Слепая физиология. Удивительная книга про зрение и слух

Историк искусства Рудольф Арнхейм чудесно описал зрительное мышление[208]. Он указывал на то, что наши зрительные образы зачастую туманны, как работы импрессионистов. Многие люди, если попросить их представить себе слона, увидят его в своем воображении, но если они попробуют нарисовать увиденное, то окажется, что в этой картинке не хватает многих деталей. Арнхейм провел параллель между таким зрительным мышлением и работами импрессионистов, которые изображали человека или дерево всего лишь парой мазков кисти. Их изображения лишены деталей, но они передают массу информации, а также ощущение движения, динамики. Арнхейм описывает зрительное воображение как намеки на картинку, как отдельные вспышки, сочетание визуальных сил, порой совершенно абстрактных.

Мы не только мыслим зрительными образами, но и представляем себе их пространственную конфигурацию. Пожалуй, это самый фундаментальный способ мышления, поскольку во младенчестве всем нам было нужно разобраться, как передвигаться в пространстве самим и как перемещать в нем объекты[209]. Когда я наблюдаю за своей внучкой, я понимаю, сколько задач она учится решать даже без использования языка. Совсем недавно она догадалась, как нужно повернуть ложку, чтобы ее можно было засунуть в банку. В другой раз она положила одну игрушечную чашку в другую, и так она узнала о том, как определять разницу размеров – очень удобный метод, если только не забывать им пользоваться: когда я предложила своим студентам на курсе введения в биологию отсортировать разные молекулы и клеточные структуры по размеру, они поначалу задумались, пока я не сказала им представить себе, какие структуры могут поместиться внутрь других. Как я описывала в Главе 8, мы создаем когнитивные карты окружающего пространства, но наше пространственное воображение может быть и более абстрактным[210]. Это отражено и в нашем языке. Когда я говорю: «Мы близки с моим братом», – я имею в виду, что мы с братом хорошо друг друга понимаем, хотя формально близость подразумевает физическое расположение объектов в пространстве. За исключением космонавтов на орбите, все мы должны преодолевать притяжение гравитации: мы поднимаемся вопреки ее воздействию, но сдаемся перед ней, когда падаем, и в итоге «верх» ассоциируется у нас с положительными ощущениями, а «низ» – с отрицательными. Мы «поднимаем» себе настроение радостной песней, когда чувствуем себя «подавленно».

Любая мысль, любой мысленный образ могут содержать в себе массу информации. Чтобы передать эту информацию другим людям и рассказать им, о чем мы думаем, мы пользуемся языком, однако слова человеческих языков многозначны. Так, слова «ключ» или «среда» могут обозначать разные, никак не связанные между собой вещи, и таких примеров можно привести множество. Значение таких слов, равно как и смысл местоимений можно понять только по контексту. Мы не можем передавать собеседнику абсолютно всю информацию, которая содержится в нашей голове, иначе мы будем говорить бесконечно, а он просто заснет: чтобы избежать этого, мы выпускаем часть информации и ждем, что наш собеседник восстановит ее по контексту[211]. Зохра особенно хорошо умела восстанавливать такую информацию, поскольку все детство она следила за разговорами, преимущественно читая по губам.

На моих занятиях Зохра изучала нейробиологию – электрическую активность нейронов и связи между ними. Во время лекции я просила студентов представить себе движение ионов по каналам мембран нервных клеток и рисовала на доске много схем и картинок. Мои лекции задействовали зрительное и пространственное воображение. Так что Зохра запомнила содержание моих лекций отчасти благодаря зрительным образам и символам, представляя себе пространственную конфигурацию и трансформацию нейронов, а также опираясь на общую логику, но чтобы письменно ответить на вопросы на моем экзамене, ей пришлось преобразовывать свои мысли в слова. Возможно, именно поэтому она сказала мне, что «язык предназначен для общения людей между собой, а мышление – для общения между человеком и его мозгом».

Глава 16. Звуки музыки

В январе 2017 года Зохра прислала мне письмо, в котором писала, что последние пять лет жила в родной Танзании, но теперь переехала в Канаду и обосновалась в Торонто. Торонто намного ближе к моему дому, чем Танзания, так что я с радостью ухватилась за возможность снова с ней увидеться. Большая часть семьи Зохры теперь тоже жила в Канаде, и мне не терпелось с ними познакомиться, ведь они совместными усилиями собрали деньги на ее кохлеарный имплантат. В 2010 году бабушка и дедушка Зохры, которым уже было за восемьдесят, вместе с Нажмой прилетели из Танзании в Массачусетс, чтобы поприсутствовать на вручении дипломов в Маунт-Хольйоук-Колледже. Дорога была нелегкой: им пришлось ехать сначала в аэропорт Килиманджаро, затем лететь в Амстердам и Вашингтон, оттуда в Западную Вирджинию, где жил брат Зохры, и наконец в Массачусетс. Зохра чувствовала невероятную поддержку со стороны Нажмы и всей своей семьи в целом, и это, несомненно, повлияло на то, с какой теплотой она относится к другим людям, и помогло ей преуспеть в слышащем мире.

В Торонто Зохра жила в одной квартире со своими бабушкой и дедушкой, которые к тому моменту уже были очень стары и слабы, и с Нажмой. Изначально они переехали в Торонто, чтобы ее дедушка мог получить более квалифицированную медицинскую помощь. Бабушка Зохры же страдала от болезни Альцгеймера и часто уходила в себя, казалась совсем отсутствующей – но когда она замечала Зохру, то ее глаза загорались, и все ее тело словно оживало. Нажма сделала карточки, на которых с одной стороны были нарисованы картинки, а с другой стороны напечатаны английские слова: с их помощью она помогала бабушке Зохры с английским. Нажма никогда не перестает быть учителем.

В их квартире часто бывали и другие члены семьи – родители Зохры и ее дядя и тетя, которые жили неподалеку и каждый день приходили помочь Нажме в уходе за родными. Младший брат Зохры Али приехал из Оттавы. Они с Зохрой очень близки, и он часто переводит для нее семейные разговоры, особенно когда все переходят на гуджарати. Я слушала смесь языков, звучавших в квартире Зохры, наблюдала за тем, как разные члены семьи приходят и уходят, и вспоминала историю своей семьи и как мои дедушка с бабушкой впервые переехали в США. Зохра же, когда ее утомляли разговоры и постоянное движение в квартире, просто снимала внешнюю часть кохлеарного имплантата и в благословенной тишине брала книгу или смартфон и погружалась в чтение. В отличие от многих людей с хорошим слухом, Зохра чувствует себя в тишине абсолютно спокойно.

Когда Зохра в 2010 году окончила Маунт-Хольйоук-Колледж, она имела право проживать на территории США по студенческой визе еще один год, и этот год она провела в Бостоне, занимаясь исследованиями в лаборатории Массачусетской больницы заболеваний глаза и уха (Massachusetts Eye and Ear). Начальник уговаривал ее поступать в магистратуру, но она хотела работать в больнице, в клинической исследовательской компании или же на государственной службе, так что она вернулась в Моши и поступила в медицинский институт. В Танзании обучение на врача занимает пять лет, так что она получила диплом и переехала в Торонто примерно за год до моего визита в октябре 2017 года. К моменту моего приезда она уже получала образование в области клинических исследований. Она скучает по Африке, но хочет остаться в Канаде со своей семьей.

Вскоре после моего приезда Нажма угостила меня вкуснейшей макаронной запеканкой с овощами. Когда я спросила ее, какие внутри специи, она ответила – имбирь и чеснок, «как и во всех индийских блюдах». Дедушка Нажмы переехал из Индии на Занзибар в начале XX века, а позднее семья перебралась в Восточную Африку, но они продолжали готовить блюда индийской кухни.

Я хотела, чтобы Зохра, как и Лиам, сама решала, чем мы займемся во время моего визита, и показывала и рассказывала мне то, что ей казалось важнее всего. После обеда Зохра надела хиджаб, взяла розово-белую сумочку, и мы с ней спустились в гараж, откуда на ее новенькой синей машине поехали в кофейню. Зохра напомнила мне, что за рулем она не сможет поддерживать разговор, потому что не может смотреть на дорогу и на меня одновременно, но с радостью послушает музыку, так что она включила радио и нашла радиостанцию, транслировавшую очень ритмичные песни. Это меня удивило, ведь в 2010 году Зохра сказала мне, что редко слушает музыку. В конце моего визита, когда ее брат повез меня на машине в аэропорт, Зохра поехала с нами и попросила включить музыку.

Глухота не мешает человеку развить хорошее чувство ритма. Мы с самого рождения окружены разными ритмами – ритмом сердцебиения, дыхания, мозговой активности и движения. В детстве Зохра отлично прыгала со скакалкой. Андре Асиман в своей статье для «Нью Йоркера» о своей глухой от рождения матери писал, что у нее был необычайный талант к танцу[212]. Дэвид Райт, потерявший слух в детстве, сначала думал, что не сможет танцевать, но потом одна девушка уговорила его попробовать, и он обнаружил, что с легкостью следует ее ритму[213]. Но больше всего впечатляет история Эвелин Гленни, всемирно известной перкуссионистки, которая начала терять слух в возрасте двух лет и еще через десять лет полностью оглохла[214].

Однако нам мало одного только чувства ритма, чтобы оценить музыку. В музыкальном звуке можно выделить несколько звуковых волн с разными частотами – фундаментальный тон и обертона. Частоты определяются числом звуковых волн в секунду (Гц): чем выше частота звука, тем более высокую ноту мы слышим. Частоты обертонов кратны фундаментальной частоте. Если мы возьмем на фортепиано или скрипке ноту ля первой октавы, то мы получим звуковые волны с частотой 440 Гц (фундаментальная частота), а также 880 Гц (дважды 440 Гц), 1 320 Гц (трижды 440 Гц) и так далее. Мы не слышим эти более высокие частоты (обертона) как отдельные звуки: мы слышим одну ноту, исходящую от фортепиано или скрипки. Хотя одна и та же нота на двух разных инструментах звучит немного по-разному, ее фундаментальная частота всегда остается одинаковой (в приведенном выше случае – 440 Гц). В нашем мозге даже есть особая зона, расположенная латерально относительно первичной слуховой коры, где нейроны избирательно реагируют на определенную высоту звука и отзываются как на чистый тон (только фундаментальную частоту), так и на ноты, представленные комбинацией фундаментальной частоты и обертонов[215].

Чистый тон, то есть звук, составленный волнами только одной частоты, в природе встречается редко. Такие звуки очень нас раздражают: писк старой микроволновки очень близок к чистому тону. Но если мы можем слышать чистый тон, то почему мы не слышим все компоненты звука по отдельности? Почему, когда мы слушаем музыку, мы слышим ноту как единый звук, а не фундаментальную частоту и обертона по отдельности? Ответ на этот вопрос до конца не известен, но с точки зрения взаимодействия с окружающей средой такое устройство слуха очень логично. Одна из ключевых задач слуха – идентифицировать по звуку его источник. Даже непериодические, немузыкальные звуки вроде выстрела пистолета сформированы волнами с разными частотами. Если бы мы слышали каждую частоту по отдельности, мы бы не смогли определить источник звука и не знали бы, к чему относятся какие звуковые волны. Если в случае со зрением мы видим объект в целом до того, как замечаем детали, то в случае со слухом мы упрощаем информацию, объединяя в один узнаваемый звук волны, исходящие от одного источника.