Древний знак

Конечно, если бы соплеменники Брата луны были способны вникнуть в самую суть его исповеди, то они поняли бы, что имеют дело с человеком не только оскорбленным, униженным, разочарованным, но и чрезвычайно самолюбивым, капризным, даже в некотором смысле избалованным. Вышло так, что Габриэла Фулдала, особенно в его студенческую пору, боготворили хорошие люди, старались ему помочь выстоять в жизненной буре; он на какое-то время стал знаменитостью университета, привык к вниманию, не всегда замечал, что в преуспевании его главную роль играл не труд, затраченный им в постижении наук, не упорство, а чье-то снисхождение к нему, в конечном счете не только обидное, но и губительное для него. Когда жизнь заставила убедиться, что он взошел далеко не на ту высоту, на которой себя представлял, он ожесточился, винил в этом кого угодно, но только не себя. А тут еще не упускали возможности потешиться над «гордецом из аборигенов» люди действительно гнусные, зараженные бациллой расизма. Габриэл Фулдал сражался с ними не на жизнь, а на смерть, не замечая, как постепенно становился на одну плоскость со своими недругами. Гипертрофированное самомнение Габриэла Фулдала отталкивало от него друзей, вооружало его врагов и развивалось в нем в психическую болезнь. Гордость его перерождалась в гордыню, чувство достоинства — в самообожание, чувство протеста против несправедливости — в мстительность, в страсть к скандалам, в желание казаться во что бы то ни стало страшным. Прозванный колдуном, он и в самом деле начал изображать из себя человека, который познался с самим сатаной, пришел к открытию, что это кое-кого пугает. И Габриэл Фулдал почувствовал себя окрыленным. Наконец-то он нашел себя! Пусть он будет колдуном, если так угодно судьбе. Чувство страха — это, пожалуй, самая действенная сила в апокалипсический век. Нет больше философа Габриэла Фулдала, есть колдун по имени Брат луны. Он сжег не просто одежды, а мосты в мир, который называют цивилизованным. Все! Кончено. Тем более, что тот страшный мир изжил себя и скоро, судя по всему, сгорит в чудовищном огне, который сам на себя навлек.

— Я много думал, кто же я есть, — Фауст, постигающий абсолютную истину, или Мефистофель, который охотится за его душой? Как вы думаете, кто я? — вопрошал он, упиваясь тем, что его слова на языке белых людей ничего, кроме страха, у соплеменников не вызывают. — О, вам жутко, и вы ничего не понимаете, о чем я спрашиваю. Но дело в том, что я не просто к вам обращаюсь, я хочу дознаться у самой судьбы: кто я есть и что она, судьба, предначертала мне? Страх в ваших глазах — самый точный и благоприятный для меня ответ. Я ваш властитель! Вот что я чувствую, глядя на вас.

В тот же день, когда Брат луны сжег свои прежние одежды, он убил ворона и распотрошил его на глазах у соплеменников, гадая по его требухе.

— Скоро там, на Большой земле, разразится всепожирающий огонь, — вещал он, указывая на юг пальцем, перепачканным кровью птицы. — В живых останемся только мы, обитатели этого острова. Отсюда пойдет уже совсем иное человечество, на новых началах...

С тех пор Брат луны прожил на острове уже десять лет. Он построил свой чум, жил в нем один. Бесцеремонно входил в любой из чумов и садился на почетное место, полагая, как само собой разумеющееся, что его сейчас же накормят и напоят. И его поили и кормили — все боялись колдуна и в стойбище, и на острове. Не признал его и не покорился ему только Брат оленя.

Ялмар знал все это и теперь не без досады думал о том, что приход Фулдала в стойбище Брата оленя не сулит людям ничего хорошего.

— Я бы больше всего, Ялмар, не желал, чтобы вы обращались ко мне как к Габриэлу Фулдалу, — не столько вызывающе, сколько печально сказал колдун. — Не скрою, из всех белых людей вы мне один в известной степени симпатичны. И я почти рад вас видеть.

— Благодарю. У меня тоже к вам добрые чувства.

— Ну уж такие и добрые. Это ваши светские любезности. В тому же вы не можете не испытывать ко мне подозрения, вам кажется, что я обижаю здешних людей, которых, я верю, вы искренне любите...

— Что ж, вы правы.

— Ну вот видите. Впрочем, можете меня называть Габриэлом Фулдалом, вам я это разрешаю. Вы, вероятно, считаете меня безумцем?

Стараясь улыбкой скрыть чувство неловкости, Ялмар спросил:

— С чего это вы взяли?

— Я ненавижу белых. Но когда смотрю на вас, мне приходит страшная мысль: а не заболел ли я... расизмом наоборот?

— Тут есть над чем подумать.

— Не учите меня! — вдруг резко сказал Фулдал. И тотчас же смягчился. — Простите, Ялмар. Нет ли у вас свежих газет? Хотя из них не так и много поймешь, но все-таки...

— Я дам вам относительно свежие газеты.

— Я пришел заключать союз с Братом оленя. Я готов признать его вторым лицом на острове после меня, но при условии, что он заколет у жертвенного костра Белого олененка, о котором я много наслышан.

— Да вы что?! — невольно вырвалось у Ялмара. — Вы не посмеете этого требовать!

— Нет, почему же?.. А вам-то какое дело до этого?

— Как сказать, — Ялмар снова попытался улыбнуться, понимая, что спорить с этим человеком бесполезно, — вам известна, конечно, здешняя легенда о Волшебном олене...

— В этом вся соль. Этот олень несет на рогах солнце. А я Брат луны. Не сменить ли светило на рогах оленя? Что, если Волшебный олень понесет вместо солнца луну?

В глазах Фулдала засветились огоньки безумия.

«Нет, он, кажется, все-таки больной», — подумал Ялмар.

— Я, пожалуй, над этим серьезно поразмышляю, — сказал Фулдал, воодушевляясь. — Я пошел! Мое стойбище здесь недалеко, вон за тем горным отрогом. Буду рад, если заглянете. Заодно прихватите газеты.

Фулдал размашисто пошагал прочь от стойбища, так ни разу и не оглянувшись.