Мертвые хватают живых

— А мы…

— А вы с Борисовой будете обходить квартиры вместе со мной. Уговор, как известно, дороже денег. Давай, не трать времени: чем быстрее получу фотографии, тем лучше.

— Разрешите исполнять, товарищ майор? — просиял Петр и рванул на выход.

— Стой, стой, чудак! А пропуск тебе кто отмечать будет, Пушкин?

Дождаться лифта не хватило терпения. Как мальчишка прыгая через две ступеньки, Петр рванул вниз. Жизнь, как в известном анекдоте, начала налаживаться: в деле об убийстве генерала показался просвет, а вдобавок ко всему в своей уютной, заставленной книгами квартирке его ждала к ужину Татьяна. Выскочив на улицу, Клаутов на привычном для москвича подсознательном уровне решил "транспортную задачу" и, не колеблясь выбрав метро, устремился по бульвару к Пушке. Интересно, как отреагируют Каминьские на свое задержание? Журналист не сомневался, что ухватил жар-птицу за хвост, и прикидывал уже, что все произошедшее станет неплохим финалом для ненаписанной еще повести о белградских приключениях. И назовет он ее "Мертвые хватают живых". Больше полувека прошло, а все равно…

— Гражданин Клаутов? — хотя интонация внезапно возникшего около Петра человека и прозвучала вопросительно, было заметно, что тот ничуть не сомневается, кого остановил на подходе к памятнику Высоцкому.

Ощутив где-то внизу живота пустоту, Петр против воли выдал совершенно типовую реакцию, хотя прекрасно понимал, кто этот незнакомец и откуда:

— Я. А в чем дело? — Услышав, как задрожал собственный голос, он озлился, причем в первую очередь на себя самого. — Какого черта вам от меня надо?

— Нехорошо грубить "органам", — услышал он в ответ сделанное тихим, укоряющим голосом увещевание. — Пройдемте!

И снова типовое, но хотя бы удалось обойтись без взвизгивания:

— Я арестован? — Петр не успел произнести сакраментальное "Предъявите ордер".

— Нет, просто с вами хотят побеседовать. Надеюсь, вы не откажете в такой малости? — перед носом у Клаутова на мгновение задержавшись, раскрылись и закрылись "корочки" с государственным гербом.

В это время из темноты материализовался второй незнакомец, подошедший с другой стороны. Поскольку журналист не протестовал, брать его "под белы рученьки" не стали. Рядом заурчал форсированный двигатель, и около них остановилась черная "волга".

— Перед тем как сесть в машину, я намерен позвонить! — с вызовом сообщил журналист.

— Дело ваше, — пожал плечами тот, что вел с Петром все переговоры. Оба эфесбешника заметно напряглись, когда он сунул руку в карман за телефоном, но не сделали ни движения, выказывая выдержку и уверенности в своих силах.

— Это я, — сообщил Клаутов, как только услышал Танино "алё". — Меня приглашают в гости к капитану Сидорцеву, автомобиль "волга", номер…, - журналист сделал шаг в сторону, чтобы разглядеть цифры на номерном знаке. — Так что я задержусь, надеюсь, ненадолго. Срочно перезвони Мишане на работу, узнай адрес и перешли по Инету свои фотографии. Я…

Контрразведчик мягко положил руку Петру на рукав и осведомился:

— Не достаточно?

Последующие три долгих часа вспоминались потом Клаутову как какой-то бесконечный фантасмагорический кошмар с элементами гротеска. Разумеется, мизансцена в кабинете Сидорцева была оформлена в стиле старых шпионских фильмов про доблестных чекистов или более поздних, про злых энкаведистов. Выказывая плохой вкус и низкий профессионализм (все-таки Петр не был даже задержанным), он затемнил свое рабочее помещение, направив свет настольной лампы на стул, предназначенный для доставленного "для беседы" журналиста. Вглядываясь в то место, где за столом слабо угадывалась фигура капитана, он отвечал на одни и те же вопросы, которые не особенно-то и варьировались.

— … Так значит, вы утверждаете, что отправились в архив ФСБ для того, чтобы только ознакомиться с делом своего родственника?

— Да.

— Вы не забыли, что наша беседа записывается?

— Нет, не забыл.

— Тогда, может быть, вы захотите изменить свои показания? Чтобы не вводить следствие в заблуждение и не усугублять свою вину…

— Я вас не понимаю.

— Повторяю вопрос: вы утверждали, что отправились в архив ФСБ для того, чтобы только ознакомиться с делом своего родственника. Для чего действительно вы пришли в архив?

— Я действительно пришел в архив, чтобы ознакомиться с делом Петра Петровича Клаутова.

— Я вижу, вы упорствуете. Хорошо, временно оставим это. Для чего вы трижды (нет, четырежды, если считать беседу с консьержкой) являлись в известный вам дом по Большому Толмачевскому переулку? Пожалуйста, о каждом посещении отдельно.

— По заданию главного редактора "Независимого Обозрения", газеты, в которой работаю, я готовлю большой очерк о проживавшем там профессоре Борисове-Вельяминове. Разумеется, мне было важно увидеть дом, в котором жил и умер мой герой. Послушайте, вы все это уже не один раз у меня спрашивали…

— Позвольте мне решать, какие вопросы, и сколько раз задавать, чтобы выяснить все обстоятельства расследуемого дела. Итак, вас якобы интересовала двадцать четвертая квартира, где проживает гражданин Борисов-Вельяминов. Не кажется ли вам странным, что в соседней, двадцать третьей квартире проживал убитый генерал Вацетис, который — по странному стечению обстоятельств — вел дело вашего родственника, осужденного за измену родине?

И так далее, и тому подобное, больше двух часов. Сидорцев бесконечно возвращался назад, уточнял одно и то же и последовательно довел Петра сначала до исступления, а потом до изнеможения, сменившегося полнейшим отупением. Очевидно, он дожидался этого момента или, если хотите, стадии. Когда контрразведчик будничным тоном задал очередной вопрос, отличный от всех предыдущих, до Клаутова даже не сразу дошел его смысл.

— Простите, не понял? — с усилием вынырнул он из той вязкой мути, в которую погрузилось его сознание.

— Поясните следствию, — терпеливо повторил капитан, — когда вам стало известно, что Вацетис фальсифицировал материалы следствия по делу вашего родственника который, таким образом, был казнен невиновным?

— Невиновным? — тупо переспросил журналист.

Существует распространенное литературное клише: у персонажа имярек "голова была готова разорваться от нахлынувших мыслей и чувств". Нечто подобное испытывал в тот момент и Клаутов. Радость оттого, что справедливость восторжествовала. Но почему не восстанавливается честное имя прадеда? Ведь если "органам" стало известно о служебном преступлении Вацетиса, они обязаны были сообщить об этом Клаутовым! Сожаление и ужас: каково было Петру Клаутову-старшему, без вины осужденному, стоять под виселицей в ожидании скорой, неминуемой и позорной смерти? Внезапное озарение: так вот что, оказывается, было за пазухой у Сидорцева! Свою версию тот построил не просто и не только на том, что Петр ходил в архив знакомиться с делом своего прадеда; капитан каким-то образом решил, что журналисту удалось проникнуть в тайну Вацетиса. Что ж, надо отдать ему должное: в этом случае мотивация "мстителя" с точки зрения психологии была бы более серьезной…

В итоге всех этих раздумий на душе у журналиста стала еще тревожней. Он и не подозревал, что буквально через несколько минут станет совсем скверно.

32

Из речи И.В. Сталина по радио 3 июля 1941 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Могут спросить: как могло случиться, что Советское Правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское Правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп".

Министр имперского министерства народного просвещения и пропаганды, гауляйтер Берлина, президент Имперской палаты культуры, глава Имперского сената культуры, государственный президент Берлина, (а в недалеком будущем еще и имперский комиссар обороны Берлина, а также имперский уполномоченный по тотальной войне), доктор философии Пауль Йозеф Геббельс с утра был не в духе: кто-то из заклятых друзей рассказал Магде о его последнем романтическом увлечении очередной артисточкой из имперской оперы, и фрау Геббельс устроила за завтраком "ночь длинных ножей". Судя по некоторым подробностям, упомянутым Магдой и о которых никто, вроде бы, знать был не должен, во всем этом деле, скорее всего, не обошлось без всевидящего глаза хозяина Принц-Альбрехтштрассе, а то и кого повыше. Все это было более чем неприятно: партия строго следила за моральным обликом своих членов, будь то рядовые борцы или руководители, а у главного имперского пропагандиста всегда хватало завистников, готовых раздуть скандал и если не свалить соперника, то хотя бы потеснить его с одного из первых мест около вождя.

Тяжело вздохнув, Геббельс пододвинул к себе папку со сводкой новостей: работа всегда помогает задвинуть неприятные мысли в самый дальний уголок мозга. К двенадцати часам ему назначена аудиенция в рейхсканцелярии, и к этому времени следовало в подробностях ознакомиться с тем, что произошло в мире и в стране. Через несколько минут он присвистнул и еще раз перечитал привлекший его внимание короткий документ. Гестапо сообщало, что под Смоленском группе поляков, занятых на вспомогательных работах в организации Тодта, кто-то из местных жителей указал место массового захоронения расстрелянных НКВД польских офицеров и рассказал обстоятельства экзекуции. Рейхсминистр моментально уловил потенциальную важность этого события, поскольку оно очень хорошо укладывалось в логику его последних по времени размышлений на тему о том, что после Сталинграда Германия вынуждена на Востоке не только вести войну, но и заниматься политикой. Времена упования на голую силу — увы! — заканчивались. Известие об этом преступлении большевиков нанесет тяжелый удар по настроениям польской общественности, все надежды которой направлены на победу антифашистской коалиции, а ведь одно из ее самых слабых звеньев — взаимоотношения между Советами и польским правительством в эмиграции. Геббельс мечтательно зажмурил глаза: умела поданная информация о массовых расстрелах военнопленных поляков если и не развалит антигерманский блок, то внесет во взаимоотношения членов коалиции существенную рознь. Это была редкая удача!

С легкой руки Геббельса, который находил полное понимание у фюрера (тот сам был мастером политической мистификации), пропаганда стала важнейшим оружием той войны, которую вел вермахт. Поначалу министру приходилось преодолевать молчаливое сопротивление генералов, которые кроме стратегического наследия своих Шлиффена, Мольтке-старшего и Мольтке-младшего знать ничего больше не хотели. На одном из совещаний пришлось даже прибегнуть к хитрости и поинтересоваться, как господа генералы относятся к полковнику Вальтеру Николаи? Господа генералы пожали плечами: они по праву считали начальника разведуправления германского Верховного командования во времена Великой войны гением. Тогда, коварно улыбнулся Геббельс, согласятся ли они с ним, если он осмелится утверждать, что и Мольтке высоко ценил руководителя своей разведслужбы? После этого гауляйтер Берлина достал из портфеля книгу с заранее заложенной страницей и процитировал барона Николаи: "Задача пропаганды заключается не в том, чтобы дать научное образование немногим отдельным индивидуумам, а в том, чтобы воздействовать на массу, сделать доступным ее пониманию отдельные важные, хотя и немногочисленные факты, события, необходимости, о которых масса до сих пор не имела и понятия". Поможет ли вермахту, закрыв книгу, спросил тогда Геббельс, если "массе" удастся разъяснить, что дальнейшее сопротивление бесполезно?