Поезд из Венеции (сборник)

— Вы говорили о Большом Луи?

— Точно не припомню, но думаю, что нет.

— Когда Маню расставался с вами на пороге вашей спальни, он решил немедленно отправиться домой. Однако несколько минут спустя ваш отец видел, как он спускался с третьего этажа. Это верно?

— Совершенно верно.

— А что, по вашему предположению, Маню делал на третьем этаже?

— Он вам об этом сказал. Он услышал шум и пошел посмотреть.

Судья вполголоса спросил что-то у своих помощников. Все трое пожали плечами. Взгляд в сторону Рожиссара, который потряс головой, взгляд в сторону Лурса…

— Спасибо… Можете быть свободной…

Николь слегка нагнула голову, как бы в поклоне, с самым непринужденным видом села рядом с отцом и тут же взялась за свои обязанности секретарши. Председатель кашлянул. Рожиссар чуть не сломал свой карандашик. В глубине зала снова произошло движение, хотя никто толком не знал, чем оно вызвано…

— Введите следующего свидетеля… Эдмон Доссен… Клянитесь… правду… правду… правую руку… к присяжным… Клянитесь… Здесь приложено медицинское свидетельство, удостоверяющее, что вы только что перенесли серьезную болезнь и что в связи с вашим состоянием вам прописан щадящий режим…

Эдмон действительно был бледен, как-то по-женски бледен. Он знал это. И играл на этом. Не испытывая ни малейших угрызений совести, он взглянул прямо в лицо Маню.

— Что вы знаете об этом деле? Повернитесь лицом к господам присяжным. Говорите громче…

— Пришлось вернуть все вещи, как в Эксе…

— Вы имеете в виду Экс-ле-Бэн, где вы играли в ту же игру, назовем ее условно «в гангстеры», и где вы возвращали похищенные предметы?

— Их просто клали каждое утро у источника, и полиция их находила… В Мулэне мы решили собрать сначала побольше трофеев… Главным образом потому, что в нашем распоряжении был целый этаж…

— В доме вашего дяди, не так ли? Как относился к вашему поведению подсудимый?

— Он все принимал всерьез… Я первый сказал остальным, что из-за него у нас будут неприятности…

Казалось, Лурса не слушает. Минутами он будто спал, скрестив на груди руки, опустив голову, и помощник судьи, не выдержав, толкнул председателя локтем.

— Как по-вашему, был ли подсудимый напуган ходом событий?

— Он совсем с ума сходил… Особенно когда Большой Луи стал требовать денег.

— Вам известно, что он воровал эти деньги?

Ответа на вопрос не последовало. Николь, порывшись в папках, вытащила какой-то листок и протянула отцу.

— Один вопрос, господин председатель… Не будете ли вы так добры спросить свидетеля, имел ли он отношения с девицей Пигасс, которую пока что безуспешно разыскивает полиция?

— Вы слышали вопрос? Отвечайте.

— Да… То есть…

— Много раз? — настаивал Лурса.

— Всего один…

Печка по-прежнему дымила. Стрелки медленно переползали по желтоватому циферблату часов, висевших над головой судьи.

И по-прежнему, как въедливое мурлыканье, все те же формулы, все те же слоги, повторенные десятки раз, уже потерявшие всякий смысл, ставшие простым припевом:

— Повернитесь к господам присяжным… Вопросов у защиты нет?

Лурса вздрогнул от неожиданности, так как думал совсем о другом. Думал о том, что его племянник Эдмон не доживет до старости, что ему осталось жить всего года два-три.

Почему? Да просто так показалось! Он глядел на племянника большими затуманенными глазами. Такой взгляд бывал у Лурса, когда он проникал в самую суть вещей.

Вопрос? Какой вопрос? Все это бессмысленно! Целая груда желтых папок полна ими, вопросами и ответами. Самыми разнообразными, включая времяпрепровождение Эдмона вечером седьмого октября.

Он просидел в «Боксинг-баре» примерно до полуночи. Вернулся к себе домой, и Детриво проводил его до подъезда.

Может быть, это была правда, может быть, нет, этого установить не удалось…

Если Эдмон убил Большого Луи…

Он на это способен! И Детриво тоже! Все они вполне на это способны, без всяких побудительных мотивов, просто потому, что таково логическое завершение игры!

Даже Эмиль!..

Почему Лурса ни разу не приходило в голову, что стрелял в Большого Луи Эмиль? Вот он сидит напротив, он снова весь напрягся, с ненавистью глядит на Доссена младшего!

Должно быть, он возненавидел Эдмона с первого же дня, потому что Эдмон был богат, потому что он был главарем их шайки, потому что он держался с Николь как собственник, потому что он принадлежал к влиятельной семье — словом, десятки разных потому что!

И Доссен его тоже ненавидел. Но совсем по противоположным причинам…

Однако все это можно довести до сознания пошляков-присяжных и судей не с помощью дурацких вопросов и ответов.

— Когда вы узнали, что Большой Луи убит, вы тотчас же заподозрили Эмиля Маню?

— Не знаю…

— Не подозревали вы в убийстве других ваших товарищей?

— Не знаю… Нет… Не думаю…

После допроса молодых людей дело пойдет быстрее. Но председатель старался выполнять свою миссию как можно тщательнее.

— Только сейчас ваш приятель Детриво сказал, что не может без стыда и сожаления думать о том, что позволил увлечь себя на столь опасный путь. А вы?..

И Эдмон бросил:

— Я сожалею…

Не то что Детриво, который заранее приготовил свою маленькую речь и с видом кающегося грешника шпарил ее наизусть: «Я сожалею о том, что я сделал, и стыжусь, что покрыл позором свою семью, где видел только добрые примеры… Прошу простить мне все то зло, которое я мог причинить и причинил… я… я…»

Еще целый час длилось заседание, уже при желтоватом свете больших ламп, освещавших только трибуну; в углах, как в церкви, залегла густая тень, и лишь отдельные лица светлыми пятнами выступали на общем темном фоне.

Анжель в комнате для свидетелей обливала грязью семейство Лурса, пронзительным голосом сообщала желающим мерзкие истории о папаше, о дочке и даже о Карле, которая хмуро забилась в уголок.

Когда публика стала расходиться с тем характерным шарканьем, какое обычно раздается в церкви после окончания торжественной мессы, каждый с удивлением, как что-то незнакомое, ощутил за стенами суда привычный уличный воздух, свет уличных фонарей, знакомые шумы, скользкие мостовые, автомашины, прохожих, продолжавших жить мирной будничной жизнью.

Джо Боксер поплелся за Лурса:

— Ума не приложу, куда она могла деться! Я повсюду ее искал. Не удивлюсь, если она вообще смоется… А вы что на этот счет скажете? По-моему, до сих пор все шло не особенно скверно?

Карла на обратном пути забежала в магазин купить что-нибудь к обеду, так как не успела ничего приготовить. Весь дом пропитала тишина, звонкая пустота.

Они не знали, что делать, за что взяться. Они уже отключились от судебного процесса, но еще не включились в обычную жизнь.

Николь села обедать. Несколько раз Лурса ловил на себе взгляд дочери, и, хотя он догадывался, о чем она думает, он предпочитал, чтобы она не заговаривала с ним.

Ибо уже давно ей случалось вот так поглядывать на отца, с любопытством, с каким-то иным, пока еще робким чувством, которое не было целиком благодарностью, не было еще любовью, но которое можно было бы определить как некую смесь чувств, где преобладает симпатия, а возможно, и восхищение.

— Что вы будете делать нынче вечером? — спросила она, вставая из-за стола.

— Ничего… Пойду лягу.

Это была неправда. И Николь слегка встревожилась. Он знал, что она встревожена и чем именно встревожена. Но не мог же он ни с того ни с сего пообещать ей, что бросит пить!

К тому же ему было необходимо выпить в одиночестве, запереть дверь, покурить, помешать в печурке, необходимо было садиться, вставать, ворчать, растрепать бороду и шевелюру.

Он слышал, как Николь трижды подходила к двери кабинета, чтобы послушать, чтобы успокоиться.

А он кружил по комнате… Среди этих мальчишек был один, был наверняка один, который вошел в комнату к Большому Луи и выстрелил…

И этот один знал, что убийца он и что Эмиль невиновен! Знал вот уже несколько месяцев! Его допрашивали наряду с другими, он отвечал, каждый вечер ложился в постель, спал, просыпался, встречал новый день, который нужно прожить!

Иногда вечерами, надеясь вырваться из круга назойливого одиночества, он бродил по улицам, приближался к другой тени, к Адель Пигасс, и шел за ней в ее зловонную каморку, чтобы заняться любовью.

И каждый раз он был на волосок от того, чтобы сказать ей все…

Но он сдерживался. Потом приходил снова. Снова сдерживался и в конце концов сдался.

Каким тоном он рассказал ей всю правду? Хвастался? Хихикал? Играл в цинизм? Или, напротив, не скрывал страха?

Что касается его, Лурса, он не в силах даже…

А ведь он смотрел им прямо в глаза: в глаза Детриво, который страстно желал всем угодить, в глаза Доссена, счастливого тем, что из-за болезни ему удалось уйти от ответственности.

Казалось, Эдмон говорил: «Вы же видите, что я слабый, что мне недолго жить… Ну вот я и развлекался… Это ведь никому не мешало!..»

Завтра утром будут выслушаны свидетельские показания колбасника, затем Люска, отец которого после всех этих ужасных событий таял как воск.

В церквах зазвонили колокола. Адель со своим Жэном была где-то здесь, они спрятались, затаились, потому что их, несомненно, предупредили о розыске.

Десятки раз Лурса подымался, шел к стенному шкафу, наливал в стакан несколько капель рому, с каждым разом увеличивая порцию, и наконец лег с неотвязным чувством, что нужно сделать последнее, легчайшее усилие, но что сделать его как раз невозможно.

Рожиссары радовались от души. Два заседания суда прошли благополучно. Кое-какие щекотливые вопросы удалось лишь слегка затронуть. Медведь вел себя вполне пристойно, да и Николь проявила относительную сдержанность. Шли оживленные переговоры по телефону. Доссену хотелось узнать, не может ли завтра произойти какой-нибудь неожиданный инцидент. Марта бодрствовала в спальне сына, так как у Эдмона слегка поднялась температура. Люска заперся на ключ в своей комнате, которая была не настоящей комнатой, а чем-то вроде гаража или сарая, стоявшего посреди двора.

А госпожа Маню молилась, одна во всем своем доме, молилась, потом плакала, потом пошла проверить, хорошо ли заперта дверь, так как ей было страшно, потом поплакала еще немного и, уже засыпая, пробормотала вполголоса что-то, словно убаюкивая свою боль.

В восемь часов утра по улицам снова двинулся кортеж, мужчины, женщины группами стекались к зданию суда, люди узнавали своих соседей по скамьям, и если еще не раскланивались, то уже обменивались неопределенно любезными улыбками.

Эмиль был все в той же синей паре, в том же галстуке. Вид у него был более замкнутый, чем накануне, возможно, потому, что он очень устал.

А Джо Боксера Лурса не обнаружил в комнате свидетелей, хотя ему полагалось бы находиться там, ибо сегодня утром была его очередь.

— Суд идет!

«…следующий свидетель… говорите правду… правду… спода… сяжные…»

Допрашивали Дайа, в коричневом костюме, с веснушчатым лицом, с коротко подстриженными, как у новобранца, волосами. Этот ничего не воспринимал трагически, и, должно быть, в зале сидело немало его приятелей, так как он то и дело оборачивался и все подмигивал кому-то.