Предисловие к Мирозданию

II.

Бард:

Ничем неприметная многоэтажка.Кирпичные стены, старая краска,стеклянная дверь подъезда.Через окно в столовой – столики,кухонная плита, витрина,над ними стяжкапотолка (конец на роликах),к ней вытяжка, прикрепленная вместохо́мута, верёвкой или леской,не разобрать. Ссутулив спину,в кресле —каталке – старушка.
Баллон для кислорода, про вод, дыхательнаямаска сдвинута куда-то в бок. Подложена подушкапод тоненькую шею.Адель, в халатикемедперсонала, сидит напротив с неюза одним столом.И уговаривает на решеньечто-то съестьсейчас, не оставляя на потом.
Отодвигая вилку,рукою с ложечкой старательноко рту бабули подносит смесьспециально перетёртых компонентов.
Та шевелит рукой, показывая – хватит,что лучше бы воды – запить.При этомсама берёт бутылку,делает глоток и отставляет, опуская руку,разглядывает пристально Адель, приняв её в халатеза старую подругу,вздыхая, начинает говорить.

Рая:

Ну что, Марленочка, туман сегодня низкий,
наверное, распространяет вирус.
В дом престарелых не пускают даже внуков.
Всё развалилось.
А ты, как в детстве, снова в группе риска —
при встрече, значит, ни щеку, ни руку
не подставить. И слова не с кем. Всё по-английски.
Что эпидемия?
Видали много хуже!
За окнами, снаружи —
зима, а всё светло, и видно, как тени
выросших деревьев на тротуарах —
дрожа, теряют листьев кружево.
Несовместимость траура
людей с природой тем объёмней,
тем контрастней, что, кроме
опустевших улиц да пешеходов в масках,
особых признаков у смерти-то и нет.
Марленочка, нам столько лет.
Война, разруха, ласки,
твой с импозантным выцветший портрет.
Мы глазки
строили. А сколько же нам было?
Семья, заботы, дети – как у всех.
Немного пыла
ещё осталось. Вкус на ужин, на смех
с подругой, на книжку перед сном.
В ответ
на страх мы заперты листом
указа на стеклянной двери,
ведущей в комнат ряд.
Всё без толку. Должно быть, первый
случай уже давно. Лишь нам не говорят.
Искусственное легкое, поверьте,
такая гадость. Трубка внутрь.
Какой-то грипп. Ни поскользнуться с выси,
ни упасть на кухне, разбивая утварь.
Ни даже случай под трамваем.
Да, так бывает,
что развязка смерти
не тянет на масштабность жизни.

Бард:

Адель по доброте душевнойне спорит со старушкой,а лишь кивает, соглашаясь с наблюденьем,а также с тем,что имя поменяла, и теперь проходитза её подружку,у которой морщинки под глазами и тенис недосыпа.Адель, усталая,похожа, вроде,на старостьбольше чем на юность, без сомненья.Она заканчивает с ложечки кормленье,и, ссыпавкрошки на тарелку, передает старушку санитару,который отвезёт её в палату.
Сама ж встаёт, рукою по халату,проводит,чтоб разгладить складки,и вот уже, стучась, заходитв комнату напротив,где на автоматической кроватиполусидит седой старик:худые скулы в пергаментеобтягивающей кожи,рот, будто скошенныйна крик.

Адель:

Как мой герой?
Как чувствует себя всё тот же мизантроп?
Лежит, надеется, само растает тело?
Вот поплывёт по воздуху и прямо в рай?
Жизнь надоела,
я понимаю, что декабрь – не май,
но всё же? Сегодня лучше, вижу, – лоб
сухой.

Моше́:

– Я уйду на рассвете, внезапно, весной.
Молчи, не перебивай.
Так знаю.
Поднимется ветер. Задышит листвой
прошлогодней, промчится долиною горной,
на хребте поломает секвойю
и уйдет к океану.
Не страшно. Я по́жил.
Что не понял, то принял.
Теперь уж покорно,
без самообмана.
Нет, ещё не сегодня, да, таблеток не надо пока.
По коже
ещё пробегает волна
ощущений, и с ними
сцеплённая память так тщетно выводит
пред мысленным взором
картинки и лица.
Я по́жил и вроде бы
даже неплохо. Хотя это спорно.
Помоги прислониться
к подушке. Вот видишь – одышка.
А раньше бывало: вершина, ледник,
кураж восхожденья – познал ли себя?
Скорее, вот тут откровения больше —
простыня
и старик.
Тоже тело на белом – эдак проще
записывать строчки,
когда вечность горы
уже не имеет значенья в пейзаже.
Я за́жился.
Путаю внуков и правнуков по именам.
Даже из старых знакомых
тех, кто ушел с теми, кто с грехом
пополам
по случаю задержался.
Да… смешалась толпа.
Значит, это неважно. Я не скромный,
последний,
и точно не лучший носитель эпохи,
от которой не осталось ни столпа,
ни морали, чтоб её передать. Я споло хи
вредных привычек, перегной, удобрение, мох
для саженцев детских идей,
чтобы им не мешать – мне пора.
И не в возрасте дело и не в здоровье.
А как всегда у людей —
в замещении правды.
Относительность истин
кладёт на лопатки любого пророка.
Куда уж нам смертным? Не равным.
Извини. Эти сложные мысли.
Прости.
Твоё время
и этот визит —
лучше нам прокутить
на любовь.
На просмотр фотографий,
на разговор не про дом престарелых.
Очень рад, что потрафил,
зашёл.
Ну нагнись, поцелую. Слышишь бой?
Скоро будут кормить. Хорошо
бы не из бумажных тарелок.

Бард:

Он её принимает за внука.Она же молчит,сохраняя иллюзию встречи.Берёт его рукуи гладит по ве́рху ладони.Он опускает глаза, и расслабленно плечиего опадают. В тишине лишь дыханье хрипитна подавленном стоне.

Адель:

Нет, ничем не помочь. Можно время чуть-чуть придержать.
Он хотел до весны.
Что ж, пожалуй, смогу. То не трудный подарок.
Позову санитара.
Пусть покормит. Ему лучше сейчас полежать.
Мало сил,
но хотя бы без жара.
Надо выйти на воздух, проверить, как дома дела.
Но куда подевался же мой телефон?
Неужели сегодня его не брала?
А, наверно, при входе позабыла его.

Бард:

Выбегает из комнаты,по дороге зовёт к старику санитара.На полке у двери находитоставленный там телефон, выходитна воздух, и полноюгрудью вздыхая, застывает на краю тротуара.