Пыль

Все это кончилось в солнечный мартовский день пятнадцатого года. Павел Сергеевич помнил, как он прибежал домой их гимназии. Мама сидела за столом, подперев голову руками. На столе лежала телеграмма. Мама не плакала. Она только посмотрела на него и дрогнувшим голосом сказала:

— Паша… Папа погиб…

На глазах стояла бессмысленная смесь слезинок и света. Мама словно еще до конца не понимала, что произошло. И он сам точно также, бессмысленно и по-взрослому, подошел к ней, приобнял за плечи, и деловито спросил:

— Где?

— Под Перемышлем… — Мама сама не очень понимала, что говорила. Она скоро должна была заплакать, но пока еще не могла. Тела они не увидят. Могилу тоже: разве что Перемышль после войны войдет в состав России. Отца больше не было. Павел Сергеевич, сбросив пепел, вспомнил, как он бессмысленно крутил в руках телеграмму. Точно надеялся вернуться в сегодняшнее утро и как-то изменить весь этот день, отменив эту весть.

Настя

Ну и ну… Влад, оказывается, старше всех нас на год! Никто никогда об этом не говорил, включая его самого — интересно, почему так получилось? Он же, по логике, должен быть не в нашем, а перед нами, классе, но нет!

Запутанная ситуация. Не без мозгов мальчишка, что я давно заметила, нередко в его словах была истинная правда: во время нашей с Ирой ссоры сразу понял, что отказаться от человека не так уж легко и естественно, что мне требуется время, смогла бы сама Ира бросить на моем месте своего близкого друга в одну секунду без хотя бы секундного волнения и сожаления? Недавно мы всем классом размышляли над судьбой Ларисы и виновата ли она — а вдруг та ее фраза в самом деле вырвалась случайно? Сорвалась на подругу из-за личных проблем, а тут еще и пристают с газетой…

Однако рассудительность еще не самый сильный показатель — у того же Леши ее не меньше, недаром же весь класс, включая меня, заслушивался! Интересно. Я решила обсудить историю Влада с Ирой. Но ту, похоже, ничего не удивляло.

— Он же из детдома вроде бы… — пожала она плечами. — А кто там учёт вёл? Да никто!

А ведь правда, я когда-то это слышала, причем от него самого. В самом деле — кому там какое дело в конце концов? Других забот хватает. Или, может, не из приюта? Но с другой стороны какая ему была бы выгода от вранья? Значит, этот вариант отбрасывается.

— Тогда же Гражданская война шла, — продолжала Ира, когда мы спускались по лестнице. — Да кто там точно разберёт!

— А ведь правда, — задумалась я. — Война, поважнее проблемы были чем всякие учеты.

— А вообще интересно, — тихо сказала Ирка, беря в раздевалке зеленое пальто, — неужели Влад ничего не помнит о жизни до приюта?

— К тому же что это за приют-то такой хоть? Согласна, должна масса воспоминаний остаться — Гражданская война шла, серьезное таки событие

Ирка надела коричневые замшевые перчатки, каких не было ни у кого из нас.

— Хотя подожди! Если Владу не тринадцать, а пятнадцать, то он родился в двадцатом! Война уже кончилась как раз! Понимаешь? — посмотрела Ирка на меня в упор.

— А ведь правда! Извини пожалуйста, даты, бывает, путаю немного.

— Как думаешь, во сколько лет Влада усыновили? — спросила Ирка, поправив берет перед зеркалом.

— Даже не знаю, что сказать. Самой интересно… А ты как считаешь?

— Ну вряд ли в год, правда? Вика как мы, в двадцать втором родилась…

— Получается, в двадцать первом, — задумалась я, слегка нахмурившись. — Вика как-то говорила у него день рождения первого января.

Пока мы рассуждали с Иркой, в школьном дворе царило столпотворение. Мальчишки обстреливали дверь мокрым снегом. К ней с визгом жалась Лида Шмакова из параллельного класса. Шапка слетела с головы, а черные кудряшки беспорядочно растрепались. Про Лиду я знала две вещи. Прежде всего, она увлекалась чем попало, состоя, кажется в трех или четырех кружках. И еще она была жуткой болтуньей, умудряясь трепаться даже на уроках Гледкина.

История с Владом, как оказалось, полна загадок. Неужели ни единого воспоминания о приюте? Как он оказался то там вообще? Он никогда об этом не рассказывал… Вот бы расспросить кого, его самого хотя бы, но вряд ли скажет если не сказал до сих пор; кроме того они даже не особо общаются.

В любом случае, однако, здесь есть нечто подозрительное. Я почему-то захотела разобраться в ней, хотя спросить, собственно, было не у кого.

Первое, что потрясло нас после Зимних каникул, был арест Каменева и Зиновьева. Они давно были в полуопале, но все-таки даже нам, детям, было странно. Оба были старые соратники Ильича, делавшие с ним Революцию, а Зиновьев потом долго возглавлял Коминтерн. Их подозревали в убийстве Кирова, что само по себе казалось диким.

Приходилось за каждой фразой следить сейчас, досталось и моей семье, точнее кузену. Я до сих пор помнила, как один раз ко мне в гости приехал мой кузен Сашка с родителями. Я так обрадовалась, что просто не передать словами. Столько времени не видела, так соскучилась. Сашка был черноволосый, кареглазый, среднего роста, как и я. Я помнила, что он отличался позитивным характером, вот и сейчас на лице улыбка. Мама тоже была рада его приезду.

— Это очень хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Вам вдвоём здесь веселей будет. Нам с твоими родителями завтра надо в город поехать. Проживёте тут без меня денёк?

— Конечно, проживём, — говорю я. — Мы не маленькие! — две руки две ноги голова и в ней мозги, уж справимся как-нибудь. Мне хотелось показать себя взрослой и самостоятельной.

— Только вам тут придётся самим обед готовить. Сумеете?

— Сумеем, — протянул Сашка. — Было бы чего не суметь то, тетя Света!

— Ты умеешь готовить? — спросила я. Вот молодец, а я на тот момент не слишком умела. Сашка, оказывается, уже научился, надо и мне не отставать.

— Я видел, как мама кашу готовит, старался занимать. Уж я не подведу, будь уверена, — важным тоном произнес Сашка, будто уже взрослый и даёт мне, ребенку, наставления.

Взрослые уехали, а мы растопили плиту. Сашка насыпал полную кастрюлю крупы и воды налил доверху.

— Не много ли воды? — спрашиваю. — Размазня получится.

— Ничего, мама всегда так делает.

— А крупы? Мы столько не съедим.

— Зато на завтра останется, — махнул рукой Сашка. — Не отвлекай.

Ну, я молчу, смотрю, как Сашка кашу варит, то есть не варит, а сидит да на кастрюлю смотрит, она сама варится.

Вдруг крышка на кастрюле приподнялась, и из-под неё каша лезет.

— Сашка, — говорю, — что это? Почему каша лезет?

— Куда?

— Шут её знает куда! Из кастрюли лезет!

Сашка схватил ложку и стал кашу обратно в кастрюлю впихивать. Мял её, мял, а она опять лезет! Что за безобразие такое? Еда ведь…не живая!

— Не знаю, — говорит Сашка, — что это с ней? Может, это значит, что каша готова.

Попробовали оба: нет, абсолютно твердая. Я заметила и вторую странность: куда делась вода? Крупа не только твердая, но и абсолютно сухая, о чем я и сказала.

— Не знаю, — говорит. — Я много воды налил. Может быть, дырка в кастрюле?

Стали мы кастрюлю осматривать: никакой дырки нет.

— Наверно, испарилась, — говорит Сашка. — Надо ещё подлить.

Он переложил лишнюю крупу из кастрюли в тарелку и подлил в кастрюлю воды. Стали варить дальше. Варили, варили — смотрим, опять каша наружу лезет.

— Черт возьми! — не выдержал, в конце концов, Сашка.

Схватил ложку, опять стал лишнюю крупу откладывать. Отложил и снова бух туда кружку воды.

— Вот видишь, — говорит, — ты думала, что воды много, а её ещё подливать приходится.

Варим дальше. Что за комедия! Опять вылезает каша. Я говорю:

— Ты, наверно, много крупы положил. Она разбухает, и ей тесно в кастрюле становится. Ты ведь говорил, что умеешь варить.

— Я смотрел, как мама готовит.

Я посмотрела на часы: неужели тетя Таня всегда готовит так долго? Это сколько же семье приходится ждать завтрак!

Сашка варит, то есть не варит, а только и делает, что лишнюю крупу в тарелки перекладывает. Весь стол уставил тарелками, как в ресторане, и всё время воды подливает.

— Хватит, — говорю. — Мучиться. Давай попробуем.

Каша горькая, есть просто невозможно. В конце концов нашли мы банку из-под варенья и остатки вылизали. Надо же, насколько сложно варить кашу!

Андреевский помолчал. Я с интересом посмотрела на его сухощавое черноусое лицо.

— Александр исключен из комсомола, — коротко отрезал он.

— Саша? За что с ним так? — мама с удивлением посмотрела на гостя.

— Влип в какую-то глупую историю с поддержкой правой оппозиции, — фыркнул гость.

— Что за история? — отец бросил на него испытующий взгляд.

— Да я в сущности и сам подробностей не знаю… — поморщился Андреевский. — У них в институте нашли каких-то сторонников «правого уклона» на Шестнадцатом съезде. А Саша по глупости ляпнул на комсомольском собрании, что они честные люди и не виноваты. Ну и пошло поехало — обвинили и его в сочувствии правому уклону.

Сашка закончил школу в двадцать девятом и пошёл работать на завод. Отец спорил с ним, мол, поступай в вуз без трудового стажа, но он заупрямился — стране, мол, нужны сейчас рабочие. В политехнический институт он пошёл только через два или три года, отработав стаж. За что его так, я не понимала, но молчать не могла.

— А что такое «правый уклон»? — спросила я.

— Настя! — строго прервала меня мама.

Наш гость прищурился:

— Выступление на Шестнадцатом съезде против коллективизации в деревне. Бухаринская платформа за продолжение НЭПа. Кажется, их замдиректора ее поддерживал или что-то вроде того.

— Где же он сейчас? — всплеснула руками мама.

— Из института исключен. Значит, отправили на завод работать грузчиком, -черноусый встал и начал прохаживаться по кухне. — Дай бог в ученики к токарю попасть.

— Почему он не обратился ко мне? — недоумевал отец.

— Саша не из тех, кто просит помощи… — ответил Андреевский. — Я ему посоветовал уехать из Москвы.

А почему уехать? — спросила мама.

— В режимном городе ему всё равно не дадут поднять голову, — сказал Андреевский. — А там у него есть шанс затеряться на уральской или дальневосточной стройке и начать жизнь с нуля.

Сашка был для меня старшим товарищем. Он рос сразу после Гражданской войны — в те времена, когда только создавались первые пионерские отряды, да и он сам вступил в них аж в двадцать третьем году. У них с друзьями был настоящий пионерский клуб с горнами, барабанами, звеньями, названными в честь каких-то зарубежных революционеров: Карла Либкнехта, Бела Куна, Сакко и Ванцетти… Я всегда удивлялась, насколько они верили, что коммунизм во всем мире победит не позднее, чем завтра, ну разве что послезавтра. Они выезжали не в лагерь, а с палатками на природу, на берега каких-то речушек, и оттуда писали письма ребятам в Италию, Германию и Польшу. Кажется некий Степан отвечал за интернациональную связь. Стоп, не этот ли Андреевский?

Я не знаю, врал Сашка или нет, но трепался, что видел даже Ленина! Мол, как в двадцать третьем вечером сидели они с ребятами у костра, писали письмо Ильичу, чтобы он выздоравливал, а тут остановилась машина. Вышел Ленин и подсел к ребятам поболтать. Отбоя не было от вопросов! «Машка Смолина еще пытала Ильича, когда много электричества будет!» — смеялся он.