Выход воспрещен

Глава 8. Сгорел сарай, гори и хата

Чай отдавал даже не веником, а натуральным смолистым поленом, но я его всё равно пил, задумчиво крутя в руках свою маску. Хорошо сделали, гады. Прямо натуральное лицо идеального гражданина, ну то, которое с памятников. Правда, не совсем понятно, почему у нас, носителей славянских морд, на всех памятниках с обезличенными солдатами, рабочими, учеными и прочими красуется харя истинного арийца с тонким ровным носом и квадратной нижней челюстью, вместо обычной славянской рожи во всем её великолепии… ну да ладно. Я уж точно спорить не буду, так красивше и вообще.

Сама маска была сделана из хирургического титана, неплохо так заполированного. Ни краски, ни смазки, правда внутри прокладки мягкие имеются, чтобы ничего не натирало и не запотевало. С этим вопросов никаких, сделали гады мне её не просто на совесть, а как произведение искусства прямо. Ну а ругаюсь я потому, что на лбу маски эти шутники выгравировали герб советских неосапиантов — серп, молот, рука с молнией. А у меня даже челки нет, чтобы это безобразие хоть слегка прикрыть. Ай, ладно, зато работает прекрасно! Прилегает плотно, обзору не мешает, ноздри сквозь отверстия в положенном месте замечательно дышат, а вот говорить чуток неудобно, так как говорильное отверстие или там сеточку эти слесари институтские делать не захотели, вместо этого отдав готовое изделие в лапы кому-то из «копуш», изменившему свойства титана в нижней части полумаски. Теперь она пропускала звуки в диапазоне частоты человеческой речи. Только вот губам было неудобно.

Если бы не КАПНИМ, который я не снимал даже на ночь, жизнь бы показалась вообще чудесной. Экзоскелет-ограничитель хоть и был сконструирован так, что почти не мешал двигаться, но спать в нем было плохо и неудобно.

В квартиру ввалился потный как сволочь Паша, дышащий тяжело, почти на ладан. Майка на нём была доброкачественно мокрой, а на осунувшейся роже царила усталость и пот. Я показал Салиновскому большой палец, а тот, слегка отдышавшись и кивнув по ходу дела, направился в ванну, приводить себя в порядок.

Целую неделю мы уже жили спокойно. Неприятности, ошеломившие в первые два дня, затем как отрезало. Никто не приходил рвать блондинчику яйца, никто не падал на меня с лестницы, никакие злыдни не мешали походам в магазин и на вводные лекции в общеобразовательный институт. Тишь, гладь, да благодать. На фоне такого подарка судьбы, мы довольно быстро разобрались в пашиной проблеме, которая, как оказалось, проистекала из асоциальности моего соседа по комнате.

То есть, тринадцатилетний сопляк, как-то покушав маминого супу с лавровым листом, переживает эрзац-пробуждение источника (так как источника у него нет), становясь патогеном (это меня уже в институте научили, как правильно называются неогены без источника). Что делает этот сопляк в пубертате, ощутивший потерю тормозов? Грубит маме, посылает папу, встает из-за кухонного стола и идёт на улицу, реализовывать свои хотелки. А они, эти хотелки, довольно легко реализуются, правда, с последствиями, на которые буйствующее альтер-эго чихать хотело. За него огребал хозяин. И доогребался в итоге до момента, когда его еще детское подсознание укоренило в себе ложную уверенность: с лаврушкой он бог, а без этого допинга — чмо. Причем не простое, а слабое, чахлое и все на него кашлять хотели.

Затем переезд в Стакомск, встречи с простыми советскими психиатрами, жилье в одиночку. Это для меня подобное было благом, а Паша что? Обычный пацан, которого забрали из семьи, умудрившийся за короткое время в образе альфача посраться со всеми! Ну и позора, конечно, на семью навлек. Простой советский психиатр, даже сука сложный советский психиатр не будет панацеей, но большего нормативы, регламенты и квоты Паше просто не могли позволить. Ему рассказывали, как нужно поступать, что нужно делать, о чем думать, а затем… выпинывали назад, в одинокую жизнь. Где единственный путь к социализации, найденный Салиновским, лежал через пожирание лаврушки и пихание своего полового органа в каждую найденную жертву. А иногда и не одну за раз.

Мне, конечно, очень импонирует политика и практика этого СССР всех стричь под одну гребенку, несмотря на то что в данном случае неогены самые пострадавшие. Но оно работает и работает замечательно. Лупя по площадям, повышая средний уровень среднего человека в целом, страна в целом и выигрывает. Психиатров мало? Зато терапевтов жопой жуй. А если распыляться, приспосабливаться к каждому индивидуально, то прогресс, неотъемлемая, хоть и неочевидная для большинства граждан штука, завянет. И превратится мир в чудовище, пожирающее самого себя, в надежде удовлетворить хотелки и болячки каждого. Мне это прекрасно известно. Видел, как подобное происходит. Апокалипсис — он вовсе не огонь, пожирающий планету, а раса, решившая жить для себя, а не для своих потомков.

Это смерть. Слабые, больные, «не такие» — они все цепляются на массу здоровых людей, тормозят её, раздёргивают внимание, ресурсы, ценных специалистов. Может, и неправильно бросать таких как я, Паша или там больных детей без присмотра и ухода, но это сейчас. Куда эффективнее допинать человечество до точки, когда этот присмотр и уход не станет гирями на его, человечества, ногах. И я такому подходу, если честно, рад. Видел, к чему медленно приводит альтернатива. Не хочу увидеть вновь, как две трети населения становятся обслуживающим персоналом, а оставшаяся изобретает всё новые потребности и средства их удовлетворения.

А Пашу требовалось просто гонять. Не давать погружаться во внутренний диалог. Общаться. Заставлять учиться, бегать, жрать нормальную еду. Несложно, даже довольно просто, но заняться подобным было некому. Точнее, было… будь у Салиновского потенциал выше, но такая роскошь для патогена? Да еще и умудрившегося знатно попрыгать по чужим койкам в тринадцать-то лет? Нет! Впрочем, это касается и меня, всего такого уникального, но жившего в жопе мира на общих правах сироты. Может и правда ради прикрытия там или еще чего, точно не знаю, но вот что вокруг меня не водят хороводы с вытянутыми трубочкой губами, в надежде чмокнуть Витеньку прямиком в его сладкий анус — это точно.

— Жрать, — мой палец указал на кухню вышедшему из ванны соседу, уже научено отведшему взгляд от моей рожи, — Потом чай и спать. На утреннюю пробежку пойдем вместе.

— Это… я тут подумал и решили, — возвестили уставшие мослы, брякаясь на свой стул у окна, — Иду с тобой на этого… программиста.

— Точно? — удивился я, — Ты же журналистом хотел стать?

— Точно, — покивал хлебающий чай блондин, — Может, и стану. Но ты так расписывал, куда у нас мир катится, в смысле в электронику, что это точно пригодится. А так… ну это всего лишь первое образование, почему бы и нет?

«Всего лишь первое высшее образование». Меня прямо гордость наполнила, вместе с прочими позитивными чувствами. Вот так, небрежно, о «всего лишь первом», может лишь наш человек!

— И это…, — замялся Салиновский, — Вить, ты случаем, не Прогност?

— Сказка эти ваши прогносты, — буркнул я, — Причем страшная. Весь мир трясется в ожидании первого.

Больная для меня тема, особенно из-за общения с Радиным. Тот тоже носился с идеей, что я мифический и ужасный прогност. Я-то думал, что на этом выиграю из своего попаданства, а сам чуть не угодил в застенки в нежном возрасте. Благо что трепался аккуратно, упирая в основном на то, что компьютеризация мира, мобильные средства связи и прочий технологический триумф штукой будут замечательной и вообще решающей для самосознания человека. Правда, спас подсунутый Лещенко психолух, который объяснил Валерию Кузьмичу, что мои фантазии — это просто желание общаться с людьми. Слишком многое из моего бреда не билось с интересами партии и народа, просто потому что движущие силы экономики в мирах разные. У нас это были потребители. Отстали, волки коварные.

Тем не менее, во всем пришествия неогена-прогноста ждут и боятся. Предсказатель, информация которого предоставит какой-нибудь из супердержав мира критически важную информацию. И та со страшной силой нагнёт остальных в позу пьющего оленя, а затем засадит, противно гогоча, по самые помидоры, без смазки и предварительных ласк.

А нам с Пашей пофигу, мы пойдем своим путем. Причем завтра и подавать заявления. Салиновского, причем, будет ожидать очень печальная и насыщенная жизнь, состоящая из зубрежа и спортивных упражнений, но он на неё смотрит с большим оптимизмом. Несколько дней, в течение которых он задалбывался выдаваемыми мной упражнениями, показали парню, что большинство своих проблем он придумывает сам. Ничего, думалось мне, нарастит наш половой террорист чуть больше мяса, начнем его социализировать, возможно даже девушку себе найдет в «нормальном» режиме. А тогда, скорее всего, его альфа-режим станет куда как более контролируем за счет уменьшения разницы между «личностями».

Впереди у меня, правда, задание по внедрению в подпольную жизнь Стакомска, но такое с кондачка не случается, мы на стадии подготовительной работы. Как мне изволила сообщить валькирия. Мол, сиди, обживайся, разводи блондинов на информацию.

— Давай ложиться, — предложил я клюющему носу Павлу, — Нам завтра в политех к 9-ти.

— Угу…

Не хочу учиться, думал засыпающий я, да еще и в политехе. Всю первую жизнь был гуманитарием до мозга костей, а сейчас оценки отличника имею только за счет огромного количества свободного времени в прошлом и идеального состояния своего непростого организма, позволяющего грызть гранит науки с упорством, на которое нормальный человек не способен. Однако, привычка учиться есть, а профессий, где не требуется пересекаться с людьми, не так уж много. Сомневаюсь, что меня когда-либо отпустят работать смотрителем маяка, а вот смотрителем котельной — запросто. Охренительная судьба для неосапианта…

Приглушенный шум и крики вырвали меня из сна. Орали, в основном, одно единственное слово, не считая мата и визгов, но оно оказалось таким замечательно бодрящим, что я сам не заметил, как, выдав Салиновскому пару пинков и воплей, уже стоял у дверей одетый, а местами еще и радостный за то, что так и не удосужился разобрать свои баулы. Слово же это было…

— ПОЖАР!!

— Что? Какой пожар? Что происходит? — тупил Паша, который, благодаря усталости и цыплячьему телосложению, проник во владения Морфея куда глубже чем я, а теперь пытался вылезти.

— Вставай, проклятьем заклейменный! — рявкнул я на него, — Хватай всё самое ценное и валим! Орут по всей общаге!

И орали не зря. Пока Паша вошкался, я, высунув жало в коридор, тут же им закашлялся, так как дымовал уже стоял отменный. В этом дыму шуршали парни и девушки, волокущие своё добро к общей лестнице. Кто в охапку, кто, такой же умный, как и я, с сумками. Вдалеке командно завывала комендант, но слов я разобрать не мог. Каждый, кто не заходился кашлем от удушливого и гадкого дыма, считал себя должным верещать как потерпевший и материться как сапожник. Ну, за исключением прекрасного пола, издающего панические и непонимающие взвизги.

У нас что, немалая общага девятиэтажная, и в ней ни одного гидрокинетика или кого-то подобного?! Ну охренеть теперь!