Гранды. Американская сефардская элита

Одной из представительниц этой тонкой породы женщин XIX века была двоюродная бабушка Амелия Барнард Тобиас Лазарус, которая могла бы сойти со страниц романа Эдит Уортон. Действительно, молодая миссис Уортон входила в круг друзей тети Амелии. Тетя Амелия была не только Тобиасом и, следовательно, связана с Хендриксами, но и по прямой линии происходила от Мордекая Гомеса, брата Дэниела, а значит, была связана и с Лопесами, Сейксасами, де Люсенами, Леви, не говоря уже о Натанах и Кардозо. Она представляла собой воплощение великих сефардских традиций. В своем доме на Восточной Девятой улице, в нескольких шагах от Университетской площади, тетя Амелия прожила жизнь, которая элегантно и комфортно уложилась в определенный шаблон: застывший, точный, предсказуемый. Ее покойный муж, Джейкоб Харт Лазарус, умерший в 1891 году, был одним из самых популярных и уважаемых светских портретистов своего времени — «Копли девятнадцатого века», как его называли. Среди прочих выдающихся работ он изобразил четыре поколения семьи Астор. Он оставил тете Амелии достаточно средств. Дом на Девятой улице представлял собой большое трехэтажное здание из красного кирпича, где за тетей Амелией ухаживали три горничные и ее младшая сестра, двоюродная бабушка София Тобиас, которая «вела дом» за тетей Амелией. В большинстве дневных часов тетю Амелию можно было застать лежащей — она страдала стенокардией и мало двигалась — на длинном диване из красного бархата и красного дерева в гостиной, где она устраивала нечто вроде вечного салона.

К ней приходили все известные личности того времени: старая миссис Дрексель из Филадельфии, которая заглядывала к тете Амелии, когда та была в Нью-Йорке; миссис Делафилд; миссис Поттер; миссис Астор, разумеется. Были также надменные и довольно устрашающе аристократичные кузены Лазарусы, известные как «Лазарусы с Одиннадцатой улицы»: грозная и великолепная Сара, поэтесса Эмма и Фрэнк Лазарус, известный тем, что в течение многих лет его можно было видеть каждый день сидящим в одном и том же кресле в одной из витрин «Юнион-клуба» на Пятой авеню. В течение многих лет после его смерти это кресло было известно как «кресло мистера Лазаруса». Еще одной из этих Лазарусов была Энни, о которой ходил скандал, но имя которой никогда не упоминалось. Эти Лазарусы держали летний «коттедж» в Ньюпорте. Огромный двускатный дом, называвшийся «Буки», находился на Бельвью-авеню, рядом с «Белькуртом», особняком Оливера Х. П. Бельмонта, и через дорогу от «Мирамара», построенного для миссис Джордж Уиденер.

Тетя Амелия была далеко не красавицей. Хотя она была худощава и всегда держалась прямо — суровая и авторитарная осанка, — на самом деле она была вполне домашней, с большими, властно пылающими зелеными глазами. (Ее сестра, напротив, была маленькой, пухленькой, нежной дамой с волнистыми седыми волосами, которые всегда были немного растрепаны). Однако тетя Амелия знала секрет, благодаря которому многие некрасивые женщины были обожаемы представителями обоих полов: она обладала шармом, умом и стилем. Однажды, когда она покупала носовые платки, продавщица сказала ей: «Миссис Лазарус, эти платки, которые вы рассматриваете, очень хороши, но вот эти могут подойти для утренних дел по дому». Тетя Амелия бросила на нее возвышенный, веселый взгляд и ответила: «Моя дорогая девушка, я хочу, чтобы вы поняли, что мой нос так же нежен по утрам, как и после обеда».

Ее званые обеды, проходившие в столовой, стены которой были обиты золотой парчой, отличались как высоким качеством беседы, так и высоким положением гостей. Для поддержания беседы за столом никогда не было больше шести человек. Ужин начинался с хереса, а заканчивался шампанским и свежими фруктами, которые никто не ел и которые за немалые деньги покупались у Хикса, крупного торговца фруктами с Пятой авеню. Тетя Амелия, несмотря на свою исключительную корректность, никогда не отказывалась от рискованных поступков. Фрэнк Лазарус часто пытался шокировать ее какими-нибудь пошлостями, которые он подхватывал в курительной комнате «Юниона», и, выслушав одну из его историй, она восклицала: «Фрэнк! Ты грязная тварь!» Затем она наклонялась к нему поближе и хриплым сценическим шепотом спрашивала: «Ну и что ты опять сказал?»

Окружающий ее район приходил в упадок. Она знала это, но не хотела переезжать или как-то менять свой образ жизни. Дом по одну сторону от нее превратился в прачечную, а по другую — в какой-то ночной клуб, и чем меньше говорить о том, что там, вероятно, происходит, тем лучше. Днем и ночью оттуда доносились шумные звуки. Тетю Амелию нисколько не беспокоило ни то, ни другое. Внутри ее дом работал на бесшумных механизмах. Каждое утро ее адвокат, «маленький Сэм» Райкер (его отец, «большой Сэм» Райкер, был семейным адвокатом до него), приходил точно в восемь, вскрывал почту тети Амелии и занимался тем, что требовало внимания. Затем в обязанности Маленького Сэма входило спуститься на кухню, проследить, чтобы слуги были на своих местах, и развязать ссоры, которые постоянно вспыхивали между горничной-ирландкой и официанткой, чтобы тетя Амелия была избавлена от неприятных подробностей. Родственники не раз предлагали тете Амелии, учитывая ее болезнь, поселить слугу в соседней с ней комнате, но тетя Амелия не соглашалась. Это было бы слишком большим понижением классового барьера. Слугам полагался отдельный этаж. Тем не менее, слуги были преданы ей. Ее личная горничная, Жозефина, уже много лет была помолвлена с кучером семьи Александров, но год за годом дата свадьбы откладывалась. Это происходило потому, что Жозефина не могла смириться с мыслью о расставании с тетей Амелией. Единственная уступка, которую тетя Амелия делала в отношении убогости своего района, была сделана в интересах ее прислуги. В прихожей на подставке висела мужская шляпа-дерби, которая должна была навести злоумышленников на мысль, что в доме есть мужчина, тогда как на самом деле в доме жили одни женщины. Раз в неделю на Девятую улицу приходил человек из магазина Tiffany's, чтобы завести все часы.

Прабабушка Амелия была приверженцем этикета и правильных поступков, но не потому, что боялась ошибиться на публике, а потому, что считала правильные поступки одним из обязательств и тяжелых обязанностей аристократа. При написании светской записки, наставляла она своих племянниц и внучек, дама никогда не должна смачивать весь лоскут конверта, а только его кончик. Юным леди предписывалось сидеть тихо, сложив руки на коленях, скрестив ноги на лодыжках. Они не должны были ерзать или играть с четками. Юношам предписывалось сидеть, скрестив одну ногу над другой, колено на колено, ни в коем случае не раскинувшись в стороны и не положив лодыжку на колено. Тетя Амелия была одним из главных нью-йоркских авторитетов в тонкостях ритуала вызова — его сравнивали с японской чайной церемонией по количеству лет, которые потребовались нью-йоркской даме для его освоения, и даже миссис Астор иногда обращалась к тете Амелии, в те времена, когда еще не было Эмили Пост, за советом и рекомендациями по светской жизни. Хотя болезнь тети Амелии заставляла ее испытывать сильные боли, она никогда не жаловалась. Она считала, что жалобы свидетельствуют о дурном воспитании. Однажды перед званым ужином она тихо сказала племяннице: «Если мне придется выйти из-за стола во время ужина, я ожидаю, что ты будешь хозяйкой вместо меня. И, конечно, ты не должна делать вид, что меня нет». Тетя Амелия также считала, что одним из моральных обязательств привилегированных и высокопоставленных людей является забота о прекрасных вещах, которые обеспечивают привилегии и высокое положение, что плохо обращаться с хорошей фарфоровой тарелкой или мебелью так же неправильно, как и с человеком. Поэтому каждый предмет в ее доме, от картин и редких книг до тяжелых льняных простыней на кроватях, был предметом заботы.

Нравственность, приличия и ответственность прививались детям рассказами Марии Эджворт. В них противопоставлялись две сестры — мудрая Лора и импульсивная Розалинда, и четко прослеживалась мораль. Например, в одной из сказок Розалинда по глупости тратит деньги, отданные ей на ремонт туфель, и покупает вместо них красивую фиолетовую вазу, которую увидела в витрине магазина. Увы, в туфле появляется дырка, в дырку попадает острый камень, и после мучительной хромоты Розалинда, набрав воды в вазу, смывает с нее красивый цвет. Лора услужливо подсказывает: «Я же тебе говорила». Для мальчиков рассказывались истории о плохом юноше по имени Фрэнк, которому всегда приходилось дорого платить за свои проделки. Детям также давали почитать «Иллюстрированные лондонские новости» для назидания и просвещения. Все британское считалось бодрящим.

Тетушка Амелия Лазарус излучала такую атмосферу социальной защищенности, что можно было подумать, будто она не способна ничему удивиться или впечатлиться. Но она была втайне рада приглашению на одну из самых громких светских «свадеб века» — свадьбу Гарри Лера, колоритного плейбоя, который однажды в полном облачении зашел в фонтан на Пятой авеню и сменил Уорда Макалистера на посту арбитра нью-йоркского общества и любимца миссис Астор. Тетя Амелия также считала, что светские приемы должны сочетаться с определенным самосовершенствованием, и, когда племянница упомянула, что собирается на прием к де Форестам, тетя Амелия напомнила ей, чтобы она обязательно обратила внимание на изящную индейскую резьбу, украшавшую стену у лестницы де Форестов. «Нужно сначала научиться распознавать, а потом ценить красивые вещи», — говорила она.

Возможно, такая необычайная утонченность и воспитанность сефардов объясняет тот факт, что в Гражданской войне они принимали гораздо менее активное участие, чем в революции и войне 1812 года. Не присоединились они и к группе агрессивных, голодных охотников за состоянием, появившихся после войны, — Рокфеллерам, Вандербильтам, Гуггенхаймам, Морганам, Меллонам, Шиффам и т.д. Сефарды вежливо стояли в стороне. Единственное сефардское имя, имеющее значение для любителей Гражданской войны, — это имя Иуды П. Бенджамина, который имел несчастье оказаться не на той стороне. Одна из самых громких ссор в истории нью-йоркского клуба Union Club произошла из-за предложения об отстранении г-на Бенджамина. Те члены клуба, которые хотели его исключить, делали это не потому, что Бенджамин был евреем, а потому, что он был сторонником Юга. Клуб отказался исключить его, и группа возмущенных членов немедленно покинула клуб и создала свой собственный клуб — Union League Club.

Джуда Бенджамин происходил из вест-индской сефардской семьи, отдаленно связанной с ветвью семьи Лопес, обосновавшейся в этих местах, а также с семьей Мендес. В 1818 г. его родители переехали с острова Сент-Томас, где он родился, в Чарльстон, штат Южная Каролина. Хотя он учился в Йельском университете (без получения диплома), его юношеская ориентация была глубоко южной. После Йельского университета он отправился в Новый Орлеан, где «читал» право в адвокатской конторе, а в 1832 г. был принят в адвокатуру штата Луизиана. В 1852 г. он был избран сенатором от Луизианы и здесь продемонстрировал, что его латинский нрав ничуть не уступает вспыльчивости Урии Леви. В ответ на оскорбление другого сенатора Джуда Бенджамин встал и провозгласил: «Джентльмен должен помнить, что когда его полуцивилизованные предки охотились на кабанов в лесах Силезии, мои были князьями земли!». (На самом деле он перефразировал Дизраэли, который однажды, отвечая на подобную колкость, сказал: «Да, я еврей, и когда предки уважаемого джентльмена были жестокими дикарями на неизвестном острове, мои были священниками в храме Соломона»).