Чёртов палец

3

Остальную часть дня Навроцкий был бодр и весел и, несмотря на утреннюю игру в теннис, с полчаса боксировал в углу своего просторного кабинета, нанося удары по подвешенному к потолку тяжёлому кожаному мешку. Во время занятий боксом и затем под душем он часто обдумывал те или иные дела, и решения, созревавшие у него в голове в эти минуты, часто оказывались лучшими. Но сейчас, пустив душ и стоя под его освежительными струями, он мог думать только об Анне Федоровне, о неожиданном прикосновении к его щеке её влажных и нежных губ, о загадочном прищуре тёмных серо-зеленых глаз, прозрачных, отливающих под лучами солнца чудным маслиновым колером…

Перед вечером стрелка барометра в кабинете Навроцкого поползла влево и вниз, погода резко переменилась. Хлёсткий, порывистый ветер бросал в окно брызги дождя и первые пригоршни осенних листьев. Афанасий, служивший ещё у Николая Евграфовича, отца Навроцкого, принёс дров и растопил камин. Наложив пластинку с записью Adagietto из Пятой симфонии Малера, Навроцкий завёл граммофон и расположился перед камином. Хорошо было вот так сидеть в глубоком кресле перед согревающим и тело и душу огнём, когда за окном бушевала петербургская непогода. Приятное потрескивание дров и причудливая пляска языков пламени в очаге вызывали в возбуждённом событиями прошедшего дня сознании князя неясные образы. Свежие впечатления, в которых на первый план выходила точёная фигурка Анны Фёдоровны, сменялись картинами последнего лета, а их в свою очередь вытесняли туманные дали счастливого детства. Все эти образы, картины и впечатления мешались и теснились в голове князя, не давая ему сосредоточиться на какой-то одной мысли, но он не сопротивлялся этому потоку видений, сменявших одно другое, точно мизансцены в синематографе, а послушно наблюдал то, что ему преподносила память. Вот мелькнула фигура отца, человека добродушного и весёлого, но спившегося и в конце концов покончившего с собой, приняв смертельную дозу рвотного ореха. Вот перед ним появилась мать, жёсткая и властная женщина, третировавшая супруга за его слабый характер. Отдаление от неё Феликса началось ещё в отрочестве и закончилось полным отчуждением. Но всё это происходило много позже, а в самом начале было безоблачное детство, гармония которого была так совершенна, что память решительно отказывалась выдать какой-нибудь изъян, дефект, неприятную подробность тех ранних лет, когда он сполна получал от родителей всю ту любовь, на которую мог рассчитывать ребёнок. Детство его было заполнено солнцем и всеми прелестями русского усадебного быта, типичного для того класса, к которому принадлежала их семья. Няня, бонна, гувернантка, учителя, дети прислуги и крестьян — все они были созданы как будто для того, чтобы его окружало нескончаемое веселье, чтобы он никогда не оставался один. И всё-таки смутное ощущение одиночества, непонимания со стороны близких было знакомо ему уже с раннего детства. Это ощущение росло в нём с каждым годом и после смерти отца стало чуть ли не стержневой эмоцией в его блуждавшей в потёмках взрослой жизни душе. И даже бог не мог помочь ему в его одиночестве: несмотря на крайнюю набожность и даже неистовость религиозного чувства матери, он унаследовал атеизм отца.

Холодность между Навроцким и матерью назревала исподволь, незаметно, и природу этого явления он, сколько ни раздумывал, не мог постичь, пока вдруг, уже взрослым человеком, не задался вопросом: не была ли причиной этого отчуждения та любовь-тирания матери, которую ему пришлось испытать на себе в юности? Не скрывалась ли за ширмой чрезмерной любви подлинная нелюбовь? Может быть, он слишком походил и внешностью, и складом характера на доставившего ей столько огорчений отца, а может, причиной был брак, на который она вынуждена была согласиться по настоянию родителей? Так или иначе, эта холодность между ними лишь усиливала бродившее в нём чувство одиночества. Вначале это заставляло его страдать, и тогда он находил утешение в пирушках и кутежах с университетскими товарищами, певичками и актрисами. С годами же, плавая, подобно Джошуа Слокаму, в одиночку в океане жизни, он мало-помалу начал понимать, что причина его мучений кроется в нём самом, что одиночество, от которого он так страдает, уберегает его от многих разочарований. И тогда он научился относиться к одиночеству философски, то есть извлекать из него пользу и находить в нём приятное. В конце концов, не умеренная ли это плата за ту свободу, которую он всегда искал, отказываясь от какой бы то ни было карьеры, будь то военной или статской? И не надёжнее ли плыть под собственными парусами, скроенными и сшитыми своими руками?

Навроцкий попытался отвлечься от этих мыслей и сосредоточиться. Что, собственно, тревожило его в эту минуту? Что нужно было сделать, чтобы в душе воцарился покой? Сейчас он был влюблён, и это весёлое волнующее чувство легко и беспечно, точно ненужный хлам, стряхнуло в мусорную корзину многое из того, что отягощало его сердце. Но всё же что-то сверлило душу, и с этим непонятным, неразгаданным врагом, затаившимся где-то в тёмных глубинах сознания, не могла справиться даже влюблённость. Он попытался разложить по полочкам причины этого непонятного беспокойства и справиться с ними по очереди, методично и последовательно, но не мог дать этим причинам ясного определения. Он лишь догадывался, что делает что-то не так, неправильно, что рядом с ним что-то не ладится, не сходится, и, будучи не в силах справиться с этим ощущением, решил вытеснить его другими мыслями и другими впечатлениями. Обычно в такие минуты рассеянности и неопределённой грусти ему помогала музыка. Он сел за рояль, ударил по клавишам и, начав с одной из пьес Малера, кончил собственной импровизацией, длинной и страстной. И она целиком поглотила его, утомила, вымела прочь теснившую душу рефлексию.

В окно эркера с нарастающей силой ударили порывы ветра. Навроцкий подумал, что дует, должно быть, с запада и что при таком ветре, если ненастье будет продолжаться долго, уровень воды в Неве может подняться до опасного. Он встал из-за рояля, постучал пальцем по стеклу барометра, стрелка которого сразу упала ещё ниже, и подошёл к письменному столу, где в сработанном Овчинниковым серебряном ларце, со специальной увлажнительной баночкой, лежали гаванские сигарки. Вставив в настольную гильотину одну из них и нажав на рычаг, он отрубил её кончик, вытянул из серебряной спичечницы особую длинную спичку и, раскуривая сигарку, вступил в эркер. Ряды фонарей за окном бросали густой жёлтый свет в охваченную дрожью тьму опустевшей улицы. Гул непогоды проникал в квартиру. А в глубине кабинета, в облицованном белыми изразцами камине, ещё долго мерцал слабеющий, точно утомившийся гуляка и пьяница, огонь и догорали остатки его оголтелого пиршества — головешки берёзовых дров…

Глава шестая