Ксения

* * *

На званом пиру в Грановитой палате подали зажаренного целиком теленка. На огромном серебряном блюде возлежала гора мяса, обладавшая головой, рогами и даже вставленными вместо глаз дорогими каменьями. Шесть дюжих стольников водрузили блюдо на стол и тут же серебряными топориками разделали тушу на вкусно дымящиеся ломти. В онемении смотрел чиновный московский люд на диковинное угощенье, православным обычаем жареную телятину есть запрещалось. Шляхта же охотно расхватала мясо и принялась поглощать его, запивая светлой мальвазией.

Князь Шуйский хитер. В иное время и слова бы он не молвил, да и сейчас почти ничего не сказал, а только лицом изобразил негодование, даже к царю наклонился, будто пенять хотел. Другие так и решили, а Шуйский-то вовсе не про телятину, Самозванцу лишь намекнул, что поляки да наемники, мол, сильно шумят. Надо бы постепенней в начале пира. Самозванец от Шуйского отмахнулся. Зато Михайла Татищев, окольничий, дал промашку. Решил поддержать Шуйского, а вместе с тем защитить московскую честь. Тем более что крепкий мед уже бродил в голове. Давно уже зрело возмущение против вольностей Самозванца. Татищев поспешил выставить себя ревнителем старых нравов. Встал и через стол молвил громко:

— Негоже, государь, принимать поганую пищу. Мне так кусок в горло не лезет, а уж тебе и подавно не к лицу.

Самозванец, говоривший с Хворостининым, пресекся, долго смотрел на Татищева, а потом вновь повернулся к Хворостинину:

— Что-то, Иван, я не слышал. О чем мне толкуют?

Ловкий Хворостинин нашелся:

— Татищев Мишка объелся, кусок ему в горло не лезет, об этом и сказывал.

— А я не расслышал, — сказал Самозванец. — Коли объелся, это ничего. Не голодал бы.

Когда кончился пир, Самозванец призвал Басманова.

— Слыхал ты, Мишка Татищев объелся. Да я и смотрю, больно он разжирел. Ох, ох! Взял его из худородных, возвысил, а что вышло? С утра до ночи ест да кушает. Зачем мне такой окольничий? Нет, надо бы ему долгий пост учинить. Распорядись-ка погнать Татищева в Вятку, в холодную его посадить на воду да хлеб. Пускай худеет, а там поглядим.

Татищев, как услыхал, пал в ноги Басманову:

— Пётра, спаси, помоги. Зла на меня не помни. Ты же меня учил, в снег головой совал, а, вишь, ума не прибавилось, совсем пропадаю. Выручи, Пётра.

Польстился на такие речи Басманов, принял Мишкино униженье. Пока везли Татищева в Вятку, уже за него хлопотал. Царь новый и вправду был отходчив, зла долго не помнил. Так и выпросил Басманов прощенье Татищеву, благо дочка у того загляденье была. Басманов на нее давно зарился.

Знал бы Басманов, кого от погибели спас!