Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– С Порфирием Ивановым я лично не общался, но мне этот архетип, как мне кажется, понятен, – объясняет Владимир Видеманн. – Он говорил, что он Бог. Он говорил, что он бессмертный, что он никогда не умрет. И люди верили ему. Его божественность была христоверческого или хлыстовского типа. Христос говорил: «Разрушьте сей храм, и я в три дня его воздвигну!» Люди думали, что он говорит про Иерусалимский храм. «Ну как же так? Мы сейчас взорвем его, а как же ты его воздвигнешь? У тебя же не хватит мускульной силы!» Казалось, он городит полный абсурд. А он говорил аллегорически. Так и Иванов говорил: «Мое тело бессмертно!» Но не его бренное тело из костей и мяса бессмертно: бессмертно его небесное, космическое тело. Он не делал разницы между своим физическим и космическим телом. Он говорил: «Я бессмертен». Но бессмертно его «Я», это говорило его высшее «Я». Это говорил Парабрахман его устами, а не вот этот самый Иванов, который родился на Земле, потому что с точки зрения высшего знания, как я его себе представляю, человек, скажем аллегорически, как бы ниспадает из небесного рая, из мира высших божественных сфер – он ниспадает в материю, но это ниспадение не останавливается здесь и теперь, на нашем нынешнем состоянии: оно продолжается после смерти. Ниспадает душа и через транзитные пути задерживается в физическом теле, как мы сейчас, но это только транзит души. И дальше душа продолжает свое падение, свое снижение до самых глубин ада – до дантовского дна. И там на дне она уже обращается, идет обратным путем, если ей квалификация позволит это сделать, и начинается вознесение. Поэтому смерть – это естественное продолжение нашей жизни. И более того, после смерти начинается финальная стадия ниспадения души, а дальше происходит ее вознесение в эмпиреи.

Но возвращаясь к Мамлееву, – вдруг говорит Видеманн, хотя мы беседуем уже почти час, ни разу даже не упомянув Юрия Витальевича. – Я увидел в Мамлееве ясную духовную инспирацию, подозрение. Уже после его смерти я нашел в его рассуждениях про Льва Толстого вопрос о божественности человека, божественном присутствии в самом человеке. И понимание того, что субъектность человека не является субъектностью Бога-творца. Есть исихастское богословие, где целью ставится обожение: мы боги по энергии, но не боги по существу. А тут вопрос Бога по существу. Но это вопрос во многом схоластический, а мистическое решение этих вопросов дает ответы, которые с точки зрения схоластического или рационального воображения не вкладываются, потому что там другие совсем интуиции. Мы во сне можем что-то видеть и что-то понять, а когда мы просыпаемся, мы об этом забываем и не можем разобраться: кажется, ну, какой-то абсурд приснился. Но наша другая, более глубокая, сновидная сущность знает, что это не так. А бодрствующая отчуждена от нее, и она уже этому не верит. Но если человек культивирует внутреннее единство, то он начинает понимать и инспирации сновидной сущности, и той сущности, которая стоит за пределами сновидений в еще более глубоком измерении, как тот же Григорий Палама писал: «Внемли себе. Но всему себе, а не чему-то „да“, чему-то „нет“». То есть надо внять себе как целостной фигуре. Не как фигуре, которая раздирается противоречиями и делит все на добро и зло, на белое и черное, а как фигуре целостной. А как достичь целостности? Вот тут и начинается мистическая практика: специальное дыхание, специальный режим, пост, воздержание, особые упражнения, медитации.

То есть, говоря языком современной науки, нужно научиться оперировать дельта-ритмами мозга. Судя по медицинским материалам, они как раз связывают человеческую психику человека в единую, интегральную фигуру. Эти дельта-ритмы, во-первых, преобладают в глубоком сне, во-вторых, они усиливаются, когда человек постится, занимается воздержанием, находится в состоянии сексуального возбуждения в результате воздержания, когда человек долго молчит. То есть все эти аскетические практики с точки зрения современной нейрофизиологии тоже ведут к усилению дельта-ритмов.

Здесь следует пояснить, почему я не прерываю Видеманна с его монологом, вроде бы не имеющим никакого отношения к теме нашего разговора. Дело в том, что Владимир, осознанно или нет, проговаривает другими словами ровно те же идеи, которыми был одержим поздний Мамлеев. В философских трактатах, к которым Юрий Витальевич относился со всей серьезностью, полагая их главнейшим своим наследием, мы видим не только ультрасолипсические мотивы, о которых говорит Видеманн в своих интерпретациях Григория Паламы, но и мысль о том, что добиться единения с бездной Абсолюта, как выражался Мамлеев, можно через сугубо телесные практики, главнейшей из которых является медитация.

«Несмотря на то что прямой контакт с Бездной, „путь“ к которому не дан, естественно, невозможен, ибо ключ к этому контакту „не дан“, – полагал Мамлеев, – но косвенный контакт – с помощью интеллектуальной интуиции и медитативного опыта – вполне вероятен. Поскольку внереальностью нельзя обладать, метафизическая тоска сама по себе приобретает позитивную окраску. Негативное может стать позитивным»[168].

По этому поводу Видеманн прямо проговаривает то, что Мамлеев предпочитал упаковывать в вежливо-обтекаемые формы:

– Люди чисто интеллектуальные – не скажу, что они мне неинтересны, но вот мы с вами сейчас болтаем, и наш разговор меня не инспирирует на решение интересующих меня вопросов, а вот мой гуру Рам Михаэль Тамм меня проинспирировал, причем проинспирировал круто, с первого взгляда. Я сразу в нем почувствовал человека, который на самом деле всем этим владеет и знает, за которым стоит сам Парабрахман, живой Бог. Джемаль к нему ездил тоже. Я потом спросил Рама, что он про Гейдара скажет. А он Гейдара так охарактеризовал: «Очень сильный интеллект. Я вообще редко людей с таким интеллектом встречал», – но при этом он сказал дальше, что сильный интеллект блокирует интуицию. И это в Гейдаре было. У него был сильный интеллект, он мог формулировать очень каверзные вопросы – с точки зрения схоластики, риторики, тонкости интеллектуального аппарата и интуиции. Но к некоторым фундаментальным вещам он не подступал, иначе он бы погружался в мистические практики: в созерцание, в трансовые состояния, – но он этого не делал. Свою инспирацию он искал на пике интеллектуального напряжения. Мне кажется, излишнее умственное напряжение в человеке блокирует тонкие ответы. Если человек напряжен, он противопоставляет себя окружению, а не находится с ним в гармоничных соотношениях. А Гейдар себя в этом отношении все время противопоставлял. Он говорил: «Даже мое тело, мой собственный мозг, даже мои собственные мысли являются смертельными врагами моего духа».

– Мне казалось, что в «Ориентации – Север» сугубо мистические откровения как раз будто придавливают интеллектуальное начало, – возразил я.

– «Ориентация – Север» была написана до активного исламского периода. Она была ориентацией на Север, что называется, а не на Восток и не на Мекку, хотя потом Гейдар сказал, что переосмыслил название: дескать, с точки зрения Мекки Медина находится на севере. Но на самом деле это не совсем так. Но уже там исламские влияния, конечно, были, потому что книгу он писал, когда находился под сильным воздействием Генона. Он считал, что Генон адекватно изложил некую универсальную метафизику. Про Генона я говорил, что это просто католический схоласт. Гейдар мне не верил. Ну, не то что не верил: не соглашался с моим мнением. А потом уже Марк Сэджвик[169] писал, что Генона во Франции многие считали именно католическим философом, в Сорбонне его считали представителем французской католической мысли, а никак не исламской. Нашим, российским почитателям Генона, которые не владеют в достаточной степени европейской культурой, не понять его католического бэкграунда в полной мере.

– Мамлеев бы точно не оценил такой трактовки, – пытаюсь я все-таки развернуть беседу в сторону Юрия Витальевича. – Он, конечно, демонстративно уважал самые древние формы католичества, но в восторге от западного христианства явно не был.

– Может быть, – продолжает настаивать на своем Видеманн. – Но у нас в Эстонии и Генона, и Эволу, и других авторов знали отдельно от того контекста, который был в Москве. Надо понимать, что наши эстонские мистики вошли в состав Советского Союза фактически только после 1945 года. Многие люди старшего поколения, как мой гуру, жили в еще довоенной Европе: они путешествовали, ходили на лекции, были связаны с европейскими оккультными, богемными и мистическими традициями, – с Геноном, Гурджиевым, Кришнамурти и Рамакришной. То, что в Москве лежало в секретных библиотеках, у нас было хорошо известно. У нас была совершенно, можно сказать, автономная мистическая традиция, если говорить о связях с Западом, да и не только с Западом. Не слышали про эстонского буддиста Карла Тыниссона?

– Признаться, я вообще очень темный по части балтийских эзотериков и философов.

– Он был настоятелем питерского дацана одно время и еще был связным лицом между Далай-ламой и бароном Унгерном.

– Даже так?

– Да, да. Сначала он был в Питере, а после революции уехал в Эстонию, потом в Латвию, потом жил на Западе, а затем, когда война закончилась, он через Германию пробрался на пароход и уехал в Бирму, где был признан святым. В Бирме эстонское телевидение даже сделало репортаж уже после перестройки: туда специально приехали корреспонденты и снимали материал. И он был признан святым. Это один из буддистских святых в Бирме.

– Эстонского происхождения?

– Эстонского происхождения, да, – подтвердил Видеманн.

– Удивительно.

Все-таки прав был упомянутый в нашей беседе Марк Сэджвик, когда говорил, что традиционализм – это ранняя форма постмодернизма[170]. Если вдуматься, на фоне эстонского буддиста, почитаемого в Мьянме как святой, теория Мамлеева о плотной связи православия с индийской метафизикой уже не кажется чрезмерно эксцентричной.