Аэроплан для победителя

Он не был там уже очень давно – с девятьсот пятого. Уйдя потому, что сам на себя наложил такое диковинное наказание из-за нескольких суровых слов Аркадия Францевича Кошко, еще возглавлявшего тогда сыскную полицию, Лабрюйер старался и близко не подходить к тому перекрестку, где стояло напротив «Метрополя» трехэтажное здание. Но что-то поменялось – в тот миг, когда он решил выручить из беды Селецкую, и в другой миг, когда он поехал за револьвером…

Швейцар сразу узнал его и любезно приветствовал.

– Господин Линдер у себя? – спросил Лабрюйер.

– Для господина Линдера вызван автомобиль, он сейчас в губернскую тюрьму поедет. По его делу дама проходит, так подписан документ, что освобождается, – сказал швейцар.

– Господи Иисусе… – пробормотал Лабрюйер.

Этого события следовало ожидать – со дня, когда от дела отстранили Горнфельда. И все же его ошарашила неожиданность – уже сегодня вечером можно будет сидеть во дворе с Селецкой, слушать ее милый голосок, подавать ей сахарницу и сухарницу! Но – но зачем же вечера-то ждать?..

– Подождите меня! – сказал он Стрельскому. – Я мигом!

И помчался к лестнице.

Линдера он застал между третьим и вторым этажом.

Описать всю историю с Танюшей и черным «катафалком» удалось очень быстро.

– И вот тут нацарапан крест. Картинку могу отдать, – завершил Лабрюйер.

– Как бы мне хотелось, чтобы это оказался тот автомобиль, на котором привезли покойницу, – сказал Линдер. – А не приходило вам в голову, что на нем же тогда утром вывезли тело Лиодорова? Потому и решили сгоряча истребить свидетельницу, чтобы и ее – тем же транспортом в том же направлении?

– Это очень похоже на правду, – согласился Лабрюйер. – Так что, по моему мнению, тут нужно взять Дементьева и Скарятина из «летучего отряда».

И он замолчал, потому что невольно признался – следил, следил издали за полицейскими делами, знал, кто из агентов состоит в «летучем отряде», неофициальном подразделении специалистов по узким и тонким вопросам: кто-то знал толк в музыкальных инструментах, кто-то в живописи, кто-то в крупном рогатом скоте, были и мастера находить пропавших кошек и собачек.

– Да, и привлечь нашего Вилли, – согласился Линдер. – Слушайте, Гроссмайстер, а отчего бы вам самому не съездить в губернскую тюрьму? Вы точно так же отдадите уведомление об освобождении, как и я. А я бы сейчас же стал собирать агентов. Как? Можете помочь? Вы бы ее и в Майоренхоф отвезли.

– Я… я бы мог… – еле выдавил Лабрюйер.

– Ну так держите пакет, а я – наверх! Удачи вам! – и Линдер легко, как и положено двадцативосьмилетнему стройному атлету, взбежал по лестнице.

– Ч-черт… – прошипел Лабрюйер.

Это означало все сразу: Линдер, пожалуй, и на велосипеде ездит, и гимнастический зал навещает, ишь как широк в плечах и тонок в талии, а некоторым скоро корсет придется заказывать; но как говорить с Селецкой, что прихватить с собой, везти ее поездом или мчаться вниз – вдруг «Руссо-Балт» еще там?

Мысленно поблагодарив загадочную «Рижанку», оплатившую «Руссо-Балт», Лабрюйер понесся к выходу и выскочил на улицу вовремя – автомобиль как раз неторопливо отъезжал от полицейского здания, выжидая, пока пройдет загородивший ему дорогу трамвай. Стрельский стоял у дверей, задумчиво глядя на вход в «Метрополь».

– Не хотите ли, Лабрюйер, наконец пообедать? – спросил он.

– Что? Пообедать?! Стрельский, мы сейчас же едем на Малую Матвеевскую за госпожой Селецкой! – крикнул Лабрюйер и побежал за «Руссо-Балтом».

Селецкая уже знала, что ее выпускают на волю, но словно бы не торопилась – Лабрюйеру и Стрельскому пришлось полчаса ждать, пока она соберется.

– Ну естественно, причесаться надо, носик попудрить, – рассуждал Стрельский, мотаясь взад-вперед по длинному коридору вместе с ошалевшим Лабрюйером. – Она же не простая баба, то есть дама. Она – артистка. Она не имеет права плохо выглядеть!

И, в соответствии с этой аксиомой, когда надзирательница вывела к ним Селецкую, Стрельский завопил:

– Валентиночка, вы прекрасно выглядите!

На самом деле она выглядела печально – личико осунулось, прическа гладкая, уложенная крендельком на затылке коса. Но какие у нее были теперь глаза!..

Они не один год прослужили вместе в кокшаровской труппе и потому могли, обнявшись, расцеловаться. Потом Селецкая, смутившись, посмотрела на Лабрюйера. Она не знала, как быть: руку для поцелуя протягивать, обменяться крепким рукопожатием, как это проделывают суфражистки?

Он тоже не знал.

– Вот кто вас из этого логова вытащил, вот кому кланяйтесь! – сказал Стрельский. – Вот кто истинного убийцу нашел!

– Вы, господин Лабрюйер?..

– Он все вам расскажет, – поняв, что Лабрюйер онемел, вместо него ответил Стрельский. – Давайте поскорее выбираться отсюда. Где ваши вещи? Я понесу! Что с вами, Валентиночка?

– Это нервное. Это пройдет…

– Накиньте платок, завернитесь, вот я вас укутаю… – Стрельский имел в виду тот павловопосадский платок, который был свернут и лежал поверх саквояжа. Он не видел другого средства унять дрожь Селецкой.

– Нет, нет, – воспротивилась она. – Я никогда больше не надену этот платок, я его подарю кому-нибудь, нашей дачной хозяйке или рыбачке, что приносила камбалу… молочнице…

Лабрюйер несколько раз мелко кивнул. Говорить он не мог – понятия не имел, какими словами нужно приветствовать даму, которую забирают из губернской тюрьмы. Стрельскому пришлось отдуваться за двоих.

– Вот все наши обрадуются! Сегодня концерт, мы поедем к Маркусу, а вам приготовят ванну, мы по дороге купим самое лучшее мыло, брокаровское, «Янтарное» или «Медовое», кольдкрем, флакончик духов – хотите «Персидскую сирень»?.. Что еще?.. А потом будем пить чай во дворе и говорить только о приятных вещах… Хотите, я Шиллера почитаю? Или Лермонтова? Заедем в кондитерскую, штруделей наберем, безешек, берлинеров?

– Я бы охотнее всего съела целую тарелку венских сосисок, – призналась Селецкая и наконец улыбнулась.