Приспособление/сопротивление. Философские очерки

2

Приспособление и сопротивление внутри нас. Человеческое сознание возвышается над животным за счет того, что не просто направляет наши поступки, фильтруя действия ради выбора из них наиболее эффективных, но и подвергает себя, свою адекватность реальности, сомнениям, не доверяя данным, поставляемым органами чувств. В силу этого скепсиса оно становится историческим, отменяющим себя в качестве отражения фактической среды, предающимся аутопойезису, конструирующим собственный мир – социокультуру. Историзация сознания была бы невозможной, если бы оно не было в состоянии отрицать себя как целое[297]. Именно в самоотвержении оно перестает довольствоваться коллекционированием нейрологических реакций на отдельные физические объекты, абстрагируется от чувственного восприятия, вырабатывая понятия, охватывающие семейства реалий, отдавая предпочтение ноуменальному перед феноменальным, инвариантному перед вариативным. Иначе говоря, отвлечение сознания от непосредственных впечатлений означает, коль скоро оно отрицает себя, а не внеположное ему, нахождение в своем окружении того, что и соответствует, и не соответствует поднимающейся внутри нас негативности. Такому двойному требованию отвечает сравнимость единичных вещей по общему для них качеству, которая нейтрализует их особость, но не ставит под вопрос объективность их существования. Надо полагать, что так разрешается мучительная для теории сознания проблема нашего воспроизводимого и интерсубъективного узнавания того, что дается нам конкретно в телесных ощущениях (qualia). Понятия, порождаемые благодаря тому, что одно особое может быть замещено другим, сходным с ним, не только наполняют собой сознание, но и делаются закономерным образом орудиями истории[298], в процессе которой происходит субституирование ментальных состояний, владевших человеком как таковым. В истории совершается уже не подстановка абстрактных признаков на место обособленных явлений, а замещение самих получаемых отсюда понятий, которое нуждается в мотивировке и, следовательно, в логической оснастке. История (если не сводить ее к res gestae) – варьирование инвариантов, переиначивание идей, бывших у Платона вечными. Самоотрицание сознания не опустошительно – оно конструктивно. Ведь сознание отрицается не со стороны, а изнутри себя, что побуждает его найти выход из апории, которая развязывается в том, что оно восходит до самосознания, обращает себя в свой объект. В нем сознание отрицает себя как себя навсегда сохраняющее, знакомясь со своей смертью и потому заботясь о своем спасении. Авторефлексивность открывает путь в историю – в изменения сознания, не дающие ему пропасть. Мы креативны, творим себя, ибо, с одной стороны, способны отнестись к себе как к объекту, а с другой, – если и объектны, то в нашей субъектности, в нашей невключенности в пресуществующий бытийный порядок. Из потерянности себя в объектности самость выбирается в первокреативном акте, властвуя над нею. Сущность животных инстинктов в том, что сознание, которым они фиксированно руководят, не умеет отказываться от себя. Человеческая же психика проходит открытую Лаканом (1936, 1949) «стадию зеркала», на которой ребенок в возрасте от 6 до 18 месяцев научается распознавать и с ликованием встречает свой антисимметричный, зеркальный образ – сбережение себя в Другом, в объекте созерцания, свое овнешненное самосознание.

Теоретизирование и философствование о человеке приостанавливают историю в каком-либо ее моменте, будучи продуктами той или иной стадии в ее движении, а не только нашего универсального мыслительного дара. Задержка сознания на одной из собственных версий выражается в том, что оно проецирует самоотрицание на свою предшествующую данной фазу развития. Homo historicus недоволен собой как тем, кто отбрасывается в прошлое, минует. Он прельщен современностью, производство которой ослепляет его, идет в ущерб пониманию себя. Добываемое авторефлексией объектное «я» становится для него непроницаемым, некой инстанцией, имеющей место по контрасту с ближайшим умственным прошлым, со своей стороны – транспарентным (пусть даже во многом лишь кажущимся таковым) постольку, поскольку оно подлежит разрушению в самóм основании, в своих началах. В отличие от ребенка, радующегося тому, что он обнаружил себя в Другом, homo historicus оспаривает Другого ради самосохранения (возведенного в нравственный принцип уже стоиками и канонизированного в Новое время в «Этике» Бенедикта Спинозы). В непроективном самоотрицании историзованное сознание натыкается на такую свою же область, в какой его нет. Она объявляется сферой бессознательного. Фактически, однако, мы сталкиваемся здесь с удалением субъекта от себя как объекта, с авторефлексией, негативность которой была опрокинута на чужую рефлексию, вследствие чего самосознание, конституирующее человека, сокращает свой объем. Оно упускает из виду многие из тех возможностей, которые находятся в распоряжении сознания.

Обвинив в статье «По ту сторону социального» (1925) фрейдизм в том, что он извлекает свои выводы о бессознательном из «частно-личного взаимоотношения двух (врача – больного) <…>»[299], откуда проистекает мнение о полярном расколе психики на легализованную и нелегализованную в сознании, Михаил Бахтин выдвинул в опубликованной годом позже работе «Слово в жизни и слово в поэзии» взамен ложной с его точки зрения категории представление о «подразумеваемом» любых индивидуальных высказываний, привносящим в них «контрабандой» прямо не заявленную коллективную оценку референтов, к которым они отсылают. У самого Фрейда в конкуренцию с бессознательным вступило, как мы уже знаем, «предсознание». Американская когнитивистика охотно пускает в оборот понятие «подсознательного», ориентируясь на теоретические выкладки Жане. Все эти термины, как и «относительное бессознательное» Каруса, обозначают, по существу, одно и то же: неиспользованные возможности сознания, которые, однако, имеют шанс превратиться из латентных в напрашивающиеся в работу. Не употребленное в дело всегда прикосновенно к истории в узком или широком ее объеме. Она не могла бы состояться, не обладай ее субъект потенцией, гарантирующей ей будущность, бесперебойность. История наделяет футурологическим содержанием даже прошлое, когда ставит своей задачей его реставрацию.

В эго-историях к полю предсознания (из всех только что названных терминов этот выглядит наиболее удачным) принадлежат акты восприятия, аффекты и элементы семантической информации, откладывающиеся в памяти в качестве маргинальных, иррелевантных здесь и сейчас, но могущих быть вызванными оттуда и задействованными сознанием, если в том возникнет нужда. Память, разумеется, удерживает не всё, что в нее попадает. Но если некоторые из оставленных в ней внешними обстоятельствами следы полностью исчезают, то в таком случае приходится говорить не о дополнении сознания бессознательным, а о никак не восполнимом для сознания отсутствии каких-либо данных. Обычно мы помним себя начиная с возраста в два с половиной – три года. Инфантильная амнезия опричинивается тем, что опыт, необходимый для отправления жизни, сосредоточен для младенца в будущем, куда и нацеливает его внутреннее психическое становление. Память входит в свои права, когда порыв в будущее тормозится некой опасностью, которая обязывает сознание заложить резерв, бытовать там, где оно не только есть, но и было со всей несомненной надежностью тогдашнего своего бытования. Угроза намечается в манящем грядущем в той мере, в какой растет самосознание ребенка, открывающее ему его объектность, то есть смертность. Память скапливает в себе больше того, что идет на потребу сознания, чтобы явиться противовесом имманентной ему обреченности на гибель. О премемориальном периоде в психогенезе будет сказано позднее.

Большая история представляет собой, среди прочего, нарастание сознания, увеличивающего осведомленность, какой оно располагает, смещающего, как сказал бы Карл Ясперс, все более в даль горизонт умственной картины мира. Каждый шаг в этом процессе служит отправным пунктом для следующего, потенцирует новое мыслительное достижение. Сознание включает в себя на отдельных своих этапах как уже известное, так и возможность открыть то, что было ему пока неизвестно. Иными словами, в нем таится предсознание. Осмелюсь даже утверждать, что вся логоистория, взятая из ее сегодняшней точки, есть не что иное, как предсознание, раз сознание пока еще не исчерпало себя. Поскольку сознание развертывается сразу in actu и in potentia, оно никогда не бывает в состоянии до конца рассекретить свое сегодняшнее основание – то условие, в силу которого оно не только есть как таковое, но и будет иным. Вот почему инсайты посещают нас, берясь невесть откуда. Сознание может выявить свою предпосылку, одновременно и фундирующую его, и предполагающую его трансформацию, только задним числом, когда его преобразование уже совершится. Человек рационален в полную силу лишь ретроспективно. Всякая отсрочка последних решений компенсируется, в противоречии к философии Деррида, пытливой оглядкой сознания на свое прошлое, где оно становится конечным. Вместо того, чтобы втягивать по примеру Деррида сознание в «дурную бесконечность», стоит обратить внимание на то, что оно, не добиваясь полноценности в настоящем, делает социопространство культуры доступным для прорыва туда эмоционально и ментально иррациональной энергии и для укоренения там искаженной, не прошедшей проверки критическим разумом перцепции[300]. Массы легко поддаются неадекватному восприятию вещей, внушенному им техномедиальными средствами и манипулятивной демагогией политиков. Коллективный субъект сплошь и рядом выходит на историческую сцену одержимый шовинистической аффектацией и склонный доверять заведомо неправдоподобным теориям, выставляющим его жертвой злокозненного заговора. Каким бы ни был эмоциональный тонус впавшего в иррациональность людского множества – агрессивным в выискивании врагов или ликующим при виде идолов толпы, менее всего такого рода поведение свидетельствует о том, что перед нами, как думал Фрейд, бессознательно-стихийный ответ соматики на ее подавление, осуществляемое социокультурой. На деле силы разума недостает самой культуре в ее социальном воплощении. Индивиды сплачиваются в массу, потому что присущее сознанию самоотрицание не только порождает авторефлексию, но и чревато уступкой суверенного интеллекта авторитетному Другому – посю- или потустороннему. К толпе примыкает тот, кто, отчуждаясь от себя, погасил самосознание, кто предпочел ему погружение самости в предсознание в самом что ни на есть буквальном значении этого слова. Предсознание бывает, таким образом, в макроистории и прогрессивным, и регрессивным.

Как видно, предсознание включает в себя многие из тех фактов, которые традиционно зачисляются по ведомству бессознательного. Стоит ли вообще говорить о бессознательном, и если да, то в чем его смысл? То, что я сейчас скажу, может показаться странным, но только на первый взгляд: бессознателен наш мозг. Нейропсихология множество раз предпринимала попытки локализовать бессознательное в каком-либо из участков головного мозга, противопоставляя, как правило, его архаический ареал (лимбическую систему) неокортексу. В модели Джонатана Уинсона мыслительной деятельностью управляет префронтальная кора, тогда как бессознательно в первую очередь функционирование гиппокампа, передающего информацию в остальные части лимбической системы, являющего собой ее «ворота»[301]. Локализация бессознательного в нейрологических исследованиях может опираться, однако, и на разницу в работе двух полушарий переднего мозга, и тогда вместилищем «непомысленного знания» объявляется (наряду с амигдалой) правое из них («не доминантное» у правшей), сосредоточивающее в себе имплицитную память[302]. Подобного рода соображения были бы приемлемы, если бы мозг и впрямь думал. Но думает ли рука или какой-то иной орган нашего тела? Мозг – один из его органов, его часть, отличающаяся от прочих частей тем, что перерабатывает поступающую на сенсорные входы информацию, реагирует на внутренние соматические состояния и распоряжается действиями тела во внешней среде. Церебральный аппарат, если рассматривать его изнутри, ограничиваясь его физиологией, не может занять по отношению к себе метапозицию, на которой находится самосознание, специфицирующее наше сознание. Он заполнен репрезентациями всяческих вещей (представлениями о них), но не располагает механизмом, с помощью которого мог бы репрезентировать сам себя. Впрочем, мозг устроен так, что при повреждении левого полушария его задачи принимается решать правое (обратное замещение невозможно)[303]. Если он и не обращает себя в предмет отражения, то все же приуготовлен к проведению автосубституирования, результатом которого становится тавтология. Другое как то же самое – принцип бесконечности, в которой теряется различие между подмножеством и множеством. Мозг не в силах подняться до метапозиции, отследить себя, потому что он in potentia инфинитен. Его устремленность в бесконечность нарушается стрессовым впечатлением, представлением об опасности, грозящей прервать его бытие. Травматический опыт не наносит, с одной стороны, физического ущерба мозгу (речь не идет о болезнях и ранениях), а с другой – предусматривает, что присущая ему самозамещаемость может быть подвергнута отрицанию. Церебральный аппарат обретает психическое измерение, учитывая, что автосубституирование допускает слияние с негацией. Мозг овнутривает ее, сохраняя себя в ней, и тем самым нейтрализует травму. Эта негация не принадлежит ни мозгу как физиологической конструкции, ни миру, откуда она изъята. Она имматериальна. Она позволяет – опять же идеально – низводить в замещениях субституируемое до меньшей значимости, чем та, какую получает субституирующее. Так формируются представления второй степени, те репрезентации самих ментальных репрезентаций, которые составляют содержание сознания, автономизирующегося от своего физиологического субстрата (от мозга) и удостоверяющего свою самостоятельность в качестве самосознания[304]. Психическое производно не от бессознательного, как думал Фрейд, уравнивая то и другое, а от сознания, созревающего в травме, в «страдании», по слову Достоевского.