение для него лишь начало созидания. Он великолепно использует свои удивительные качества — он умеет «разложить предмет на его составные части и затем восстановить его со всеми его деталями и различными формами развития и открыть внутреннюю их зависимость». Только такой гениальный диалектик мог смело провозглашать: «Подвергай все сомнению».

Учителя коммунизма никогда не возводили открытые ими истины в некий абсолют. Но они предостерегали от всяческих покушений на марксизм, от лжебратьев и лжепророков; они звали к восхождению.

— Маркс настолько превосходил всех нас своей гениальностью, своей чуть ли не чрезмерной научной добросовестностью и своей баснословной ученостью, — говорит Энгельс, — что если бы кто-либо попытался критиковать его открытия, то он только обжегся бы на этом. Это возможно будет только для людей более развитой эпохи.