Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Все советское диссидентское движение 1960-х Игорь Ильич сводит к двум микроскопическим точкам на карте Москвы – пятачку у памятника Маяковскому и деревянному бараку в Южинском переулке. Эту мысль он воспроизводил в разном виде на протяжении десятилетий, утверждая, что у оппозиции советскому строю было якобы лишь два лидера – Юрий Мамлеев и Владимир Буковский[113]. Эта точка зрения едва ли близка к объективной действительности. В середине 1960-х годов диссидентское движение было крайне пестрым – как идеологически, так и географически. Заметную роль в нем играли люди религии (священники Александр Мень, Глеб Якунин, Николай Эшлиман, православный публицист Феликс Карелин), многочисленные сторонники национально-освободительных движений в УССР, республиках Балтии и Кавказа, Шестидневная война 1967 года привела к всплеску национального самосознания у многих советских евреев, в самиздате распространялась документальная литература о ГУЛАГе (например, «Мои показания» Анатолия Марченко) – и это лишь некоторые из диссидентских кругов, добившихся огласки своего существования. В общем, работы сотрудникам КГБ хватало и за пределами Садового кольца.

Что же касается фигуры Мамлеева-вождя, то весьма показательна, на мой взгляд, реплика Андрея Монастырского: «С Мамлеевым иногда встречались случайно, я его знал как великолепного писателя, но не как идеолога»[114]. Если Юрий Витальевич и имел какое-то «политическое» влияние, то только в рамках своего тесного круга.

– Рукопись «Шатунов» Мамлеев перед отъездом оставил мистику Вале Провоторову, – вспоминает Дудинский. – Вернее, он много кому оставил копии, но он был хитрый и каждому говорил, что его экземпляр единственный. Жигалкин потом сделал несколько сотен копий на ксероксе: пока Мамлеев за границей был, он работал в КГБ, настраивал технику и заодно печатал самиздат. К концу шестидесятых Южинский сходил на нет – все меньше было философии, все больше богемы, разнузданности: ссали в чайники, чтоб из них кто-нибудь пьяный выпил, пиздец что творилось. Дом на Южинском сломали в 1968 году, Мамлеев водил уже совсем узкие круги в квартиру на Карбышева, так что эти пять лет до отъезда Мамлеева в 1973-м мы больше шастали по салонам: художник Борис Козлов купил кооперативную квартиру на окраине Москвы, в Колошино[115], – там был центр богемы. Мамлеев очень любил нашу компанию, но большую часть времени предпочитал проводить у Козлова. Там были очень интеллигентные разговоры, пронзительные люди, настоящие эзотерики, романтики.

И вновь Игорь Ильич сжимает целую вселенную московского андеграунда до масштабов одной-двух локаций. Естественно, центры притяжения «богемы» не ограничивались квартирой шестидесятника Козлова в Колошино и мамлеевским домом, стоявшим в очереди на снос. К тому времени, о котором говорит Дудинский, формировались или уже были сформированы мастерская Ильи Кабакова, из которой впоследствии выйдет московский романтический концептуализм, Лианозовская школа «барачных поэтов», с квартиры на квартиру перемещались многочисленные «смогисты» (Леонид Губанов, Вадим Делоне, Саша Соколов, Юрий Кублановский и так далее). Огромной популярностью пользовался «салон» (а по факту – обычная коммуналка в Борисоглебском переулке) Екатерины Фриде, «монархическая» квартира Елены Строевой и Юрия Титова, постоянно принимали гостей у себя дома Гейдар и Елена Джемаль, перечислять можно долго. Но Дудинский все же уверенно делает выбор в пользу одной из множества площадок – судя по всему, лишь на том основании, что ее хозяин глубоко симпатизировал Юрию Мамлееву и его духовным детям. Сам же Мамлеев дает в «Московском гамбите» следующий собирательный образ подобных салонов с их отчетливо мещанским душком:

Салон Омаровых был одним из самых популярных в неконформистском художественном мире; он даже пустил корни в официальный артистический мир. Сам Владимир Александрович был блестящий иллюстратор легально издаваемых книг классической литературы. В то же время это не мешало ему создавать свою живопись, довольно модернистскую, и даже участвовать в полупризнанных выставках – в Москве, Киеве, Ленинграде и Новосибирске. <…> Квартира его на Речном вокзале была почти сказочная и могла вместить необъятное число гостей. Она напоминала дворянские дома 19-го века: столько в ней было умело и художественно расставленной антикварной мебели. Каждая такая «вещичка» – по западным ценам – стоила сотни тысяч долларов. На стенках висели старинные портреты – русских государственных деятелей 18-го и начала 19-го века. В одном углу – богатый иконостас: Омаров был церковно-верующим человеком, хотя и без особого углубления в духовные вопросы.

Его супруга, Алла Николаевна, пышная дама тридцать пяти лет, милая, мягкая, но соблюдающая интеллигентское достоинство, работала в библиотеке научным сотрудником.

<…>

Водка целиком изгонялась из этого хозяйства, но только потому, что на этой почве бывали эксцессы. Зато ликерам и наливкам – в маленьких драгоценных хрустальных рюмочках – отдавалось безграничное предпочтение: ни в одном «подпольном» салоне Москвы не подавали к столу столько разнообразных и бесчисленных видов ликеров и наливочек. Ликеры доставлялись из лучших магазинов Москвы, а вот наливочка, к которой Алла Николаевна питала расположение, изготовлялась по-домашнему, в чем Алле Николаевне усердно помогала ее мать-старушка, тоже большая охотница наливок и умеющая их по-старинному и весьма качественно приготовлять.

Две полные, розовощекие дочки Омаровых завершали благополучную картину этого семейства[116].

– В общем, пиздец, – ностальгически вздыхает Дудинский. – Экстаз полнейший.

– Если это был такой экстаз, – спрашиваю я, – и вас никто не трогал, то почему же Мамлеевы уехали, как только появилась возможность?

«А хуй его знает», – читаю я в глазах Игоря Ильича, забегавших по столу в поисках несуществующей подсказки. Он долго и жадно глотает пиво, его острый кадык завораживающе двигается в тонком, почти пергаментном цилиндре шеи. Я оглядываюсь по сторонам и, к слову, замечаю хорошо известную мне по фотографиям картину Дудинского – «Торжество торжеств» (также известна как «Триумф торжества»): розово-краплачная аппликация из разных тканей с цветочным орнаментом. Похоже на прямоугольный лоскут метафизической пижамы или пиратскую копию пластинки с югославским психоделическим роком. Пока длится неожиданное от Дудинского молчание, я подмечаю одну тревожную деталь. На стенах висят всевозможные «Триумфы торжества», на диване лежит громоздкий черный ноутбук, по полу разбросаны фантики – видно, что в доме живут вполне живые люди, но чего-то как будто не хватает. И тут я понимаю, чего именно: в квартире нет ни одной книги. С осознанием этого на ум мне приходит такое воспоминание поэта Михаила Гробмана, описывающего библиотеку Мамлеева времен заката Южинского кружка:

Из книг там была только одна малая Советская Энциклопедия 30-х годов, которая, видимо, сильно мешала Мамлееву, он ее позже подарил мне. <…> После того как он отдал эту энциклопедию, там наступила полная советская чистота[117].

– Со временем стало понятно, что все изменилось, – возвращается Игорь Ильич из глубоких раздумий. – Начались разговоры, что делать с Мамлеевым. Я уверен, что обыск у Лорика был инсценирован. Я уверен: либо обыска настоящего не было, либо она вообще все это придумала и убедила Мамлеева в том, что чекисты прочитали его рассказы. В итоге он сдался и сказал: «Да, надо валить». При этом Запад он ненавидел так же, как ненавидел большевиков. Он считал, что на Западе великий грех и достаточно было одной английской королевской дивизии, чтобы прекратить революцию. Для него Серебряный век с его в хорошем смысле мракобесием был идеальной формой существования России, для него это был прообраз Небесной России. Но все это было разрушено в том числе по вине Запада, который предал Россию, отдав ее на растерзание большевикам. В 1972 году меня сослали в Магадан, я со всеми попрощался и уехал. Через два года вернулся – уже никого нету…

В этом рассказе Дудинского, не заставшего отъезда Мамлеевых в эмиграцию, видимо, смешались реальные факты и художественный вымысел. Игорь Ильич утверждает, будто Лариса Пятницкая якобы инсценировала обыск в своей квартире и сообщила, что у нее изъяли мамлеевские рукописи. «Меня никто не заставлял уехать», – настаивал сам Мамлеев[118]. Причина отъезда, по его словам, была проста: «Поначалу мы думали жить в Советском Союзе и печататься на Западе, но тогда вышел закон, согласно которому любая передача манускриптов неофициальной культуры на Запад без ведома официальных писательских органов считалась уголовным преступлением. Кстати, этот закон мало выполнялся, но, когда он вышел, это уже было последней точкой, то есть мы решили с женой, что писатель должен все-таки публиковаться при жизни»[119]. Так что, когда некоторые публицисты пишут, будто Мамлеева «преследовали в Советском Союзе почище всех Аксеновых и Войновичей» и его «взашей вытолкали в вынужденную эмиграцию»[120], знайте: это либо аберрация, либо бессовестная ложь.

Слова Игоря Ильича о том, что уже в СССР Мамлеев ненавидел Запад «так же, как ненавидел большевиков», тоже трудно подтвердить. Напротив, судя по воспоминаниям людей, заставших отъезд Юрия Витальевича, об эмиграции он говорил с воодушевлением: «Господа, жизнь на Западе – это сплошной карнавал, нам трудно себе даже представить, что нас там ждет, мы ведь до сих пор еще не жили… Мы едем на Запад, чтобы открыть ему тайну, которую знаем только мы. Это тайна последней бездны, тайна глубочайшего ада»[121]. Воодушевление это сохранялось как минимум в первые годы эмиграции, когда он писал в Москву, что у него «все хорошо, замечательно, что он в эзотерическом обществе, в масонской ложе, среди крутых людей, исполинов, которых в России отродясь не водилось»[122].

Судя по всему, лакуны в памяти Дудинского заполнили некоторые эпизоды из «Московского гамбита», законченного уже во французской эмиграции и носящего явный отпечаток ностальгии по России и разочарования в западном мире (по крайней мере, в его американской версии). В этом романе Мамлеев, например, так задним числом переосмысляет собственные мотивы отъезда:

– Хорошо, предположим, – и дядя полез вилкой за селедкой. – Что же ты думаешь делать со своими рассказами? Как можно быть писателем и не опубликовать ни одного слова? И так до конца жизни?! Может быть, ты хочешь сунуться со своими рассказами за границу? Передать их туда, чтоб там напечатали?

– Да, но дело вот в чем. – Муромцев даже слегка побледнел. – Мое творчество – вне политики. Это – свободное, незавербованное, независимое искусство. Такой и была всегда настоящая великая литература. Но многие говорят, что на Западе, а больше всего в Америке, тоже господствует политика и коммерция, особенно последняя. Но если это так, то… политики у меня нет, а коммерческий подход к искусству не лучше, он попросту снимает вопрос об искусстве вообще. <…>

– Отлично! – радостно закричал дядя. – <…> Предположим, – продолжал он, – там, за границей, скажем, в Америке, тебя случайно напечатают. Но поверь мне, вряд ли тебя будут продвигать, а без поддержки твои вещи окажутся в пустоте. На настоящее искусство теперь наплевать… И ничего тебе такая публикация не даст, если не считать всяких неприятностей. Сам задумаешь выбраться туда – трудно тебе будет пробиться…[123]