Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

В последующие месяцы в русской прессе упоминалось об исполнении революционных песен реже, и тому было несколько причин. Во-первых, исполнение песен перестало быть важной политической новостью: если в первые дни Февраля сам факт пения становился серьезным политическим действом, ранее невиданным знаком распространения революции, то уже спустя несколько месяцев исполнение «Марсельезы» превратилось в обыденное событие, иногда официальный, чуть ли не казенный ритуал. Соответственно, информация такого рода перестала интересовать и журналистов, а также, надо полагать, и читателей.

Во-вторых, к песням изменилось отношение публики. Кажущееся всеобщим, увлечение ими было одним из проявлений послефевральской эйфории, моды на политику. Напротив, нарастание разочарования, депрессии, связанное с продолжением войны, ухудшением снабжения, ростом преступности и кризисом власти, влекло распространение аполитичности, а иногда и антиреволюционных настроений. Очевидно, что частое исполнение «гимнов свободы» в такой ситуации должно было многих раздражать. Уже весной в либеральной прессе можно встретить публикации, содержащие резкую критику большевистской печати, где печатались призывы к рабочим разучивать революционные песни в тот момент, когда в стране обострялись хозяйственные трудности и всем патриотически настроенным гражданам следовало бы их решать. Противники крайних социалистов утверждали, что в такой обстановке следовало не петь, а «заниматься делом»[932].

Однако многие митинги, организованные в Петрограде большевиками и их сторонниками осенью 1917 г., напоминали весенние митинги-концерты: речи популярных ораторов чередовались с выступлениями рабочих хоров. Так, митинг в знаменитом цирке «Модерн», созванный редакцией большевистского журнала «Работница», закончился пением «Интернационала». Затем, как сообщала большевистская газета, «под революционные песни и рукоплескания тов. Коллонтай вынесли на руках»[933]. Если у одних эйфория первых дней Февраля сменялась разочарованием — гиперполитизация весенних дней уступала место нарастанию аполитичности, то сторонники «углубления революции» продолжали демонстрировать свои чувства с помощью революционных символов.

«Интернационал» становился официальной песней большевизирующихся (точнее — радикализирующихся) Советов. Так, съезд Советов Северной области, сыгравший немалую роль в подготовке выступления большевиков, завершился пением «Интернационала». В это же время и члены Совета города Иваново пением «Интернационала» заканчивали каждое свое заседание. С этим гимном социалистов на устах расходились делегаты конференции заводских и фабричных комитетов Басманного района Москвы (15 июня)[934].

К осени 1917 г. «Марсельеза» перестает быть главной революционной песней. 15 октября в Юрьеве (Тарту) состоялась эффектная политическая демонстрация, организованная местным Советом. Участвующие в ней латышские, эстонские и русские полки маршировали под музыку песни «Смело, товарищи, в ногу»[935].

В дни большевистского Октября песни и музыка сравнительно редко звучали на улицах Петрограда. Значение политических символов как факторов самоорганизации совершенно несопоставимо с Февралем. В это время определяли ситуацию не революционные символы, а политические директивы и боевые приказы. Признание этого факта встречается в резолюции комитета Гренадерского полка от 17 октября: «Мы считаем, что время парадов с музыкой и красными знаменами прошло, мы выступим организованными цепями и с охранением только по призыву Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов для защиты полномочных органов революционной демократии»[936].

Впрочем, в мемуарах бывших красногвардейцев, можно встретить упоминания о том, что колонна вооруженных путиловских рабочих шла к Зимнему дворцу с «любимой красногвардейской песней» «Смело, товарищи в ногу» (именно этот мотив позже был использован во множестве советских кинофильмов и спектаклей, посвященных «Великому Октябрю»). При этом, возможно, многие ветераны по прошествии лет стремились придать событиям большую значительность, окрасить их в торжественные и праздничные тона. Иногда подобная романтизация событий возникала под влиянием советского искусства: Октябрь описывали уже «по Эйзенштейну» и «по Маяковскому». Соответственно, музыка «слышалась» мемуаристам и там, где ее не было, во многих случаях, очевидно, мы имеем дело с псевдореминисценциями.

Так, машинист минного заградителя «Амур» в 1932 г. вспоминал: «Под звуки музыки и под крики „ура“ „Амур“ прошел мимо „Авроры“…». Однако член Исполкома Кронштадтского совета И.П. Флеровский, находившийся в октябре 1917 г. на том же корабле, вспоминал десятью годами раньше, в 1922 г., о том же эпизоде не без сожаления: «Гремят приветственные крики, радость, оживление ключом забили на палубе. Какая жалость, что мы забыли оркестр! Ничего, скоро будет другая музыка»[937]. Очевидно, что с течением времени Октябрь представлялся мемуаристам, а также их редакторам и цензорам, все более торжественным и величавым. Такого рода воспоминания подтверждали официальную парадную версию событий, внедрявшуюся в массовое сознание. Пропагандистские штампы попадали и в специальные исследования советского периода: «В исторические дни Великого Октября с пением „Интернационала“ шли на штурм Зимнего дворца колонны красногвардейцев, солдат и матросов…»[938]. Вряд ли подобный эпизод имел место в действительности. Можно предположить, что иностранные корреспонденты, наблюдавшие штурм, сообщили бы об этом эпизоде, обычно они фиксировали столь колоритные сцены.

Однако песни, бесспорно, звучали на Втором съезде Советов: после принятия «Декрета о мире» делегаты запели «Интернационал», а затем — в память о погибших — революционный похоронный гимн «Вы жертвою пали…». Об том сообщали в своих отчетах газеты разной политической ориентации. После закрытия съезда, 26 октября, некоторые депутаты также запели «Интернационал». Репортер меньшевистской «Рабочей газеты» отмечал: «Члены съезда пытаются петь „Интернационал“, но ничего из этого не выходит, и все расходятся». Показательно, что большевистские газеты не упоминали о неудачной попытке завершения съезда Советов партийным социалистическим гимном, однако центральный орган партии меньшевиков ее зафиксировал[939]. Для меньшевиков этот эпизод был символичен: для них он являлся знаком грядущего провала большевистского социалистического эксперимента.

3 ноября Джон Рид наблюдал движение колонн, выступивших против войск Керенского: «…По Загородному проспекту двигались две тысячи красногвардейцев с военным оркестром, игравшим „Марсельезу“ (как верно она попадала в тон этому войску!)»[940]. Красными флагами, «Марсельезой» и «Интернационалом» были встречены петроградские красногвардейцы и войска, возвращавшиеся в столицу после боев с войсками Керенского и Краснова. С пением революционных песен шли они по улицам города. «Марсельезой» военные оркестры провожали и встречали отряды моряков Гельсингфорса, участвовавших в боях в Петрограде[941]. Очевидно, что многие рядовые сторонники большевиков, в отличие от части партийного руководства, и в это время продолжали считать «Марсельезу» своей песнью.

Порой «Марсельеза» звучала и во время съездов и официальных церемоний, так как она воспринималась участниками событий как символ «новой революции». Состоявшееся 25 октября соединенное заседание Советов и комитетов войск, дислоцированных в Финляндии, на котором было принято решение о переходе власти в руки Советов, завершилось пением «Марсельезы». 15 ноября исполнением «Марсельезы» завершилось и первое заседание I Всероссийского съезда военного флота. С пением «Марсельезы» расходились 19 ноября со своего последнего заседания делегаты I съезда Черноморского флота. В Минске же 26 ноября под звуки «Марсельезы» было вручено почетное красное знамя местного Совета одному из полков[942].

Многие активисты низшего и среднего уровней, поддерживавшие большевиков и их союзников, продолжали считать «Марсельезу» официальным символом нового режима, используя ее для политической мобилизации.

О пении «Интернационала» в дни боев в Москве сообщается в письме И.Г. Эренбурга М.А. Волошину: «Проехал патриарх, кропил святой водой… Навстречу ему шла рота солдат и орала „Интернационал“». В Москве же, на Красной площади, во время похорон участников восстания военный оркестр заиграл «Интернационал», манифестанты подхватили песню. Затем оркестр начал играть революционный похоронный марш и толпа, стоявшая с непокрытыми головами, вторила ему[943].

В Севастополе установление новой власти сопровождалось живописной демонстрацией. Матросы-большевики, узнав о событиях в Петрограде, на катерах, украшенных красными флагами, начали объезжать корабли флота, призывая к немедленной демонстрации. Суда, стоявшие на рейде, приняли праздничный вид, реяли красные флаги, оркестры играли «Интернационал», матросы пели. В этой атмосфере эсеро-меньшевистские лидеры Исполкома Севастопольского совета вынуждены были заявить, что власть в городе и его окрестностях переходит в руки Совета[944].

Переворот придал новый смысл песням и пению, революционные песни использовались как символы нового режима, однако противники большевиков не хотели отказываться от своих политических символов, уступить эти символы победителям. Революционные песни прозвучали на улицах Петрограда 5 января 1918 г., в день открытия Учредительного собрания. Упоминается, что демонстранты, выступавшие в защиту собрания, шли под красными знаменами, под звуки «Рабочей марсельезы» и «Смело, товарищи, в ногу!». Участвовавший в разгоне Учредительного собрания матрос, позже вспоминал, что «прошла демонстрация спокойно с революционными марсельезами». Корреспондент «Новой жизни» писал: «Пели песни и странно звучали слова „Вставай, подымайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный“, а также „В царство свободы дорогу грудью проложим себе“ от манифестантов, протестующих против политики большевиков, считающих себя представителями рабочих и крестьянских масс». Демонстрантов сопровождали оркестры, в том числе оркестр рабочих Обуховского завода. Вечером в Мариинском театре перед 3-м актом спектакля по требованию публики была исполнена «Марсельеза», выслушанная стоя. Занавес был поднят и один из зрителей произнес речь[945]. Очевидно, гимн Февраля считался символом Учредительного собрания, так полагали его сторонники и защитники.

Но в Таврическом дворце прозвучала иная мелодия. После бурного конфликта с эсеровским большинством Учредительного собрания, представитель большевиков, Я.М. Свердлов, открыл заседание. Затем «слева» раздался призыв: «Товарищи, „Интернационал“!». По словам эсера М.В. Вишняка, он принадлежал большевику И.И. Скворцову-Степанову, только что получившему некую записку от Ленина. Другой социалист-революционер, Н.В. Святицкий, вспоминал: «Этот гимн для многих эсеров — и для меня тоже — был такой же заветной боевой песнью, как и для большевиков. Не помня себя, я вскочил и запел с ними. <…> Это была величественная картина, когда все Учредительное собрание в целом, без различения фракций единодушно пело боевой гимн революционных социалистов». Возможно, на тональность воспоминаний повлияли «обстоятельства времени и места» — текст опубликован в подцензурной советской печати в 1928 г. Иначе вспоминает этот эпизод Вишняк, работавший над своими мемуарами в эмиграции: «Время от времени он (лидер эсеров В.М. Чернов. — Б.К.) оборачивается лицом к членам фракции и широкой жестикуляцией силится ее вдохновить и увлечь. Поют, однако, немногие. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. Не только поющие — вразброд, по фракциям фальшивят — самый „Интернационал“ в создавшейся обстановке отдает фальшью». Возможно, автор воспоминаний намеренно хотел «снизить» значение пения социалистического гимна, представить его менее торжественным, менее зрелищным, «фальшивым». Впрочем, другие участники событий также упоминали о том, что Чернов «дирижировал» своей фракцией. Корреспондент «Новой жизни» писал: «…У социалистов-революционеров дирижирует Чернов, у большевиков свой дирижер». По словам большевика Ф.Ф. Раскольникова, лидер эсеров даже использовал пение социалистического гимна для небольшой символической демонстрации: при словах «Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей» он сделал выразительный жест, указывая на большевиков. Во всяком случае, лидеры самой крупной фракции никак не возражали против того, чтобы символом Всероссийского Учредительного собрания стал «Интернационал»[946].