Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

* * *

Затрещина была такой силы, что на несколько секунд в глазах потемнело.

– Доставай бугатыря, показывай, – повторил Жарок.

Тупые глаза его не выражали ничего: ни ненависти, ни злобы, ни даже угрозы. Абсолютно пустыми были не только глаза хулигана, но все его лицо, похожее на вспотевшую маску. Это и напугало Юру больше всего. Он понял, что никогда еще в жизни ему не было так страшно.

– Покажи бугатыря, – настаивал Жарок. В голосе его вместо безразличного требования вдруг появились какие-то умоляющие нотки, будто от вопроса демонстрации Юриного богатыря зависели его шестнадцатилетняя жизнь и ее ровесница-смерть.

Юра сдался. Спустив штаны, он дал Жарку посмотреть на белый безволосый член, на свежем лесном воздухе сжавшийся до совсем детских пропорций. Взгляд Жарка выпучился, углы длинных тонких губ заострились, устремившись вниз. Он расстегнул ширинку и вытащил наружу своего «богатыря» – по-взрослому коричневого, с белыми припухлостями жировиков на яйцах.

– От такой-та уот дожжен быть, – деловито сказал Жарок.

Все так же молча он опустился на колени и начал водить взад-вперед тазом и членом, будто насилуя воздух. Член его рос и твердел с каждым коротким движением.

– От такой-та дожжен быть, – бубнил Жарок, глядя прямо в глаза Юре Мамлееву, но слова, произнесенные его ртом, возвращались обратно, разрезая череп, покрытый по-младенчески голой кожей. Юра чувствовал, как эти слова стучались о стены пустого черепа Жарка и отлетали уже в его, Юрину, голову.

Юре перестало быть страшно. Гипнотизирующие мысли хулигана по прозвищу Жарок, облик его бурого члена, общая бессмысленность его глаз и лица примирили Юру с тем, что его, одиннадцатилетнего отрока, сперва заманили, а затем утащили в лесопарк на окраине Пензы, куда его и мать эвакуировали по протекции родственников из благонадежного ответвления рода Романовых-Мамлеевых.

Юрины глаза снова начали видеть. Он рассмотрел, что его окружили пятеро или шестеро подростков, отцы которых еще не вернулись или уже не вернутся с фронтов Великой Отечественной войны.

– Шлем с бугатыря сыми, – прошептал Жарок.

Хранившие молчание головы загалдели. Юра перестал понимать, что от него требуется.

– Сыми шлем-та, мыленький, – все твердил свое непонятное затвердевший Жарок.

– Жарок, – подал кто-то голос. – Да у него детская боязнь открывать залупу. Хай роман лучше толкнет, и то дело.

– Хай роман тоукает, – прошептал себе под нос Жарок. – Хай роман тоукнет.

Глаза его завращались по двум орбитам; казалось, что у хулиганствующего подростка начинается припадок. Остальные взялись нервно одергивать полы безразмерных ватников. «Толкай роман», – изрек наконец вслух Жарок, подтягивая к жилистому пузу почти твердые от грязи штаны.

Юра очнулся как от щелчка по лбу. Возможно, это и был щелчок по лбу. Он понял, что у него вдруг возникла возможность уйти целым, невредимым и даже не сильно избитым. Сделав глубокий вдох, он высказался:

– Сейчас вам чего-нибудь расскажу, дайте подумать.

В ответ на сырую землю лесополосы попрыгали плевочки густой желтой подростковой слюны. Местами проглядывались мелкие кусочки табака.

– Значит, так, – изволил толкать роман Юрка Мамлеев. – Моряки плыли на подводной лодке…

– Какие такие муряки? – нахмурился Жарок.

– Наши, советские, – ответил Юрка. – Советские моряки плыли на подводной лодке.

Хулиганы захохотали, наблюдая целиком помрачневшую морду Жарка. Всем, кроме, кажется, Юрка было известно, что Жарок уже с полгода не получал известий от отца с морфлота, а недавно наловчился насиловать мачеху. Сперва это вышло в полусне и как будто почти естественно, однако со временем, научившись совершению этого акта в извращенных манерах, Жарок все больше тревожился: вдруг батя живой и еще не дай Бог вернется и все обнаружит. На этот случай Жарок раздобыл крепкий нож, который отныне всегда держал при себе.

– Советские моряки плыли на подводной лодке. Они отважно пересекали Берингов пролив. По воде плыли льдины, непрерывно гаркали чайки… – Юрка замешкался, но молчать было нельзя, поэтому он добавил еще несколько слов: – Непрерывно гаркали чайки и какие-то другие морские птицы. И плыли в сторону Норвегии…

Ребята, которые вовсе не были ребятами, а были хулиганами, будто отлитыми из чугуна, начинали заметно скучать. Юркина кожа вся взмокла и стала неприятно теплой, как только что родившийся котенок. Мозги его подчеркнуто закипели, в животе появилась некоторая свинцовая тяжесть. Молчать было нельзя.

– Моряки плыли на подводной лодке и пили водку. Вдруг появился вурдалак, всех убил, выпил водку и уплыл. Конец.

Жарок сплюнул и грозно посмотрел на Юрка, пока остальные пытались засмеяться. Он схватился за штаны и чуть их приспустил, выпустив наружу ржавые волосы. В таком виде он зашел за спину к Юрку, чье мягкое лицо с сахарно-красными щеками сжалось в кожано-мясное подобие плевка слюны. Раздался глухой, но отчетливый хлопок: чугунный хулиган ударил по круглой Юркиной заднице так, что толком не зашнурованный ботинок слетел с ноги Жарка, сделал в воздухе несколько медленных сальто, приземлился на затылок упавшего лицом в лужу Юрка и как-то жалко свалился рядом. Вот это уже взаправду развеселило «странных, разных, интересных, фактически взрослых уголовников»[88].

Юрка встал на колени в луже, с губ его закапала жидкая грязь. Едва успел он выпрямиться, как тут же отправился обратно, ловко сбитый с ног разутой жарковской ногой. Обувшись, он повторил эту мышечную шараду, и теперь уже Юрке пришлось так несладко, что ему на миг показалось, будто одно ухо у него выросло неправильно. Оба отдышались. Юрка заныл, но скоро перестал – застеснялся диких елок окрест происходящих событий.

– Тоукай роман давай, чтоб настоячый, – цыкнул сквозь зубы Жарок, тут же вставив в те же зубы двумя пальцами скрученную цигарку. – И чтоб матяков побоуше.

Будущий писатель глубоко выдохнул, раздув изнутри поверхности щек. В елях и частично лиственных, хоть и полысевших по осени деревьях что-то черно чирикало и щебетало. В ноздри бил цигаретный дымок, походивший на адские васильки или жареные семена подсолнухов. Он не знал, за что зацепиться. Овладевшее им чувство он тут же решил исследовать. Это не было чем-то паническим. Но это и не было спокойствием, умиротворением. Скорее чувство, захватившее его полудетский рассудок, напоминало углубление ямы посредством лопаты. Он словно погружался на полтора-два вершка, вскапывал нечто увесистое и рассыпчатое в душе своей, чтобы затем положить обратно. Мысли его, честно говоря, путались. Как в ненаписанных древнегреческих трагедиях, в эту минуту явилось спасение, которого не ждали.

– Ю-ю-ю-у-у-а-а-а-а-а-а! Ю-ю-ю-у-у-а-а-а-а-а-а! Юочка! – заслышался вдалеке картавый голос матери, вопившей как мать, потерявшая ребенка. – Юочка! Юасик!

Мамлеев воспрял. Он открыл рот и почти что закричал, но на самом деле заговорил почти без остановки:

– Я видел, будучи еще на даче, первые картинки войны. Вдруг неожиданно… я сидел на террасе, кто-то был рядом, пудель, кажется, и вдруг – такой неимоверный грохот над нашей крышей! Как будто сам гром небесный падал на нашу дачу. Я закричал, схватился за голову… Все вокруг тоже были в каком-то взрыве эмоций. Но не успели по-настоящему проникнуться ужасом, как все это пролетело над нами и упало недалеко, там, где обрыв, где река Истренка. А вдали виднелся Новоиерусалимский храм. Этот храм – чудо православной веры, я его видел из окна и до войны, и он завораживал меня своей мистической красотой. Я сразу увидел, еще не осознавая вполне, что значит храм. Я понял, что это другой мир, что это то, что возносит человека до состояния, с которым он не знаком на земле. Храм этот был невиданной красоты и стоял, окруженный русской природой, такой глубокой, с ее нежными и тихими тайнами, изгибами, с ее аурой, отвечающей русской душе, – это был потрясающий пейзаж. И вот именно на эту землю, среди этого пейзажа, упал первый увиденный мной немецкий самолет, сбитый нашими зенитчиками[89].

Хулиганы стояли – отчасти потрясенные, отчасти открыв рты, чтобы было удобнее зевать. «Ю-у-у-а-а-а-а! Юочка!» – все картавила издалека мать. Юрка вроде бы сказал все, что хотел, и, к несчастью своему, понял, что мамин крик уходит не туда, куда следовало, мама явно не шла сюда, к этой громоздкой луже из воды и грязи, вокруг которой собрались те, кто только и ждал удобного случая загрызть Юру насмерть. От заводилы этой кошмарной сцены неожиданно поспешила подсказка:

– И шо данные немецкие соудаты? – спросил Жарок. – Выебали их наши соуетские дети?

– Выебали, – процедил сквозь зубы приободрившийся и тут же покрывшийся красной нервной сыпью Юра. – Наши советские дети подошли к горящему телу сбитого летчика с целью потушить пожар, охвативший его одежду и распространявший запах горелой кожи. Тот был почти без сознания, а потому было решено привести его в чувство. Сбегали к кривой бабке за самогоном, отпоили, привели в подобие чувства. Дети отдали ему последний приказ перед казнью: пусть фриц перекрестится. Тот покорно согласился, так что приступили к наказанию. Откуда-то тут же взялся острый нож вроде как у Жарка, поднесли к горлу летчика, стали резать. Кожа на шее его весело захрустела, словно подмороженное сало.

Жарок уже не скрывал, что не может удерживать своего богатыря. Он взял из лужи ком грязи и стал усердно втирать ее в жировики на члене и яйцах. «Ю-а-а-а!» – уже едва слышался голос мамы, ставшей в ту минуту матерью. «Ю-а! Ю-а!» – кратко вторили ей повечеревшие истерички-стрижи.

– Кровь полилась из его окровавленной глотки, – вошел в раж Юра, переставший думать о матери, или о «мамке», как его заставляли говорить знакомые подростки. – Под кровью забелел позвоночник. С ним ножик совсем плохо справлялся, так что дети поочередно попытались оторвать пленному голову. Тот хрипел, плевался, но уже смирился со своей участью и как будто находил в этом действе нечто приятное. По крайней мере, ужимки его почти улыбающегося лица свидетельствовали об этом. Насиловать пленного летчика сперва пытались по причине неопытности через его штаны. Затем их спустили, для приличия поводили детородными органами по заду, пока полуотрубленная голова его кивала в знак согласия. Из горла уже торчал не один позвоночник, но еще и трахея, ловко выдернутая одним из пионеров-естествоиспытателей, но так, чтоб она не оборвалась, а продолжала помогать получившемуся труженику мук сохранять дыхание, а вместе с ним и мысли о происходящем. Кто-то приспособил туда свое самое естество, чтобы помочиться. Белобрысая струя потекла в соленое горло, а потом полилась обратно, соприкоснувшаяся с черной кровью и комками блева. Хохот стоял – как на пригорке колокольня в Троицын день! То есть золотой и какой-то божественный. Летчик пузырился всем своим телом, а не одной только кровью, в которую особо лихие придумали сморкаться и плевать. Наконец голову его доотрывали, хлестко, как футбольный мяч, лопнул последний огрызок кожи, соединявший затылок головы и остальное туловище. Дети преисполнились экстазом.