Кто такой Ницэ Пеницэ?

Но сразу же после следующего урока Опран всё начал сызнова… Тут уж я не выдержал.

— Если ты не оставишь меня в покое, — вспылил я, — придётся всё рассказать учительнице. Не хочу я больше тебя покрывать. Хватит с меня!

Но странно… Опран неожиданно расхохотался.

— Пожалуйста, приятель, если только посмеешь! Мне, конечно, влетит. Я это знаю, но и тебе будет не сладко. Подумай сам: ты обманул в прошлый раз, смолчал сегодня… Что же теперь про тебя скажут? Кто сможет доказать, что ты не отдал мне свою тетрадь добровольно? А? Тогда как ты сумеешь вывернуться? — закончил он с видом превосходства.

— Убирайся! — закричал я.

Что происходило в классе на следующих двух уроках, я как следует даже и не знаю. Помню только, что у меня отчаянно гудела голова. Мне казалось всё время, что я просто попал в какую-то липкую сеть, из которой невозможно вырваться. Если я промолчу, мне опять придётся обманывать. Если скажу правду, все узнают, что и я участвовал в проделках Опрана.

Вот и попробуй теперь выпутаться.

Я не находил себе места, как вдруг получил записочку, — её передавали из рук в руки, под партами:

«Подумай хорошенько ради нашей дружбы! Я зайду к тебе после обеда. Опран». Я прочёл записку и разорвал её на мелкие кусочки.

Уроки наконец кончились, я торопился домой, но вдруг ко мне подбежал один мальчик из четвёртого класса и сказал, что меня вызывает в канцелярию товарищ Дрэгич. Еле передвигая ноги, я поплёлся к ней. Мне было ясно, зачем она меня вызывает, — хочет спросить о тетради. Что я отвечу? Снова буду лгать во имя «дружбы» с Опраном?

Тихонько вошёл я в учительскую. Склонившись над столом, учительница рассматривала какие-то бумаги. На столе, покрытом толстым стеклом, лежал раскрытый портфель. Я нерешительно приблизился. Тут она оторвалась от своих бумаг и пристально посмотрела на меня, не говоря ни слова.

— Моя тетрадь… вы знаете… я её потерял! — бормотал я, чувствуя, как всё лицо моё заливает краска стыда.

— Знаю, я всё знаю, — ответила учительница, не сводя с меня глаз. — Вот поэтому я и позвала тебя: дело в том, что я её нашла. — С этими словами учительница вынула из портфеля мою тетрадь, обёрнутую в синюю бумагу.

На этикетке я сразу же прочёл фамилию Опрана. Во рту у меня пересохло…

— Только я никак не могла понять, почему здесь написана другая фамилия… Может быть, я ошибаюсь, и это не твоя тетрадь?

«Скажи, что не твоя! Обмани! — мелькнула у меня мысль. — Обмани, и всё кончится благополучно».

— Нет, нет, это моя! — вдруг закричал я.

Теперь мне хотелось только одного — вырваться поскорее из этой липкой, густой паутины… сказать всю правду!

Учительница внимательно выслушала мой рассказ.

Я думал, что она рассердится, задаст тысячу вопросов. Но нет, она не перебила меня ни разу. Наконец я кончил.

— Вот видишь, ложь никогда не приходит одна, — услышал я спокойный голос учительницы. — Она ведёт за собой другую. Но обо всём этом мы ещё поговорим… А пока сделай для Опрана рисунок, как он тебя просит.

— Мне… сделать для него рисунок?

— Не удивляйся. Потом ты всё поймёшь. Теперь же самое лучшее — нарисовать для музея одуванчик. Только никому об этом не говори. И главное — Опрану.

«Интересно, что будет дальше?» — размышлял я, возвращаясь домой. Конечно, я не знал этого, но одно было ясно: не нужно больше ничего скрывать. От этой мысли мне сразу стало весело.

Узнав, что я изменил своё решение, Опран готов был меня расцеловать. От радости он прыгал как сумасшедший и всячески старался мне угодить. Санда, смотревшая на нас из соседней комнаты в приоткрытую дверь, подумала, наверно, что мы собираемся выкинуть какой-нибудь очередной номер. А я так был зол на Опрана, что даже не хотел на него смотреть. Поэтому я сразу же уселся за работу, стараясь рисовать как можно лучше. Одуванчик получился на удивление хорош!

Следующий урок ботаники был в четверг. Надувшись от гордости как павлин, Опран сразу же преподнёс рисунок учительнице.

— Браво! Это прекрасный рисунок! Его вполне можно выставить в нашем музее естествознания, — похвалила Опрана учительница. — Теперь поверни рисунок и покажи его всему классу, пусть им полюбуются и твои товарищи. Вот так. Ну, как вам нравится? Что вы скажете? — спросила она всех нас.

По классу пронёсся лёгкий гул.

— Настоящая картина!

— Здорово! — слышались голоса ребят.

Если бы в правом углу рисунка не торчала противная подпись «Опран Михай», я был бы просто на седьмом небе от счастья.

Вдруг я услышал басовитый голос Тимофте:

— Этот рисунок слишком хорош, чтобы его мог сделать Опран!

В классе зашептались. Как видно, и ещё кое-кто был того же мнения, не веря, что одуванчик действительно нарисовал Опран.

Милукэ повернулся к моей парте и, растягивая по своей привычке слова, спросил:

— Слышь, Пе-ни-цэ, кто э-то мог е-му на-ри-со-вать? Ты же раз-би-ра-ешь-ся в ри-сун-ках?

Но тут со своего места вскочил Джелу. Он так и впился глазами в рисунок, несколько раз поправил очки, как видно для того, чтобы не упустить ни малейшей детали, и заявил:

— Товарищ учительница… я хочу сказать… — Джелу на миг запнулся, но затем заговорил увереннее, отчеканивая каждое слово: —… я хочу сказать, что этот рисунок сделал не Опран!

— Что такое? Как это так? — раздались удивлённые возгласы.

— А ты что скажешь на это? — спросила учительница Опрана.

Он выглядел немного смущённым, но всё ещё не сдавался.

— Что мне сказать?.. Одуванчик нарисовал я! Кто же ещё мог это сделать?

— Это неправда! — возмутился Джелу.

— Товарищ учительница… — перебил его Опран, пожимая плечами и словно призывая её на помощь.

Класс гудел, как перед бурей. Многие были теперь на стороне Джелу. Другие недоумевали: как случилось, что за одну ночь Опран стал таким хорошим художником? А мне казалось, что в колени мои впиваются тысячи иголок, что всё это происходит во сне…

— Однако, — обратилась учительница к Джелу, — у Опрана и в тетради хорошие рисунки. Подойди сюда, к кафедре, — сам убедишься.

Одним прыжком Джелу подлетел к ней. Я весь как-то съёжился, даже глаза зажмурил. Сейчас Джелу узнает мою тетрадь. Я ведь ему много раз её показывал; Он не может не узнать её. Редактор нашей стенной газеты быстро перелистал тетрадь в синей обложке, потом закрыл её, перевернул, посмотрел на этикетку с фамилией и твёрдым голосом, без всяких колебаний сказал:

— Эта тетрадь принадлежит Пеницэ!

Класс замер. Я бросил взгляд на Опрана: он побледнел как мел… Но тут все наперебой закричали:

— Пеницэ?

— Не может быть!

Я чувствовал, что меня бросает то в жар, то в холод.

— Пеницэ, иди признавай свою тетрадь! — повелительно заорал Тимофте.

На короткое мгновение глаза мои встретились со взглядом Опрана. Я прочёл в нём одно единственное слово: «Молчи!» Но я встал, словно меня подтолкнули в спину сразу все наши ребята. В классе вновь стало очень тихо.

— Да, это моя тетрадь, — сказал я.

Но в это время раздался резкий, суровый голос Джелу:

— А рисунок одуванчика?

— И рисунок.

Тут разразилась настоящая буря. Словно во сне я слышал яростные крики, гневные вопли. Всё, Пеницэ, теперь у тебя не будет больше ни одного друга.

Учительница успокоила нас:

— Пусть всё расскажет он сам…

Её голос не был ни суровым, ни холодным, ни угрожающим. «Ну, говори, говори же!»— звучало у меня в ушах. Я не думал теперь ни о себе, ни об Опране. Как начал я свой рассказ, не помню…

В нашем музее естествознания висит рисунок. В правом углу его приклеен прямоугольный кусочек бумаги. На нём чёрными буквами написано моё имя. Тема рисунка — «Одуванчик». Думаю, что он вам понравился бы…

А что касается друзей, то друзьями моими остались все. Конечно, кроме Опрана.

Ребята говорят даже, что по ботанике он теперь самый лучший ученик в классе. Может быть.'.. Но я с ним даже не здороваюсь, не могу.

И он со мной тоже не здоровается. Не велика потеря!