Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– У нее же первый муж был Хоружий. Это специалист как раз по исихазму, но он помер недавно. Знаете, да?

– Я его знаю как переводчика Джойса, – пробубнил я, лакомясь.

– Да, да, – настала очередь Александра Степановича поддакивать.

– А когда он умер, я узнал, чем он вообще занимался на самом деле. Что Джойс у него был так, досуг.

– Вот она его первой женой была. Она, помню, сказала: «Все-таки крутые у меня мужья!» Я говорю: «Ну да, умеете!» По десятилетнему общению я могу сказать, что уверен на сто процентов: в эмиграцию она его увезла. Я ее спрашиваю: «Зачем вы эмигрировали?» Говорит: «Да совок надоел, хотелось мир посмотреть». Я ее понимаю, но, в принципе, он бы никогда не уехал сам, и не потому, что любит Россию, – он просто тюфяк. Такой человек был – тюфяк. К тому же он бухал много. Ну, может быть, она предотвратила его алкоголизм и смерть раннюю. Может быть…

– Они же все с Южинского недолго прожили. Дудинский скорее исключение, – накаркал я.

– Много крови мне попортила его жена, – все твердил, чтобы выговориться, Александр Степанович. – Один раз был такой очень запоминающийся момент. У меня тогда была дача в Александрове, это сто километров по Ярославской дороге. Я там, на даче, сижу, звонит он мне из Переделкина и говорит: «Саш, мне тут надо помочь, ты приезжай, пожалуйста, помоги». Я говорю: «А что?» – «Да приезжай, надо. Твоя помощь нужна. Срочно». Приехал. Два часа на электричке, через Москву полчаса и где-то, может быть, час до Переделкино (нам там пешком надо было идти), то есть, в общем, четыре часа в одну сторону. Я приехал. Четыре часа проехал, умотался. Говорю: «Да, Юрий Витальевич, я приехал, что случилось? Чем надо помочь?» Он говорит: «Ты знаешь, вот тут… шишки лежат. Маша наступает ногой, ей больно. Убери, пожалуйста». Если бы это был не Мамлеев, я бы, наверное, в морду плюнул. И ведь он не издевался: он так вот искренне понимал ситуацию. Это, конечно, было феноменально.

Александр Степанович рассказал еще несколько историй – то ли действительно из жизни Мамлеева, то ли из его неопубликованных рассказов. Поняв, что разговор зашел куда-то не туда, я промямлил:

– Может, вы мне наконец расскажете, как все-таки монтировалось у него православие с Индией? У кого ни спрошу, все ерунду какую-то нести начинают: «Он был христианин, Абсолют искал».

– Нельзя сказать, что он был христианином, – сказал Александр Степанович то, чего я так долго ждал. – В «России Вечной» он много пишет о церкви, но на самом деле он мало что понимал в церковных делах. До сих пор помню один случай. В российском святоотеческом богословии есть две точки зрения на муки ада. Одни Святые Отцы говорят, что адские муки вечные, а другие говорят, что они не вечные. Мамлеев настаивал на том, что они не вечные. А я нашел постановление Вселенского собора, которое говорит, что те, кто не признает, что муки будут вечные, тем анафема. Я говорю: «Юрий Витальевич, однозначно против вас». Он вскочил со стула и говорит: «Да пошли они на хуй!» Я говорю: «Кто? Отцы Седьмого Вселенского собора?» – «Да, пошли они все на хуй!» Вот это сильно: послать Святых Отцов на хуй прямым текстом, у меня бы язык не повернулся. Это первый его религиозный слой. А второй его слой – адвайта-веданта, то, что он проповедовал, являясь сторонником теории недвойственности. Мамлеев был в Индии два раза, остался в диком восторге. Но он в корневину и не залезал. Так вот, по поводу того, как он совмещал православие с восточной метафизикой. Ничего он не совмещал. К христианству он имел весьма опосредованное отношение, он был адвайтистом. Он сам это осознавал и говорил мне: «Ты понимаешь, Саша, если я приду и какому-нибудь батюшке расскажу все свои мысли, он скажет: „Ты что, с чертом, что ли, связался?“» Не слушал, кстати, лекции профессора Осипова[401]?

– Нет.

– Нет? Ну, может, и не надо. Ну, он такой, в догматике довольно-таки силен. Вот ему задают вопрос: что такое человек в православии? Человек в православии – это душа плюс тело. Но дело в том, что в святоотеческой догматике нет определения души. Что такое душа – непонятно: никто из Святых Отцов не ответил. А тело – семьдесят лет продрягаешься и сдохнешь, и все. Вот как раз адвайта и Мамлеев вслед за ней говорят, что образ Божий – это и есть человек. Образ Божий признаётся в христианстве. Царствие Божие внутри вас есть. Вот это и есть человек. А тело, душа – это все вторичные субстанции. «Вот если бы я такое батюшке рассказал, он бы ответил, что я с чертом связался». Он просто формально признавал христианство, но хуями покрывал Святых Отцов, так что христианином его назвать сложно. Так, формально на Пасху в церковь ходил, вот как он к христианству относился. Причем он говорил еще одну вещь, уж не знаю, откуда он это взял: «Когда в Индию приехали миссионеры христианские и начали проповедовать Евангелие, индусы смеяться начали». Я говорю: «А почему?» – «Смешная и глупая религия. Ну и что, что воскресение? Да у нас этого воскресения полным-полно, что тут удивительного-то?»

Из воспоминаний поэта Ильи Бокштейна:

[Философ] Гарик [Модель] привел меня к Юрию Витальевичу Мамлееву. (Теперь он известный писатель, а тогда, конечно, не было напечатано ни строчки…) Коммунальная квартира, на двери шкура, то ли медвежья, то ли собачья. Холодная, неотапливаемая комната. Какой-то колченогий стол. Шпротики. Огрызки огурчиков. Больше ничего – даже хлеба. (Писатель пил зверски.) Посреди комнаты стоит сам хозяин. Глаза – Блока. Он меня о чем-то, видимо, спросил, я ему начал говорить какие-то свои глупости, уж не помню какие. На что Юрий Витальевич сказал: «Все это несущественно, молодой человек. Существенно умереть и хотя бы один раз в вечности воскреснуть»[402].

– Я тут вспомнил, как впервые книжку Мамлеева вообще в руки взял, – сказал я Александру Степановичу. – Это было начало нулевых, роман «Блуждающее время». И там сзади, на обратной стороне, был блерб с хвалебной цитатой из журнала «Плейбой». И я подумал: «Боже мой, что здесь читать!» А я тогда не соображал просто, не понимал, кто и зачем Мамлеева тащит в глянец.

– К нему все ходил фашист один, не помню, как зовут. Он издавал какой-то фашистский журнал, когда еще это было возможно: со свастиками – «Белая раса», что ли. Он говорит: «Юрий Витальевич, давайте рассказы тиснем в наш журнал!» Маша как завизжала: «Да ты что, с ума сошел? Нас посадят!» Мамлеев отказался под ее влиянием и правильно сделал. А ему этот парень, который издавал фашистский журнал, говорит: «Как же так, Юрий Витальевич, вы в „Плейбое“ публикуетесь, а в русском националистическом журнале отказываетесь». Думал, загнал Мамлеева в тупик, но он отвечает: «Понимаешь, какая штука – сейчас меня издавать перестанут и все. „Плейбой“ – ну и что? Это же не порнуха, это же голые девки. Все мы люди. Ты любишь голых девок? Ну вот, и я тоже люблю голых девок». Тот обиделся, ушел и, по-моему, не приходил больше.

Еще он нам, помню, про Гитлера говорил, но это он зря, наверное… У него было такое рассуждение: «А что Гитлер? У Гитлера была одна ошибка. Одна! То, что он напал на Советский Союз». Я говорю: «Юрий Витальевич, вы только никому больше этого не говорите. Если вы это скажете, вас больше издавать никогда не будут». Под влиянием времени он перестал так думать. Он был очень впечатлен Крымом, у него были восторги по поводу Путина. Ну, у нас у всех были такие сиюминутные приятные чувства. Но на самом деле ему плевать было по большому счету.

– Насчет «посадят за фашистский журнал» – у меня сложилось впечатление, что Юрию Витальевичу вообще без разницы было, где печататься, лишь бы его фамилию на обложке указать не забыли.

– Да, ему нравилась популярность, даже если она скандальная, и он не возражал, если про него, например, распускали слухи. Есть эпизод известный, когда какой-то молодой человек пришел к ним на Южинский, стоит, слушает мамлеевский рассказ, слушает, слушает, а потом, когда Мамлеев закончил, говорит: «Вы такую гадость пишете, что недостойны мне ботинки целовать». Мамлеев на четвереньках подполз, поцеловал его ботинок и сказал: «А вот и достоин». Я у Мамлеева спрашиваю: такое было? Он говорит: «Нет». – «А везде пишут про это». – «Да я был в таком пьяном состоянии, что с кресла встать не мог». – «Ну, ладно». Потом другой эпизод. Южинский – это же с площадью Пушкина рядышком, да? Они когда напивались вдрабадан, ночью шли к памятнику Пушкина, ползали по кругу на четвереньках и выли на луну[403]. Я говорю: «Было такое?» – «Нет, не было!» Мифы – это хорошо, это интересно, это завораживает людей, тем более такие: на четвереньках вокруг Пушкина, выть на луну – это же круто! Но потом он все это сглаживать начал под влиянием жены.

– Стал безобидным «человеком с котом»[404].

– Совершенно дурацкие фотографии, когда он с котом на даче. При чем тут кот вообще? Он был к животным абсолютно равнодушен. У него до этого была собака с длинными волосами – колли. Потом она сдохла, и он мне звонит, сообщает, что собака сдохла… Так равнодушно говорит. Обычно когда собака умирает, в доме трагедия, это как близкий человек умер. А он совершенно равнодушен. Еще кот у них был – мерзкий такой, я его все время бил, когда никто не видел. Пинка дам, а он орет. «А чего это у вас Басенька орет?» – «Не знаю, есть хочет, наверное».

Замечу: несчастный кот, которого бил Александр Степанович, на фотографиях и правда выглядит как существо с крайне скверным характером – типичный перс-полукровка с недовольной, даже мрачной гримасой на квадратной морде. Что, конечно, не отменяет возмутительной, поистине мамлеевской жестокости, жертвой которой стал мамлеевский же питомец.

– Вечера его памяти бывают, – продолжил Грушицын, – выходят всякие придурки и объявляют: «Вечная Россия»… У меня всегда было впечатление, что «Россия Вечная» – это вообще не то. Он берет небольшой отрезок русской литературы – золотой век и серебряный век – и из этого делает глобальные выводы. Но Россия-то существовала до золотого века, еще восемьсот лет существовала до этого. Он хватил чуть-чуть, а строит выводы из этого какие: «Россия метафизическая. Она в духовном мире занимает чуть ли не все пространство вселенной». Не стоит преувеличивать ее значение. Это хорошая диссертация, не более. Я ему говорил об этом. Вот «Последняя доктрина» – вещь жутковатая на самом деле. Когда он мне начинал рассказывать про «Последнюю доктрину», я ему даже говорил: «У меня такое ощущение, как будто вы пытаетесь надо мной проэкспериментировать, что вы пытаетесь меня бросить в эту бездну, а потом посмотреть, что будет. Что вы знаете какие-то тайные тропы, какое-то кривое посвящение в бездну, а никому не рассказываете». Он такой: «Да что ты, что ты!» Но в этом «что ты, что ты!» было сказано все: то есть он все знает, но не говорит. Он пытался объяснить намеками, полутонами, но если углубляться, может крыша съехать запросто… Кстати, был еще один смешной случай в свое время. Был такой придурок, называл себя академик Левашов.

От этих слов у меня, как писал Мамлеев, по спине пробежал «неожиданный холод и ток»[405]. По-моему, Александр Степанович это заметил.

– Мне сейчас не по себе стало, – объяснил я. – Вы вспомнили Левашова, а я его лекции вот только вчера слушал – сам не знаю зачем.