Король-паук

Глава 50

Рейн был необходим ему, поскольку галльская любовь к порядку требовала, чтобы эта широкая величественная река стала северной границей страны вместо Соммы, которая бессмысленно петляла, уходя то на север, то на юг как бы в соответствии с непостоянным характером герцога Карла, чьи владения она опоясывала: сплошное бесцельное движение и отсутствие постоянного направления. В неуклонном же течении древнего Рейна к морю присутствовала целеустремлённость, столь понятная королю.

Но король хотел получить Рейн без войны. Он должен был отойти к нему автоматически, когда Бургундия будет захвачена. Он не хотел вдевать даже и за Бургундию. Он всегда считал, что судьба государства может быть решена благодаря последствиям одной-единственной битвы, и битва может быть проиграна за какой-нибудь час из-за глупой случайности. Он не забыл Монтлери, где смог бы победить, если бы Карл Меланский не запаниковал. Де Мелюн был трусом. Но известно, что даже храбрые воины могут покинуть поле битвы по непредвиденным личным причинам. Смелые воины иногда неблагоразумно завтракают перед сражением, и в разгар битвы у них случается тошнота, их рвёт прямо в шлемы, тесно прилегающие к голове, и им приходится покидать поле битвы. Слишком многое может зависеть от слишком малого на войне.

В зрелости война стала для короля лишь одним из аспектов дипломатии. Он особенно не любил эти торжественные ритуалы, с которых начинались войны: церемониальное бросание перчатки, традиционный выкрик: «Вызываю!» Он будет сражаться, чтобы заполучить Рейн, он будет сражаться, чтобы отобрать всю Бургундию, но объявленная война, начатая с феодальной пышностью, и грозящая непредсказуемым риском, не была его стихией. Дипломатия медленнее, зато надёжнее.

По мере того как король становился всё более расчётлив, Карл Смелый впадал во всё большее неистовство, и даже без постоянного тайного влияния Людовика был обречён погубить сам себя. Каждый год в его пограничных городах происходили восстания против властей. Каждый год на его границах случались стычки с соседними правителями. Он вешал бунтовщиков и отбивал внешних врагов безжалостнее, чем когда-либо. И таким образом, Бургундия становилась с каждым годом всё слабее, в то время как Людовик твёрдой рукой всё более укреплял мирную Францию. В битве со швейцарцами, которую Карл надеялся выиграть без усилий, бургундцы потерпели позорное поражение и вынуждены были отступить. Необъяснимым образом среди пленников, захваченных бургундцами, оказалось много французов. Герцог повесил их всех и послал гневное письмо Людовику с требованием прекратить нарушать мир. Он обвинил Людовика в том, что тот ведёт против него тайную войну. Людовик отвечал, что знать не знает ни о каких пленных французах. Они, должно быть, добровольные наёмники и воевали на свой страх и риск. Чёрт возьми, он ведь не находится в состоянии войны со своим добрым кузеном. Он взращивает свой сад и посвящает время тому, чтобы лечить, а не убивать людей.

И это было правдой, отчасти во всяком случае, ибо у Людовика всегда было больше времени, чем у других людей, чей сон не отнимала бессонница. У него оставалась, например, уйма времени, чтобы субсидировать швейцарских врагов герцога Карла, что Людовик делал с большим размахом. Конечно, это было дорого, но всё же обходилось дешевле, чем война. В год, когда Карл повесил французских добровольцев, король предоставил Оливье ле Дэму ещё одного преступника для его исторических опытов. С тех пор, когда Оливье анатомировал садовника, он не переставал просить короля разрешить ему повторить эксперимент.

— Сначала мне надо посоветоваться с моим знатоком церковных догм, — отвечал король. — Я знаю, где искать его, я уверен, что его высокопреосвященство ещё не поменял своей резиденции. — Кардинал Балю был пленником Шатле уже шесть лет.

Один преступник, осуждённый за убийство столь жестокое, что капеллан считал его одержимым дьяволом, ожидал казни в железной клетке и каждый день умолял повесить его. Напившись, он с диким рёвом сбил с ног странную, но безвредную старуху с улицы, отрубил ей голову и выкинул в окно. Размахивая мясницким тесаком, орудием своего труда, он вопил, что она — ведьма и вселила демонов ему в пах.

Оливье обследовал его, расспросил соседей и узнал горькую историю год за годом спивавшегося человека. Укрывшись в тёмном углу подземелья, он слышал душераздирающие крики несчастного, которого обуревала похоть.

— Это, несомненно, камень в почках, ваше величество! — восклицал Оливье воодушевлённо. — Я могу его вырезать за минуту. Позвольте мне попробовать! Всё совпадает. Ведь он же пил, чтобы утолить боль!

Из Шатле кардинал Балю с готовностью послал своё разрешение на операцию. Его даже не пришлось обманывать пустым обещанием свободы. Он смирился с пожизненным заключением. С точки зрения церкви, сказал он, нет ни малейших возражений против операции.

Оливье вздохнул:

— Я никогда не пойму! Резать нечувствительное мёртвое тело — грех, но не грех резать живое!

— Когда получаешь то, чего хочешь, не спрашиваешь почему. Забудь об этом. Но ты не будешь оперировать этого человека, Оливье, — сказал король.

— Почему? — Оливье спросил голосом дофина, которому не дали ещё одну конфету.

Король вздохнул.

— Я прощу человека, если он выживет. Очень возможно, что пьянство и боль от камня довели его до сумасшествия, и он станет добропорядочным гражданином после операции, но ты не станешь делать её. Люди скажут, что я выдумал новую пытку, и дьявол Оливье ле Дэм осуществил её. Нет, какие-нибудь известные мне профессора из университета сделают её.

— Но. ваше величество, у меня есть свой способ очищения и зашивания ран. Они могут убить его.

— Если они его убьют, никто не сможет обвинить тебя. Или меня.

Человек прожил почти месяц, не страдая от болей, благословляя короля и Парижский университет, хирурги которого с искусством, которое удовлетворило даже Оливье, вырезали у него жемчужно-белый камень двух дюймов длиной. Его сохранили и демонстрировали в прозрачной склянке на лекциях. Это была историческая операция. К несчастью, больной скончался от заражения крови — обычного осложнения, которое объясняли в те времена как следствие нарушения баланса телесных жидкостей, никак не связанного с операцией.

— Ты недоволен, Оливье? Ты действительно оказался прав — это действительно был камень, и человек выжил, а умер потом совсем от другого.

— Если бы они позволили мне зашить рану! Я мог бы спасти его!

— Они разве не зашили её?

Лекарь беспомощно пожал плечами:

— Зашили... Нитками паутины.

Король нахмурился. Нитки паутины всегда использовались в подобных случаях. Но это могло оказаться скрытой насмешкой в адрес «короля-паука».

— Возможно, тут и нет связи, — сказал он низким голосом.

Оливье же думал только об эксперименте.

— Возможно и нет, ваше величество, но я не могу считать успешной операцию, если она кончается смертью.

— Всё ею кончается, — заметил король.

Его близким — а их становилось всё меньше с каждым годом, казалось, что приступы меланхолии случались с королём чаще, чем в прежние времена. Их едва ли можно было связать с неудачами в управлении государством, ибо таковых просто не было. Успех сопутствовал ему во всём. Франция была объединена, знатные феодалы — успокоились немного, униженные горожане немного воспряли, противоречия сглаживались, как он мечтал в юности, когда умирал от страха высоты, страха, который порой подкрадывался к нему и теперь, когда волосы его поредели и начали седеть. Государственные дела шли вполне удовлетворительно, его заклятый враг сокрушён и ослаблен из-за собственной жестокости и выдающейся способности наживать себе врагов. Бургундия чересчур занята своей защитой, чтобы снова начать угрожать Франции. Королева видела причину меланхолии в том, что он жил в неподходящем месте.

— Мой дорогой повелитель, вы достигли зенита вашего царствования, а живёте в тюрьме как кардинал Балю, — вам и впрямь следовало бы отпустить этого несчастного. Почему вы заперли себя в подобном месте?

Король жил в замке Плесси-ле-Тур на Туреннской равнине, который больше напоминал крепость, чем замок. Он ощетинился сторожевыми башнями, солдатский стон эхом отзывался в его стенах... Шпионы таились в засаде в его парках. Пушки, готовые открыть огонь, перекрывали все подходы. На ночь мосты поднимались и железные решётки опускались вниз. Вдоль рва были расставлены капканы на людей.

— Он не был бы таким мрачным, если бы ты жила здесь, — отвечал Людовик. Но он не хотел приказывать ей. Она была южанкой, ещё молодой, и всегда очень любила солнце. — Было бы святотатством просить у Бога, чтобы роза и мухомор росли в одном саду.

— Я никогда не говорила, что не стану жить в Плесси, Людовик, — с жаром сказала она. — Я знаю свой долг, и хотя гордость — грех, я горжусь тем, что всегда исполняла его.

— Бог никогда не создавал женщины лучше тебя, — сказал он тактично.

— И я не роза, я никогда не была красавицей.

— Моя дорогая королева, что ты такое говоришь... — перебил король.

— А ты — вовсе не гриб, хотя такой же бледный.

— «Я никогда не была красавицей»... — король улыбнулся. — А знаешь, Шарлотта, что, бывало, угнетало меня? Я хотел быть таким же высоким и красивым как Анри Леклерк.

Теперь была её очередь улыбнуться:

— Этот старый мрачный боевой конь! Был ли он когда-нибудь красивым? Не может быть! — она перекрестилась. — Мне не следует так говорить. Он был хороший человек.

Так же как врагов короля, смерть настигала и его друзей. Великий магистр умер от лихорадки, которую он подцепил в болоте, где, слишком старый для такой работы, целый день объезжал строительство одного из новых военных мостов. Король тоже перенёс приступ лихорадки с осложнением, которое Оливье считал серьёзным и намеревался принять решительные меры, если приступ повторится.

— Ты не знала его в молодости, дорогая. Я был даже моложе его, но, чёрт возьми, как я ему завидовал!

— Вы всегда были расположены к нему.

Он посмотрел на неё, словно не понимая.

— Ну разумеется, Шарлотта. Он был особым человеком.

— Кем он был на самом деле, Людовик?

— Просто великим французом, дорогая.

— О, это прекрасно. Но я думаю, вы ещё что-то знаете о нём.

— Быть великим французом — этого вполне достаточно.

— Дедушка кардинал, бывало, заставлял меня запоминать родословные всех моих придворных дам. Отец тоже уделял большое внимание генеалогии. Я стала настоящим знатоком, — заявила она. — Никогда вам не приходило в голову, что на старости лет великий магистр стал удивительно похож на старого принца де Фуа? — она снова перекрестилась, и король тоже. Галантный принц тоже умер, а внук его был теперь королём Наваррским, дружественным Франции, Людовик щедро помогал ему в первые годы его правления. Правда, за это молодой король отказался от притязания на отцовские владения на французской стороне Пиреней. Молчание, смерть и раздел — вот что позволило Людовику сохранить тайну, теперь сокрытую навсегда, тайну причудливого скрещения человеческих судеб, которое могло бы обернуться опасным союзом южнофранцузских территорий. Оливье ле Дэм ошибался: в известном смысле операция может быть успешной, если кончается смертью.