Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

* * *

– Поросенком его! Поросенком! – орал впавший в совершенное безумие метафизик. Он не мог ни сесть, ни привести себя в вертикальное положение, ни стоять на месте, ни ходить кругами. – Того, кто огульно пляшет на пустом картоне, это он смывается в порядочные тетрадки, он рассыпчато глотает парус небес. Поросенком его, родимые мои! Поросенком его, пока не слишком поздно! Это исключительно синяя роза заката и высмеять изотопы.

Одни метались по темной комнате, ища огрызок карандаша или что-нибудь вроде того, чтобы записать речи изображающего помешательство метафизика и затем попытаться разобрать их смысл, руководствуясь словарем символов. Некоторые из этих объектов договорились между собой, что не первой свежести огрызок огурца – это пишущий инструмент, и начали записывать им мысли псевдобезумца, пачкая вольтеровские кресла, обитые коричневой кожей, стол с пишущей машинкой и банальным портретом Достоевского, стены, расхристанный паркет и даже собачью шкуру, висевшую для чего-то на двери. Другие же, напротив, обеспокоились, что симулянт так вжился в роль безумного, что сам поверил в то, что спятил, и действительно сошел с ума. Эти, к которым относился, например, брат-близнец сбрендившего метафизика, взялись кричать, что нужно вызывать скорую помощь, и пробовали самостоятельно скрутить буйного, перешедшего на поросячий визг.

– Кайфует человек в экстазе, – строго пролепетала Лариса Пятницкая. – Оставьте его покайфовать спокойно.

– Вот же машинка, – подал голос Мамлеев, – записывайте великие тайны небытия.

Из самого темного угла выполз Владимир Ковенацкий. Вид у него был мрачный, но спокойный, даже отчужденный: хоть и далеко не свежая, но, впрочем, белая сорочка под черным потертым пиджаком, студенческие очки о толстых линзах, вихор задумчивых волос. Плавно пройдя к столу с банальным портретом Достоевского, он мягко достал руки из карманов и стал неспешно стучать по клавишам, дословно, между прочим, воспроизводя бред симулянта-метафизика – так буквально, будто этот бред был его собственный. Возможно, в эту минуту сам он думал о самоубийстве.

– Папочка, а почитайте еще чего-нибудь адского! – взмолилась выпукло-худосочная наркоманка, которую, кажется, звали Алисой.

Лорик посмотрела на нее со скрыто-очевидным неодобрением, как только женщины могут тайно, но при этом совершенно открыто смотреть на других женщин, чем-то им сиюминутно не угодивших. Мамлееву, впрочем, предложение понравилось, но при одном условии:

– Сейчас я в уборную сбегаю по самой-самой маленькой нужде и кое-чего еще вам прочитаю из своего уже ставшего классическим. – Подумав немного, он добавил: – В неконформистской части Москвы.

Произнеся это с загадочным взглядом мелких, часто мигающих глазок, он покатился в сторону клозета, при этом как-то громоздко жестикулируя, будто отмахиваясь от незримой нечисти. Метафизический симулянт к тому времени притих и забился в угол. В тяжело упавшей, как мертвая корова, тишине слышались только тихие стуки Ковенацкого, что-то все еще медленно печатавшего на машинке, которая производила на непосвященных впечатление блаженной старицы.

В туалете, где ласково светила желтая лампочка и густо желтел вместе с ней в подобии унитаза разнообразный человеческий кал, он извлек из внутреннего кармана гигантского, будто на двойного покойника шитого пиджака четвертинку теплой водки – для вдохновения и дальнейшего экстаза. Спроси кто у Мамлеева, зачем он прячется в сортире, чтобы выпить, он бы и сам вряд ли ответил. По всей видимости, теплая водка была особенно для него приятна, когда несло хлоркой, гниющими тряпками, а на фаянсе чернели жирные мазки различной длины и ширины, оставленные явно нездоровыми кишечниками и дырчатыми желудками. Глядя на них, Мамлеев всякий раз жалел, что пошел учиться в Лесотехнический, а не на гастроэнтеролога.

Водку он вливал вертикально, для лучшей проходимости отодвинув пальцем кадык, невидимый под толстым слоем жира и белой кожи. Водка обожгла горло, как спирт. Мамлеев поперхнулся и спешно зажал пальцами нос, чтобы драгоценный напиток не попер из ноздрей.

Закуски ему не требовалось, но в порядке вежливости перед самим собой он облизал ладоши – соленые, моментально сделавшиеся жаркими от четвертинки, после чего высушил руки о скомканную от сна наяву шевелюру. Мамлеев почувствовал, что именно в этот миг и в этом месте сейчас можно поймать вдохновение. Он поднял свои жирные ручки в воздух, изобразил пальцами подобие клешней и немедленно заклацал ими, будто хватая несуществующих мух – хотя как раз мухи давали знать о своем существовании, карабкаясь по гнилым доскам, которыми обколочен был со всех сторон мнимый «унитаз».

– Молодой человек входит в зал зеркал, – зашептал Мамлеев, цокая мокрыми губами, – подобный тому, что описал в своем бессмертном романе гениальный Гастон Леру. Фамилия его, молодого человека, Никтохин… Или Никтоев? – хлопал ладонями-клешнями Мамлеев. – Он входил в зал зеркал, который отныне становится залом тысячи Никтоевых. Никтоев смотрит на свои отражения и понимает, что влюбился. Но как только он это осознаёт, отражения в зеркалах меняются, в них больше не Никтоев, а кто-то другой, незнакомый…

Запах хлорки и человеческих выделений как будто усилился, став чрезвычайно сладким, будто сгнившие цветы. Где-то громко хлопнула дверь, заслышались звуки то ли мужских, то ли женских каблуков по деревянному настилу коридора. Мамлеев замер в ужасе – кто-то явно шел в уборную, чтобы прервать его творческий процесс. Так и случилось: дверь дернули, а затем принялись зачем-то по ней стучать. Рассказу про Никтоева в зеркальном зале, по всей видимости, не суждено было родиться.

– Опять выкидыш зародыша, – вздохнул Мамлеев. – Ну ничего, всегда есть вероятность, что вселенная, а то и мироздание подхватит эту преждевременную схватку и кто-нибудь другой разовьет ее до чего-то заслуживающего внимания.

Он открыл дверь, за которой никого не было, и прошел обратно в свои темные комнаты. Силуэты молодых ублюдин и ублюдин средних лет хранили гробовое молчание. Метафизик и его близнец сидели на полу, сложив ноги по-турецки и пусто глядя перед собой, а тем временем Пятницкая и некоторые другие побулькивали теплыми напитками – не чокаясь. Мамлеев подумал, как привлечь общее внимание и придать позднему вечеру немного чистосердечного людоедства.

– Не буду ничего читать, не мамлеевское у меня настроение, – объявил Мамлеев. – Приходите завтра, завтра, может, почитаю.

Мамлеев ожидал, что после этих слов все гости немедленно уйдут, ведь какие у них тут могут оставаться дела, кроме как слушать хозяина квартиры, отданной под снос. К его изумлению, никто не стал возражать, хотя подобный ритуал вроде бы напрашивался. Он подошел к столу и отправил в рот хвостатую шляпку от огурца.

– Видать, и правда сбрендили, – прошептал он в глухой тишине. – Володенька, что вы там написали? Прочитайте нам, будьте добры.

Ковенацкий не сразу, но все же понял, что обращаются к нему, а не к какому-то другому Володеньке. Он вытащил желтый тонкий лист из машинки, откашлялся и зачитал умеренно замогильным голосом то, что настучал за бредящим метафизиком. «Исключительно синяя роза заката и высмеять изотопы», – заключил он через некоторое время под общие аплодисменты всех гостей, включая автора. Этого им оказалось мало, поэтому они, не прекращая хлопать, забарабанили каблуками по продавленному паркету, от которого здесь и там весело заотлетали деревяшки, как от гроба, в котором проснулся чемпион города по самозащите без оружия. В грохоте этом вдруг зазвучал еле слышный чужеродный элемент с явным налетом казенной советчины. Кто-то молотил что есть сил в дверь мамлеевских двух комнат.

– Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу[136]! – надрывался за дверью все-таки знакомый голос милиционера, жившего по соседству.

– Скажите, драгоценные, – с умильной полуулыбкой пробормотал Мамлеев, открывая дверь и приглашая милиционера проникнуть в жилище, – есть среди вас какой-нибудь нездешний Олег?

– Тьфу, то есть Юрка, – выпалил смущенный милиционер.

Дабы укрепиться в своем общественном статусе, подорванном замечанием какого-то сексуального мистика, сосед осмотрелся кругом, выискивая что-нибудь, что ему, а значит, и всей отечественной власти могло показаться особенно неприятным и потому предосудительным. Или же наоборот – предосудительным и потому неприятным.

– Юра, почему у тебя висят картины с голыми бабами[137]? Почему вы голых баб рисуете[138]? – угодил в ловушку милиционер. – Баб голых почему рисуют[139]?!!

– Это не бабы, – уверенно возразил Мамлеев. – Это гробы.

– Ну я же вижу, что это баба голая в одних чулках стоит, – настаивал милиционер.

– Это вам мерещится, – успокоил его хозяин двух комнат. – Оптический обман, игра светотени.

Кому-то в особо темном углу отчетливо захотелось блевать. Почти невидимое, но оттого особенно осязаемое существо издало надменный булькающий звук, но, видимо, справилось со своим желудком, по крайней мере временно удержав в его замкнутом пространстве огуречные шляпки и розовую пенистую мешанину из водки, пива и вина. Милиционер, мгновенно утомившийся от созерцания общей картины с женщиной-гробом, невнятными булькающими силуэтами, бессмысленно лупящимися в пустоту близнецами и хозяином всего этого безобразия в гигантском костюме-двойке, ни разу не пользовавшемся услугами химической чистки и потому покрытом хрустящими пятнами пота и разводами мочи, утомившийся от созерцания всего этого милиционер вспомнил, что ему надо бы побриться, и, не сообщив об этом никому, затаив это нехитрое знание, словно великий секрет, побрел в свою часть барака.

– Ну что ж, давайте вернемся к нашему метафизическому бредку, – заговорил незаплетающимся языком Мамлеев. – У кого-нибудь есть предположения, что хотел сообщить нам наш несомненно обладающий сверхсенсорными возможностями нетоварищ и друг? Быть может, вы способны растолковать эту грандиозную тайну?

Эти слова Мамлеев обратил к мужчине приблизительно возраста Христа, все это время молча сидевшему в кресле и, как и полагается в таких случаях, не подававшему признаков мирской жизни. Наружности он был интернациональной – не то кубинец, не то турок, зависело это исключительно от политических воззрений того, кто смотрел на его большое лицо с выпуклым лбом, обрамленное снизу густой бородой. По задумчивым, серым, как небесный пепел, глазам его видно было, что он не из тех мистиков, кто будет целовать, скажем, Пятницкой руки или пальцы. Беззвучно хмыкнув, он заговорил складно, неспешно, словно по сожженной бумажке, голосом, расположенным где-то за пределами ординарных диапазонов:

– Все предельно понятно. На дне Вселенной лежит Люцифер ничком, точнее, на спине. У него эрегированный фаллос, это ось мира. На этой оси находится наш космос, фаллос пробивает его насквозь и поднимается вверх, к небесам. Там расположена Роза Коэли, небесная роза. Понимаете сами, что такое роза. Вам мне не надо объяснять. Естественно, это богоматерь. И вот фаллос Люцифера устремлен прямо к ней[140]. Вот и вся тайна.