Я, Яромир Гулливер

Полистьев стал свидетелем и разрыва царя с Никоном. Однако, к его разочарованию, противоборство царя Алексея с боярыней Морозовой не прекратилось и после. Царь остался верен церковной реформе, так как она позволяла ему держать церковь под контролем. Его очень беспокоило сопротивление старообрядцев. Он, знал, что дома она молится по-старому; видимо, знал (через свояченицу Анну Ильиничну), что боярыня носит власяницу, знал и о переписке ее с заточенным в Пустозерске Аввакумом и о том, что московские ее палаты — пристанище и оплот старообрядцев. Однако решительных шагов царь долго не предпринимал и ограничивался полумерами: отбирал у Морозовой часть вотчин, а потом возвращал их, пытался воздействовать на нее через родственников. В этих колебаниях велика роль печалований царицы Марии Ильиничны, но не стоит сводить дело лишь к ее заступничеству. Ведь после ее кончины (1669 г.) царь еще два с половиной года щадил Морозову. Судя по всему, он довольствовался «малым лицемерием» Морозовой. Все круто переменилось после ее тайного пострига. Если боярыня Федосья «приличия ради» могла кривить душой, то инокине Феодоре, давшей монашеские обеты, не пристало и «малое лицемерие». Морозова «нача уклонятися» от мирских и религиозных обязанностей, связанных с саном «верховой» (дворцовой) боярыни. 22 января 1671 г. она не явилась на свадьбу царя с Натальей Кирилловной Нарышкиной, сославшись на болезнь. Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как тяжкое оскорбление. С этого момента Морозова стала для него личным врагом.

Яромир видел, что народ воспринимает борьбу царя и Морозовой как духовный поединок (а в битве духа соперники всегда равны) и был всецело на стороне «поединщицы». Царь безусловно это прекрасно понимал. Его приказание уморить Морозову голодом в боровской яме, в «тме несветимой», в «задухе земной» поражает не только жестокостью, но и холодным расчетом. Дело даже не в том, что на миру смерть красна. Дело в том, что публичная казнь дает человеку ореол мученичества (если, разумеется, народ на стороне казненного). Этого царь боялся больше всего, боялся, что «будет последняя беда горши первыя». Поэтому он обрек Морозову и ее сестру на «тихую», долгую смерть. Поэтому их тела — в рогоже, без отпевания — зарыли внутри стен боровского острога: опасались, как бы старообрядцы не выкопали их «с великою честию, яко святых мучениц мощи». Морозову держали под стражей, пока она была жива. Ее оставили под стражей и после смерти, которая положила конец ее страданиям в ночь с 1 на 2 ноября 1675 г. Полистьев оказался и там. Волей провидения ему надлежало стать свидетелем последней героической агонии боярыни. И умирала она не как житийная героиня, а как Человек. «Раб Христов! — взывала замученная голодом боярыня к сторожившему ее стрельцу: «Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе; аще ж умроша — помянем их. Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика». И когда тот отказал («Ни, госпоже, боюся»), она из ямы просила у него хотя бы хлебца, хотя бы «мало сухариков», хотя бы яблоко или огурчик — и все напрасно.

Духовный поединок между царем и боярыней закончился, и в глазах народа она навеки осталась Победительницей. Яромир был в этом уверен. Человеческая немощь не умаляет подвига. Напротив, она подчеркивает его величие: чтобы совершить подвиг, нужно быть прежде всего Человеком. Этот урок Яромир выучил на всю жизнь.

В народе прекрасно понимали прозападную сущность церковной реформы Никона. Одно из требований «Медного бунта» 1654 года было прекращение этой реформы. Тогда из епископов протестовать открыто никто не решился, хотя многие были солидарны с этим. Кроме опасений, за их молчание патриархом каждому было «дарствовано» по 100 рублей. Исключением стал только епископ Павел Коломенский. Инициатива в борьбе за старую веру перешла к простым священникам, а после физического уничтожения большинства из них, к простым мирянам. Павла Коломенского перевели под строгий надзор в новгородский Хутынский монастырь, где он и был убит. «Замечательное» для подобного злодеяния местечко! Зная об этом, Яромир избегал его даже в упоминаниях, ни разу не посетил, поэтому, перенесённой туда из кремля, прах Державина. Официальная версия: «Никто не видел, как погиб бедный: зверями ли похищен или в реку упал и утонул». Старообрядческие источники дают другую версию. В монастыре Павел стал юродствовать Христа ради, что уникально в случае юродивого епископа. Юродивых любили, к ним прислушивались. Обидеть юродивого не смел даже царь. Для Павла это была последняя возможность сохранить жизнь. Однако, как пишет дьякон Феодор, — «Никон посла слуг своих тамо в новгородские пределы, иде же он ходя странствовал. Они же обретоша его в пусте месте идуща и подхвативше его, яко волцы кроткую Христову овцу, и убиша его до смерти, и тело его сожгоша огнем». В апреля 1656 года, в Великий четверг Страстной недели, Павел Коломенский был сожжен в срубе убийцами Никоновыми «яко хлеб Богови испечеся».

В мае 1666 г был расстрижен и проклят вместе со сподвижником диаконом Феодором протопоп Аввакум. Он родился в семье священника. Воспитанием детей занималась мать, как и у Полистьева — Мария. Под ее влиянием у Аввакума с юных лет развивается стремление к аскетизму. Матери он обязан любовью к чтению. Став священником, Аввакум вел поистине подвижнический образ жизни, превратив свою жизнь в непрерывное богослужение. Попавшим с ним в опалу, священнику Лазарю и иноку Епифанию отрезали языки. Через год заключения Аввакума отправили в Пустозерск, у Полярного круга, заключили в «земляную» тюрьму. Жену с двумя сыновьями посадили в яму в Мезени. В этой тюрьме он провел 15 лет.

14 апреля 1682 года, в Страстную пятницу за свои религиозные (христианские!) убеждения Аввакум был сожжен в срубе вместе с Лазарем, Феодором и Епифанием.

После смерти Морозовой и сожжения Пустозерских узников последним оплотом сопротивления никонианству осталась главная святыня Русского Севера — Соловецкий монастырь. Там случилось неслыханное: в ответ на смиренные просьбы братии в мае 1668 года царским указом для приведения в повиновение мятежной обители была послана воинская команда стрельцов, затем подкрепление. Началась чудовищная по своему святотатству восьмилетняя осада монастыря, его блокада, обстрел из пушек и разгром. Ярости и жестокости мучителей не было границ. По списку нового, присланного из Москвы настоятеля, в живых значилось 14 иноков, замучено и растерзано более 500 иноков и бельцов. Земля и камни обагрились кровью страдальцев. Морская губа с запада была завалена телами убитых, заживо замороженных и казненных насельников. Многие тела болтались на виселицах и деревьях. Монастырские святыни были разграблены. Яромир был в числе выживших 14-ти. На долгие месяцы спустя он лишился слуха и почти речи.

Церковные реформы патриарха Никона начались в 1653 году. Именно они раскололи русское общество на два лагеря. И та, «новая» Русь, покорно принявшая никоновские новшества, вскоре должна была испытать на себе очередную волну экспериментов и оплевывания своей веры — духовный сын и продолжатель дела Никона — Петр I уже выкраивал для неё камзол по голландской выкройке и точил топор, чтобы обрубить ненавистную ему русскую бороду, за одно и головы несогласных. Среди болот, на балтийских ветрах, вычерченная по линейке и циркулю, вырастала новая столица, которая по замыслу должна была уничтожить всякое упоминание о прежней. Старая же Русь, вольнолюбивая и непокорная, снималась с мест, чтобы отправиться в своё многовековое странствие, взметнуться в небо гарями сжигаемых несогласных, таинственными Китежами скрыться в глубинах озёр. В пустыни и горы, на Север и в сибирские дали уходила сокровенная Русь.

Кто бы знал, какой запах гари витал тогда над Русью. Полистьев вдохнул его сполна, поперхнулся. Во многих деревнюшках гадали, иль нынче сжечься, иль уйти куда подальше в глухие раменские места, к кержакам в скиты, пусть в чужие земли, лишь бы отстать от царской власти. В безвременье черти из православных веревки вьют, а бесы владычат, и много чужого народу, хотящих скорых богатств, прикочевало вдруг в престольную, да все уселись в передний угол к самому пирогу. Вот и колокола сбросили с церквей, лишили русскую землю благодати, перелив на пушки, и бороды сбрили, и в чужие кафтаны обрядили, отняв у народа-простеца Христово обличье, не дав свобод вольно творить и работать. А кто норов высказывал, кто вздумал жить по заповеданному, как Аввакум, тому ноздри рвут, на огне нещадно коптят, гонят сквозь строй и, отняв всё нажитое имение и выжгя на лбу клеймо, ссылают в Сибири. «Да тут непременно надо было гореть, лишь бы не попасть в руки гонителей», — думали многие.

Заплутав в том мрачном «зазеркалье», Полистьву выпало встретиться и с Никоном. Внезапно, лицом к лицу. Тот был уже в опале, сослан под надзор в монастырь. Давно не мыт, в полуистлевшей одежде, под ней вериги, с крестом на цепи вокруг шеи.

— Что же ты натворил, душегуб? — не сдержался Яромир прямо в лицо.

— А мне до тебя дела нет, — спокойно отозвался Никон и поднял выцветшие слезящиеся глаза, — это я то душегубец? Кирилловские монахи прозвали меня живоядцем, хоть я никого не погублял.

— А как же речка Березовка на Тоболе? Их вопль до сих пор в ушах стоит. На Березовке-то тысяча семьсот православных кончили себя в огне. Не слыхал? Самоволкой сожглись, только чтобы в твой окаянный вертеп, вашу церковь, не ходить. Ой, Никон, не встречайся с ними Там. Больно злы они на тебя.

Уже новый царь Фёдор Алексеевич, вызволив Никона из ссылки, невольно обрезал себе все пути в прошлое, к родным заповедям, а для Руси духовной — дорогу к миру. Всяким противникам церковных реформ объявлялась суровая война. Вначале казалось, что народ, занятый тяжкими трудами по добыванию хлеба насущного, не примет вызова и с готовностью склонит повинную голову. Но такое странное свойство русского человека, что коли крепко прижимать его, сдирать с него, не спросясь, вековечную шкуру, то он замыкается в себе с затаённой ухмылкой на лице, и всякое новшество тогда, затеянное властями без совета с народом, постепенно уходит в песок, оставляя по себе на поверхности жизни лишь пену, плесень и жалкое уродство задуманного. Покойный Алексей Михайлович, казалось, еще крепко стоял ногами в прошлом, и все домашние мысли его, прочувствованные религиозной душой, были круто замешаны на почве сомнений, тягостных раздумий и колебаний. Полистьев понимал, чтобы поднять Русь на дыбы и встретить её под дых рогатиной, нужен был молодой отвязный задор, крепкое здоровье, презрение к предкам, нахальство и неуёмная гордыня. Сын Алексея Фёдор был молод и умён, но не крепко здоров. Он, воспитанный Симеоном Полоцким, уже не скорбел по старому, не гордился прошлым великой земли. Фёдор Алексеевич сделал новый шаг к Западу, а за его спиной печальная Русь стала готовить костры самосожжения, собираться к страстям и выискивать меж собой великомученников, уже слыша за спиной неумолимую поступь антихриста, как впоследствии в своём романе определил Петра I Дмитрий Мережковский.