Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

* * *

В следующей прохладной старообрядческой квартире опустошать мой рассудок взялись сразу двое мамлеевских полуучеников: Юрий Бондарчук и Дмитрий Канаев. Бондарчук производит впечатление более суровое: длинная седая борода, тяжеловатые недоверчивые глаза, словно направленные вовнутрь; Канаев как будто его полная противоположность: открытое подстриженное лицо, все тот же мягкий голос, удививший меня по телефону, взгляд с любопытцей.

У моих ног вьется успокоительный кот с большой головой, Канаев наливает кальвадос, разбавленный вермутом, глухо стучат напольные часы – впрочем, в существовании последних я не уверен. Уставившись в большой шкаф, забитый старинным серебром, я молча наблюдаю, как двое староверов завершают аскетичную, если не считать кальвадоса, воскресную трапезу, отказавшись присоединиться к ним – не из суеверного трепета, а сам не знаю почему. Обменявшись дежурными мнениями о том, какой рассказ у Мамлеева самый страшный, решили перейти к окончательному прояснению мистико-религиозных воззрений Юрия Витальевича.

– Христианство Мамлеев знал условно, – подтверждает Канаев слова своего предшественника Грушицына. – Ему были интересны лишь некоторые мистические аспекты в христианстве.

Бондарчук уточняет глухим медленным голосом:

– Среди христианских авторов он, как правило, упоминал трех: Оригена, Майстера Экхарта и Григория Паламу. Из Паламы он постоянно упоминал «Триады в защиту священно-безмолвствующих», но, судя по всему, знаком с ними был очень смутно. Из оригеновского он в основном цитировал «О началах», из Экхарта тоже знал какие-то отдельные фразы: «Бог любит себя бесконечной любовью» – это была его любимая цитата. О христианстве он имел представления довольно условные, да и не шибко этим интересовался. Но когда Дима ему сказал, что то, что он понимает под христианством, им, мягко говоря, не является, он даже обиделся.

– Для нас христианство во многом – это материальная культура: храмы, росписи, – уточняет Канаев. – Нам важна символика росписи, то, как она работает в пространстве, а Мамлеев, будучи в Париже, рядом с Римом, рядом с Равенной, ни разу не пошевелился, чтобы посмотреть на это все. Все эти храмы, катакомбы были для него неактуальны: по большому счету, европейская цивилизация его не особо интересовала, по крайней мере в плане христианства – хоть западноевропейского, хоть восточноевропейского. Любопытно, что эмиграция у них, людей из СССР, которые никогда не жили в старинных европейских городах типа Львова, Таллинна, Риги, должна была вызвать культурный шок. Культурного шока не было, ту же Вену они почему-то называли Средневековьем, хотя Вена – совершенно не средневековый город. Потом, когда они оказались в Нью-Йорке, первый год был, как говорила Маша, бедным, нищим и веселым. А потом по счастливому стечению обстоятельств один из корнелльских важных людей оказался в России у Кропивницких, послушал записи мамлеевских чтений и, собственно, пригласил его в Корнелл преподавать русскую литературу. Мало кому из наших так повезло удачно закрепиться в Штатах. До конца, кстати, непонятно… Ты понял, Юр, почему они в Париж-то смотались?

– Реальные причины трудно сказать. Ну, она говорит, что им там тяжко стало, от давящей атмосферы.

– А может быть, какого-то разнообразия захотелось, мы так и не поняли.

– Кстати, – замечает Бондарчук, – им в Париже помогли раскрутиться и найти свое место Синявский и Розанова, но потом у них случился какой-то конфликт, поэтому в «Воспоминаниях» они не упоминаются. В Штатах Мамлеевы пытались первое время интересоваться религиозной жизнью, обошли многие сектантские молитвенные дома. Но жаловались, что там все на удивление скучно, однообразно: выходят какие-то мужики в пиджаках на сцену, начинают что-то вещать, иногда срываются на крики, пляски. Ну, говорят, было нудно, напоминало собрания партхозактива.

Юрий Мамлеев о протестантизме:

Изначально православная Церковь имела явное превосходство над католичеством, не говоря уже о протестантстве (включая баптизм и т. д.), которое деградировало значительно глубже, чем католичество, и большинство протестантских сект и «церквей», особенно американских, представляют собой фактически пародию на религию. <…> Исихазм, представляющий чисто эзотерическую сторону православия и из всех христианских ветвей представленный только в православии, что, еще раз хотелось бы повторить, делает православие центром и вершиной всего христианства, несравнимым как с католичеством и протестантством, так и тем более с такими убогими сектами, как баптизм и тому подобное[416].

– Мамлеев был уверен в том, что он поставил точку в мировой философии, – продолжает Бондарчук, – что он сказал последнее слово и больше там делать нечего. Мы с ним много говорили насчет «Последней доктрины». У меня к нему было несколько вопросов. Во-первых, спрашивал я, Юрий Витальевич, если это тайные эзотерические вещи, зачем их предавать гласности? Раньше ведь была лишь сакральная передача в христианских монастырях, в дервишских орденах, в буддийских дацанах, в ашрамах, а ты почему даешь это открыто? Он говорил: «Наступило такое время, когда прежние законы уже не действуют». И насчет христианства он настаивал, что оно ценно тем, что дает знание, гнозис. Вообще, он себя считал знающим, да отчасти так оно и было.

– Как только Мамлеев начинает говорить в формате «для простых людей», он хвалит христианство, – возражает Канаев. – Как только Мамлеев уходит в формат «непростых людей», для него христианство, кроме двух-трех маргинальных авторов, не является чем-то важным.

– Но тем не менее я ему благодарен, – признаётся Юрий Бондарчук, – он мне дал две интересные установки. Во-первых, Мамлеев говорил: «Если тебе в своей вере, в своей религии все ясно и понятно, беги оттуда, потому что это от людей, а действительно запредельные вещи понятны быть не могут». И второе: «Истинная вера должна быть страшной, но страшной не своей инфернальностью и отчужденностью, а тем, что ты входишь в зону абсолютной непознаваемости и величия, перед которым ты вообще никто. Вера должна быть страшной». Эти две вещи меня впечатлили.

Потом я ему задал вопрос: «Юрий Витальевич, а откуда ты все это знаешь? Ведь подобные вещи не могут быть выражены в словах, сказаны профанным языком, то есть эти вещи можно только ощутить, но их невозможно передать вовне». Он ответил: «Конечно, я многие условности нарушаю, но все равно время пришло обо всем объявить». Что он улавливает эти вещи интеллектуально, интуицией, это одна из категорий. Я говорю: «Ну а как это словами можно выразить?» – «Ну, как-то приходится это словами выражать, хотя я, конечно, понимаю, что это невозможно». И про рассказы он говорил то же самое: «Иногда я и сам не понимаю, о чем я написал. Я пишу, в голове что-то вертится, но я не могу это объяснить обычными словами. Я только отдаленно могу выразить текстом, что за мысль у меня».

– Мне это как раз больше всего нравится в прозе Мамлеева, – встреваю я. – Например, в рассказе «Баня» есть одна совершенно непонятная деталь, когда сын говорит отцу-банщику: «Давай только сегодня без мокрых кошек!» Дальше происходит вся эта дребедень на несколько страниц, а заканчивается тем, что этот банщик выходит на улицу и отгрызает голову мокрой кошке. Понятно, что это не животное-кошка. Это что-то из некоего иного мира пришло, что-то, что невозможно описать словами, и Мамлеев для удобства называет это мокрой кошкой.

– Да, – соглашается Бондарчук. – Баня – это же проход в инфернальные миры, грязное место. Недаром там обитает в народном фольклоре такое существо – банник, один из самых злобных низших духов, гораздо злее домового или овинника. А вот, кстати, из ранних мамлеевских рассказов мне «Счастье» нравится. Там выводится такая формула: «Что есть счастье? Счастье – это довольство, и чтоб мыслей никаких». По сути, это ведь формула инфернального существования. Это очень зловещие слова, хотя рассказ, в принципе, кажется безобидным. Там два алкаша спорят. И в некотором смысле он намного страшнее, чем «Лицо» или «Чарли», в своей обыденности. Те же «Шатуны» – это действительно путешествие за ужасом и фактически вычленение из ужаса неких ответов.

– Но при этом смерти он вроде не особо боялся, – замечает Канаев.

– А бытовые страхи были очень сильные.

– Ну, вернее, они были почти одинаковые: страхи мелких бытовых неурядиц и страх смерти. Они для него не сильно отличались.

– Смертельная болезнь и засоренный унитаз примерно на одном уровне, – подытоживает Бондарчук. – Не будь он пугливым в бытовом плане человеком, боящимся жизненных неурядиц, жены (иногда панически), не было бы этих пробоев по ту сторону, поскольку страх перед женой был иногда сильней, чем страх перед бездной. В этом смысле роль Маши, конечно, неоценима.

– Без нее он бы захирел, дожил бы до пятидесяти – шестидесяти.

– Он просто спился бы к концу семидесятых.

– Или в дурку попал.

– Ну, он и уехал-то, как он рассказывал, из страха перед дуркой. Говорил: «Меня не посадят. Сажали за политику, а у меня политики не было». Он реально боялся, что окажется в дурке и там из него овоща сделают.

– Тем более что папа его в лагерях оказался, да?

– Маша рассказывала, что и у нее отец тоже оказался в тюрьме, по сути, по глупости. Эта история тебе известна?

– Нет, неизвестна, – признаюсь я и говорю абсолютную правду.

– Он хорошо знал немецкий язык, а в СССР приехала какая-то делегация из Германии…

– Английский, – попытался поправить Бондарчука Канаев.

– Немецкий, немецкий! – настоял Бондарчук. – И он стал с этими немцами разговаривать. Год был то ли тридцать восьмой, то ли тридцать девятый. И вот кто-то увидел, как он разговаривает с иностранцами на их языке, который никто не понимает, а поскольку вокруг люди творческие, сразу на него несколько доносов поступило. Ну и умер он в тюрьме. Я как-то спрашивал, почему у нее все-таки отчество Александровна. Говорит, отца ее мать звала Сашкой, хотя он и Шараф. Помню, мы как-то в шутку сказали Мамлееву: «Юрий Витальевич, а давайте ее убьем».

– Он так испугался! – смеется Канаев.

– Насчет страха и ужаса. Я сегодня открыл наугад «Шатунов», – вспоминаю я, – зачем-то схватил с полки, когда выходил из дома, и увидел совсем другую книгу, не про куротрупа, сошедшего с ума от страха смерти. Мне попалась сцена, в которой, наоборот, Падов идет на кладбище, чтобы отдохнуть от ужаса жизни.

– Саша Грушицын рассказывал, как он на могилке спал? – спрашивает Канаев, все подливая мне свою таинственную смесь обжигающих напитков.

– На чьей?

– Ну, на Рогожском кладбище. Он рядом там в вузе работает. И как-то перепил сильно и прикорнул на могилке. Да, некоторые герои Мамлеева так лечатся от страха смерти.

Вспоминает Алексей Смирнов (фон Раух):

В большом церковном подвале жил подземный дух – истопник и гробовщик Федор, совершенно спившийся человек, делавший гробы и топивший церковь. В его обширных, уютных гробах часто ночевали его собутыльники и некоторые перегрузившиеся мои гости. Мамлеева эта атмосфера очень радовала – живая аура его тогдашних рассказов. <…> На Калитниковском кладбище Мамлеев в ту зиму нашел много тем и часто радовал компанию своими новыми опусами. Вокруг церкви рыли траншеи для газа, и была масса выкопанных человеческих костей, а в горах кладбищенского мусора были черные ленты с душераздирающими надписями и восковые цветы. Мамлеевцы собирали эти кости и погребальные реликвии и кладбищенизировали московские квартиры. Мамлеев читал свои рассказы, а они разбрасывали кости по квартирам московской интеллигенции, засовывали ребра, челюсти, цветочки и венки в шифоньеры, гардеробы и даже в детские кроватки. Понятно, что потом был шум и истерики женщин[417].