Поезд из Венеции (сборник)

И это правда! Только Дюкуп, разумеется, опять ничего не понял! А правда в том, что Люска, стремясь постичь тайны коммерции, нанялся продавцом в «Магазин стандартных цен», торговал, нисколько этим не стесняясь, прямо на тротуаре, был, как говорится, зазывалой; а ведь это еще более унизительная и трудная работа.

Одевался он плохо, но не обращал на это внимания. Ему говорили, что от него воняет совсем как в лавке его папаши, и он не спорил. Владельцы «Магазина стандартных цен» запрещали своим уличным продавцам носить пальто, что, по их мнению, придало бы молодым людям вид жертв, и им приходилось зимой поддевать под пиджак два свитера.

«Нам удалось установить, что именно Маню настаивал, чтобы его товарищ ввел его в вышеуказанную группу молодых людей, которых можно было бы назвать, правда не без романтического преувеличения, „золотой молодежью“ нашего города… В тот вечер шел дождь, и в восемь часов тридцать минут Маню ждал Люска под большими часами, служившими вывеской господину Трюфье на улице Алье… Люска пришел с запозданием, так как у его матери, что случалось нередко, начался сердечный припадок…

Молодые люди направились в „Боксинг-бар“, где должны были встретиться с членами группы, ибо именно в этом баре происходили их сборища…»

Лурса, который, казалось, задремал под звук голоса следователя, медленно поднял голову, так как Дюкуп перешел к самому щекотливому пункту.

«Поскольку жалоб не поступало, поскольку никакого ощутимого вреда вышеупомянутая группа не причиняла, следствие не сочло необходимым останавливаться на некоторых поступках и действиях ее членов… Допустим, что эти молодые люди подверглись тлетворным современным веяниям, что на них оказали пагубное влияние известная литература, фильмы, некоторые примеры, бороться с которыми у них не хватало моральных сил…»

И Дюкуп докончил мысль, гордясь своей утонченностью: «Мы не помним той эпохи, когда романтизм требовал, чтобы молодые люди были непременно больны чахоткой… Самые пожилые из нас еще помнят те времена, когда идеалом молодежи был кавалерийский офицер, потом уже почти на нашей памяти пришла эпоха „прожигателей жизни“, „клубменов“. А сейчас мы живем в эпоху гангстеризма, и не следует удивляться тому, что…»

Лурса не мог отказать себе в удовольствии буркнуть в бороду:

— Болван!

Слишком это было легко! Было это и верно, и неверно! Впрочем, один только он знал это, один он, неповоротливый, тяжеловесный, чудовищно реальный среди всей этой нежити.

Сегодня утром он не выпил ни капли. Он ждал перерыва, чтобы сбегать в бистро напротив суда и залпом проглотить два-три стакана красного вина; время от времени он впустую растравлял свое презрение и злобу, и отсюда, как ему казалось, шла горечь, та, что мучила его по утрам.

Когда он сам был молод, он вряд ли даже знал о существовании таких юношей, как Эмиль Маню, бедных, нетерпеливых, стесненных в каждом своем движении.

Да и замечал ли он вообще хоть что-нибудь? Он жил как в трагедии, среди накала благородных чувств, и когда полюбил, то полюбил всем своим существом, так что уже не оставалось места ни для сомнений, ни для мелочных расчетов.

Не удивительно ли, что он думает о таких вещах здесь, в этом зале, который существовал уже в те времена и видел целую череду подобных дел?

А он вот ничего не видел! Город и тогда был такой, как сейчас, так, видно, Мулэну на роду написано, — с Рожиссарами, с Дюкупами, с Мартой, с элегантным уже и тогда Доссеном, с подозрительными кварталами, с барами вроде «Боксинга», с мелькающими женскими тенями на тротуарах.

А он, Лурса, жил в некоем идеальном мире, где было поровну науки и любви. Или, вернее…

Он любил! Чего там! Любил всей душой, самыми потаенными ее уголками. А раз так, какая надобность выказывать свою любовь, зачем это внешнее, всегда смехотворное, проявление чувств?

Он целовал жену и запирался в своем кабинете, виделся с ней за обедом. Она ждала ребенка, и он был счастлив. У него родилась дочь, и три-четыре раза в день он заглядывал в детскую.

Если пользоваться языком Дюкупа, то была «традиционная» эпоха. Сам город был ясен и прост, как будто его построил ребенок из детского «Конструктора». Суд, префектура, мэрия и церковь! Судьи, адвокаты! Крупная буржуазия, а внизу люди, которых он не знал, которые отправляются поутру в контору или в магазин, затем торговцы, которые с грохотом открывают на заре ставни лавок.

Эта эпоха для него лично кончилась на следующий день после бегства Женевьевы с Бернаром!

И вместо того чтобы кричать и стенать, он стер все одним махом, как стирают мел с грифельной доски.

Кругом одни дураки! Целый город дураков, ничтожных людей, которые не знают даже, зачем живут на белом свете, и которые тупо шагают вперед, как быки в ярме, позвякивая кто бубенчиком, кто колокольчиком, привешенным к шее.

Город стал лишь декорацией, лепившейся вокруг небольшого логова, которое он населил своей собственной жизнью, своими запахами, своим презрением к роду человеческому; его кабинет — и за стенами кабинета как бы ничья земля, no man’s Land, дом, постепенно приходивший в упадок, где росла маленькая девочка, ничуть его не интересовавшая…

Судьи? Болваны! И к тому же в большинстве рогоносцы!

Адвокаты? Тоже болваны, а некоторые просто сволочи!

Все до одного!

Доссены, которые положили жизнь на то, чтобы их дом был самым красивым в городе, и Марта, которая ввела в моду дворецких в белых перчатках, хотя они перевелись в городе еще задолго до войны.

Рожиссар, который ездит по святым местам в надежде, что умолит небеса послать ему ребенка — разумеется, длинного, тощего младенца, как он сам и его супруга.

Дюкуп, который рано или поздно станет важной персоной, ибо делает все, что для этого нужно.

Добрая печурка, красное, темно-красное вино и книги, все книги на свете. Таков был мир Лурса. Он знал все! Он все прочел! Он имел право насмехаться над людьми, сидя один в своем углу.

— Сборище болванов!

Он охотно добавлял:

— Зловредных болванов!

И вот, словно пламя пожара охватило дом, и там обнаружился целый выводок мальчишек…

Потом по их следам он стал бегать по городу…

Он открывал людей, запахи, звуки, магазины, свет, чувства — людскую магму с ее кишением, жизнь, отнюдь не похожую на трагедию, и охваченных страстями дураков, неожиданные, непонятные взаимоотношения между людьми и вещами, сквозняки на перекрестках и запоздалого прохожего, лавочку, которая бог знает почему еще не закрыта ночью, нервного молодого человека, ожидающего под большими часами, знакомыми всему городу, своего приятеля, чтобы тот повел его навстречу будущему…

Время от времени он с ворчанием шевелился, и все глаза обращались к нему, и в первую очередь глаза Дюкупа, который боялся потерять нить, хотя выдолбил свою речь наизусть.

Никто не понимал, что он, Лурса, делает здесь, ибо, по общему мнению, он должен был бы, воспользовавшись благовидным предлогом, уехать путешествовать или сказаться тяжелобольным. Сестра ему прямо об этом заявила. Она-то ведь больна. И ее сын болен, и так серьезно, что ему необходим швейцарский климат.

Сам Доссен тоже приходил к Лурса, и Рожиссар разговаривал с Лурса не только на правах родственника, но и как лицо официальное.

По сути дела, он, сидевший сейчас на скамье защиты, он сам почти подсудимый. Что он будет делать, когда речь зайдет о его собственной дочери?

Ибо речь о ней рано или поздно зайдет. Дюкуп уже подбирался к этой теме маленькими зигзагообразными ходами.

«…Все свидетельствуют о том, что молодые люди были скорее неосторожны, чем злонамеренны, что после несчастного случая, происшедшего по вине Эмиля Маню, они ни на минуту не собирались бросить раненого на дороге, хотя положение для них создалось угрожающее… К несчастью, и тут мы не можем сказать ничего в пользу подсудимого, которого, по его собственному признанию, в этот момент тошнило где-то на обочине дороги и который ни в чем не отдавал себе отчета…

Мадемуазель Лурса делом доказала свое самообладание и мягкосердечие. Она дала согласие принять раненого у себя в доме…»

А его, Лурса, подмывало выкрикнуть наподобие одного маньяка, которого он видел на каком-то митинге, куда случайно попал: «Неправда!»

И если он не сказал этого вслух, то его презрительная поза была достаточно красноречива.

Неправда это! Все неправда! Не мягкосердечие и даже не самообладание! Ибо теперь он знал цену этому самообладанию, которое все приписывали его дочери. Он знал теперь, что приходит оно к ней на помощь именно в минуты наибольшей растерянности.

Правда прежде всего в том, что все они были пьяны. Он расспрашивал каждого по очереди… И каждый лишь с трудом мог припомнить, что делали другие. Шел дождь, видимость была плохая. Они даже не знали в точности, что произошло. «Дворники» продолжали двигаться по стеклу. Эмилю показалось, будто он увидел кровь, он вцепился в ствол дерева, и его начало рвать.

Навстречу им проехал автомобиль, и, так как их машина стояла посреди дороги, шофер крикнул им:

— Идиоты!

Большой Луи зашевелился. Тогда они еще не знали, кого сшибли; но как раз при красном свете задних фар они увидели какого-то человека, он задвигался, присел на корточки, пытаясь встать, половина лица его была залита кровью, глаза блуждали, а одна нога странно откинута.

— Не уезжайте! — раздался голос. — Не смейте уезжать! Помогите мне…

Правдой было то, что если они подошли к нему, то лишь для того, чтобы заставить его замолчать.

— Загубили меня, гады! — простонал тот. — Теперь везите меня куда-нибудь… Только не в больницу… И только не в полицию, слышите?! Кто вы такие? Дерьмо! Сосунки!

Вот что было в действительности! Он сам ими командовал. Дайа, колбасник, потащил его к машине с помощью Детриво, который держал раненого за ноги и то и дело ронял очки. О Маню все забыли. Он свалился под дерево, и его тоже пришлось нести, вталкивать в машину, мокрого, грязного.

Сейчас, во время допроса Николь, они узнают все! Она не говорила о своем мягкосердечии. Она просто ответила на вопрос:

— …Это он! Это он велел нам пойти за доктором, но не велел ничего сообщать в полицию. Эдмон уже заметил у него татуировку.

— А кто пошел за доктором?

— Мы решили, пусть идет Эдмон, потому что он знаком с врачом…

Они выслушают также и доктора Матре. Его свидетельские показания здесь, в папке № 17.

«Сначала я решил, что при раненом находятся только мадемуазель Николь и ее двоюродный брат Доссен. Потом я заметил, что дверь соседней комнаты полуоткрыта. И только под конец я обнаружил, что там находится целая группа молодых людей, которые умирали от волнения и страха. Один из них лежал прямо на полу, и я посоветовал дать ему выспаться, потому что он был сильно пьян…»

Бедняга Матре, который пользовал лучшие семьи города и у которого был торжественно-благородный вид героев Жюля Верна!

«Мне хотелось установить поведение каждого из них в течение этой ночи», — продолжал Дюкуп, у него совсем застыли руки, и время от времени он щелкал пальцами, желая их согреть.

Неправда! Этого потребовал он, Лурса!